Электронная библиотека » Артур Шницлер » » онлайн чтение - страница 4

Текст книги "Фрау Беата и её сын"


  • Текст добавлен: 15 января 2016, 19:40


Автор книги: Артур Шницлер


Жанр: Литература 20 века, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Она подошла к открытому окну, оперлась на подоконник и выглянула в сад и дальше, на мрачные горные вершины за озером. Резко очерченный, высился там тот утес, на который даже доктор Бертрам не решался взобраться. Как странно, что его не было в Seehotel'e. Если бы он мог предположить, что она все-таки придет, он, наверное, явился бы. Не странно ли, что она еще возбуждает желание? Она, мать юноши, проводящего ночи у своей возлюбленной? Но почему странно? Она ведь молода, гораздо моложе, чем Фортуната. И вдруг, с мучительной ясностью и вместе с тем с болезненной радостью, она стала ощущать очертания своего тела под тонкой одеждой. Послышался легкий шорох, и она вздрогнула. Это был Фриц, вернувшийся домой. Где же он пропадал до сих пор? Неужели и у него есть какая-нибудь маленькая любовная интрига здесь, в городке? Она грустно улыбнулась. Нет, с ним этого не могло случиться. Фриц ведь даже немножко влюблен в нее. Да и что в этом, в сущности, удивительного. Она как раз в том возрасте, когда женщина может понравиться такому молодому мальчику. Он, наверное, хотел успокоиться в ночной прохладе, и она пожалела, что небо так тяжело и туманно нависло над миром в эту ночь. И вдруг она вспомнила такую же летнюю ночь давно минувшего времени, ночь, когда муж увел в сад ее, сопротивлявшуюся, из нежной таинственности брачного покоя, чтобы там, в ночной тени деревьев, прижавшись грудью к груди, осыпать ее бурными ласками. Она вспомнила и о прохладном утре, и о тысячах птичьих голосов, которые разбудили ее, охваченную сладкой и тяжелой печалью.

Она задрожала. Куда все это девалось? Ей казалось, что сад, в который она теперь глядела, вернее сохранил память о тех ночах, чем она сама, и что он может каким-то таинственным образом выдать ее людям, которые умеют слушать безмолвие. Ей казалось, что сама ночь стояла теперь в саду, призрачная и таинственная, и что каждый дом и каждый сад имеет свою собственную ночь, каждый другую, более глубокую и более близкую, чем бессознательная синяя тьма, которая в непостижимой выси расстилалась теперь над спящим миром. И та ночь, которая принадлежала ей, стояла, полная тайн, перед ее окном и смотрела слепыми глазами ей в лицо. Невольно протянув руки вперед отстраняющим движением, она ушла в глубь комнаты, затем повернулась спиной к окну, опустила плечи, подошла к зеркалу и стала распускать волосы. Было, вероятно, уже за полночь. Она устала и вместе с тем чувствовала себя странно бодрой. Что предпринять? Но к чему придумывать, вспоминать, мечтать? К чему бояться и надеяться? Надеяться? Разве была еще надежда для нее? Она снова подошла к окну и тщательно закрыла ставни. «И отсюда виднеется свет в ночном мраке, во мраке моей ночи», – подумала она. Она заперла дверь, которая вела в коридор, затем, по привычке, открыла дверь в маленькую гостиную, чтобы заглянуть еще и туда. Вдруг она с ужасом отступила назад. В темноте посреди комнаты стояла мужская фигура.

– Кто это? – крикнула она.

Фигура зашевелилась. Беата узнала Фрица.

– Простите, фрау Беата, – шепнул он. – Но я… я не знаю, что мне делать.

– Это очень просто, – ответила Беата. – Идите спать.

Он покачал головой.

– Да идите же, идите! – сказала она, направляясь обратно к себе в комнату и собираясь запереть за собою дверь. Вдруг она почувствовала, как он тихо и неловко коснулся ее шеи. Она вздрогнула, но невольно обернулась и протянула руку, словно для того, чтобы оттолкнуть Фрица, но он снова схватил ее руку и прижал к губам.

– Фриц! – сказала она мягче, чем хотела.

– Я сойду с ума, – шептал он.

Она улыбнулась:

– Да мне кажется, что вы уже сошли.

– Я всю ночь провел бы здесь без сна, – продолжал он. – Я ведь никак не ожидал, что вы откроете дверь. Я хотел только быть здесь, фрау Беата, здесь, около вас!

– А теперь отправляйтесь к себе в комнату, скорее… Или я действительно рассержусь.

Он прижал обе ее руки к своим губам:

– Пожалуйста, фрау Беата!

– Не делайте глупостей, Фриц. Довольно, выпустите мои руки. Вот так! А теперь идите.

Он отпустил ее руки, и она почувствовала его дыхание на своих щеках.

– Я с ума схожу! Я уже раз сходил с ума здесь, в этой комнате.

– Как так?

– Да, я провел здесь почти полночи, пробыл здесь почти до утра. Я не виноват. Я хочу быть постоянно около вас.

– Да не говорите глупостей!

Он опять пробормотал:

– Я молю вас, фрау Беата… Беата… Беата!

– Теперь, однако, довольно. Вы действительно с ума сошли. Вы хотите, чтобы я крикнула? Ради Бога опомнитесь… Гуго…

– Гуго нет дома. Нас никто не слышит!

Она почувствовала на мгновение жгучую боль в сердце. Потом она вдруг со стыдом и ужасом поняла, что рада отсутствию Гуго. Она ощутила на своих губах горячие губы Фрица, и в ней проснулись желания с такой силой, какой, ей казалось, она не испытывала и в минувшие времена. «Кто может меня осудить? – подумала она. – Кому я обязана отчетом?» И, протянув руки, она прижала к себе пылающего страстью юношу.

III

Когда Беата вышла из лесной чащи и снова очутилась под открытым небом, она увидела перед собой дорогу, облитую горячим солнцем, и пожалела, что ушла из парка Вельпонеров так скоро после обеда. Но так как хозяйка, как всегда, сейчас же после обеда пошла прилечь, а сын и дочь хозяев, даже не извинившись, исчезли, то Беате пришлось бы остаться наедине с директором, а после опыта последних дней она хотела во что бы то ни стало избежать этого. Он слишком очевидно добивался ее расположения, и по некоторым его намекам Беата могла понять, что он готов был ради нее расстаться с женой и детьми. Может быть, союз с Беатой улыбался ему просто как спасение от ставших совершенно нестерпимыми семейных уз. Своим болезненно обострившимся за последнее время чутьем Беата подметила, что брак Вельпонеров был глубоко надорван и что когда-нибудь, без всякого внешнего повода, он вдруг распадется. Ей много раз бросалась в глаза та чрезвычайная осторожность, с которой супруги обращались друг с другом. Трепещущий гнев притаился у обоих стареющих супругов в жестких складках у рта и мог в каждую минуту разразиться злыми непоправимыми словами.

Но главное – самое невероятное, чему она еще не верила, – то, что Фриц рассказал ей в минувшую ночь: слух о бывшей любовной связи между женой директора и ее умершим мужем вызывал у Беаты глубокое сочувствие к директору. За обедом во время простых равнодушных разговоров слух этот казался ей совершенно неправдоподобным, по теперь, когда она шла одна вдоль луга, овеянная сверкающим летним воздухом, когда все живое, казалось, пряталось от зноя в тень закрытых комнат, грубые намеки Фрица живо и мучительно проснулись в ее душе. «Почему, – спрашивала она себя, – заговорил он об этом и почему именно в эту ночь? Не из мести ли за то, что когда он утром собрался в Ишль к родителям, она полушутливо попросила его лучше там остаться вместо того, чтобы вернуться вечером, как он предполагал? Или в нем проснулось ревнивое чувство, страх, что при всем обаянии своей молодости он для нее только красивый и свежий мальчик, которого, когда забава кончится, отошлют домой? Или просто он поддался своей склонности к сплетням. Она его уже несколько раз за это бранила, в особенности когда он вздумал рассказывать ей подробности свидания Гуго с Фортунатой. Или, может быть, весь этот разговор между родителями Фрица, который он будто бы подслушал, был просто вымыслом его фантазии; ведь и его рассказ в первый вечер о посещении анатомического театра оказался простым хвастовством. Но даже если представить себе, что он сказал правду о разговоре родителей, все же он мог неверно расслышать или неверно понять то, что слышал». Последнее предположение было наиболее вероятным, так как до Беаты никогда не доходил ни малейший отголосок подобного слуха.

С такими мыслями Беата вернулась домой. Гуго отсутствовал под предлогом экскурсии, а девушка была отпущена на воскресный день.

Беата была одна в доме. Она разделась в спальне; отдаваясь тупой усталости, которая теперь часто овладевала ею в дневные часы, она легла на постель. Сознательно наслаждаясь одиночеством, тишиной и мягким приглушенным занавеской светом, она долго лежала с закрытыми глазами. В косо стоявшем против нее трюмо она увидела большой поясной портрет своего умершего мужа, висевший над ее кроватью. Но теперь от всего портрета видно было только тускло-красное пятно; она знала, что оно изображает гвоздику в петличке. В первое время после смерти Фердинанда этот портрет продолжал вести для Беаты свою, обособленную, жизнь: она видела его улыбащимся и грустным, веселым и печальным; иногда даже ей казалось, что в изображенных красками чертах странным образом отражалось отчаяние или равнодушие к собственной смерти. С течением лет портрет, правда, сделался слепым и замкнутым; он был только расписанным красками холстом, и больше ничем.

Но теперь, в этот час, он снова ожил, и, хотя она в зеркале не видела ярко обрисованных черт, все же ей казалось, что портрет смотрит на нее с некоторой насмешкой; и в ней проснулись воспоминания, невинные или даже веселые сами по себе, но вдруг превратившиеся как бы в издевательство над нею. И вместо одной, на которую направили ее подозрения, перед нею прошел целый ряд женщин, отчасти с изгладившимися из памяти чертами, но, быть может, все, как она теперь думала, любовницы Фердинанда: его поклонницы, которые приходили к нему за карточками и автографами, молодые артистки, бравшие у него уроки, дамы из общества, у которых он бывал в салонах вместе с Беатой, подруги по сцене, падавшие в его объятия в ролях жен, невест, соблазненных любовниц. Быть может, сознание своей виновности, хотя и не особенно мучившее его, и внушало ему снисхождение к возможной измене его памяти.

И вдруг, точно сбрасывая ненужную и неудобную маску, которую он так долго носил при жизни и после смерти, он предстал перед ее душой как умный актер, с красной гвоздикой в петличке, как человек, для которого она была только хорошей хозяйкой, матерью его сына и женой, которую он иногда и обнимал, когда в теплую летнюю ночь их охватывали тусклые чары непосредственной близости. И вместе с переменой в его образе странно переменился и его голос. Он потерял прежнее благородство, звучавшее в ее воспоминании прекраснее всех живых голосов, и вдруг зазвучал пусто, фальшиво и деланно. Но тотчас же, с испугом и вместе с тем с облегчением, она поняла, что голос, прозвучавший в ее душе, был голос не ее мужа, а другого человека, осмелившегося на днях, здесь, в ее доме, передразнить голос и жесты умершего.

Она поднялась в постели, оперлась рукой на подушку и стала с ужасом вглядываться в полумрак комнаты. Теперь только, в полном уединении ночного часа, случившееся предстало перед нею во всей своей чудовищности. Приблизительно неделю тому назад, в воскресенье, как и сегодня, она сидела в саду вместе с сыном и – она с ужасом произнесла про себя это слово – с любовником; вдруг появился молодой человек высокого роста, с сверкающими глазами, в костюме туриста, с зелено-желтым галстуком. Она его не узнала, но радостные приветствия двух молодых людей напомнили ей, что перед нею стоит Руди Бератонер, несколько раз приходивший зимой к Гуго за книгами; она знала, что он был одним из тех юношей, которые провели минувшей весной ночь в Пратере с продажными женщинами. Он приехал прямо из Ишля, где тщетно искал Фрица в доме его родителей. Его, конечно, задержали обедать. Он был очень весел, немного шумлив и без устали рассказывал охотничьи анекдоты; его два младших приятеля, казавшиеся совершенными детьми в сравнении с его чрезмерно ранним развитием, таяли от восхищения. Он обнаружил также редкое в его годы умение пить. Так как друзья не хотели отставать от него и даже Беата выпила больше, чем обыкновенно, то вскоре настроение сделалось гораздо более непринужденным, чем обыкновенно в ее доме.

Беате было приятно, что, несмотря на общую веселость, гость был очень почтителен с нею; она была ему за это благодарна. Но все же у нее, как часто бывало в последние дни, возникло такое чувство, точно все, что происходило и в реальности чего она не могла сомневаться, окажется сном или, во всяком случае, чем-то поправимым. Наступила минута, когда она, как часто в прежнее время, обняла Гуго за плечи и стала нежно играть его волосами; вместе с тем она с нежным призывом глядела в глаза Фрица и была растрогана и сама собой, и всем светом. Потом она заметила, что Фриц о чем-то шептался с Руди Бератонером и его в чем-то убеждал. Она шутливо спросила, о чем это молодые люди так таинственно совещаются и очень ли это опасный разговор. Бератонер отмалчивался, но Фриц заявил, что не понимает, почему не сказать, в чем дело. Оказалось, что Руди, при всех своих качествах, отличается еще особенным талантом: он великолепно подражает голосам знаменитых актеров, не только живых, но – тут он запнулся. Беата, глубоко взволнованная и в каком-то странном опьянении, быстро обернулась к Руди Бератонеру и спросила его хриплым голосом:

– Может быть, вы умеете говорить голосом Фердинанда Гейнгольда?

Она назвала знаменитое имя так, точно оно принадлежало чужому.

Бератонер стал отказываться. Он заявил, что вообще удивляется Фрицу. Зачем было его подводить? Прежде он иногда этим забавлялся, но теперь уже давно это забросил, голоса же, которых он не слышал годами, совершенно пропадают для его слуха, в горле у него нет их звука. Если уж непременно хотят, он лучше пропоет куплеты, подражая одному комику, любимцу публики. Но Беата настаивала. Она ни за что не хотела упустить подобного случая. Она дрожала от желания снова услышать любимый голос, хотя бы в отражении. Что в этом желании было нечто нечестивое, не приходило ей в голову в том отуманенном состоянии, в каком она находилась. Наконец Бератонер согласился, и Беата, с сильно бьющимся сердцем, выслушала сначала монолог Гамлета «Быть или не быть», прозвучавший в ясном летнем воздухе в героических тонах Фердинанда, затем стихи из «Торквато Тассо» и его другие давно забытые слова из какой-то давно забытой пьесы: она вновь услышала подъем и замирание горячо любимого голоса и впивала его, закрыв глаза, как чудо. А потом вдруг раздались произнесенные все еще голосом Фердинанда, но уже его обычным будничным тоном, слова: «Здравствуй, Беата!»

Она с глубоким ужасом раскрыла глаза и увидела близко перед собой дерзкое и все же смущенное лицо и губы, на которых еще замирала улыбка, призрачно напоминавшая улыбку Фердинанда; затем она встретилась с растерянным взглядом Гуго, с глупой гримасой на лице Фрица и услышала, точно издалека, себя же, выражающую в вежливых словах одобрение прекрасному имитатору. Молчание, которое последовало за этим, было мрачное и томительное; все были не в силах его долго выдержать, и сейчас же раздались безразличные слова о солнце и о приятных прогулках.

Беата быстро поднялась, ушла к себе в комнату, села расстроенная в кресло и сразу заснула глубоким сном. Она спала менее часа, но проснулась с таким чувством, точно вынырнула из мрака бездонной ночи. Когда она потом снова вышла в ночную прохладу сада, молодых людей там не было. Они вскоре явились без Руди Бератонера и с явной преднамеренностью более о нем не упоминали. Беате сделалось несколько легче оттого, что и сын ее, и любовник старались своей деликатностью и нежностью изгладить мучительное впечатление от того, что произошло.

И теперь, когда Беата захотела в тишине уединения вспомнить в полутьме истинный голос мужа, ей это более не удавалось. Она все снова и снова слышала голос незваного гостя и глубже, чем когда-либо, поняла, какой тяжелый грех она совершила перед памятью умершего – больший, чем все, в чем бы он ни был виновен перед нею. То, что она сделала, было более трусливо и более непоправимо, чем неверность и измена. Он превратился в прах в подземном мраке, а его вдова позволила глупому мальчишке глумиться при ней над дивным человеком, который любил ее, только ее, вопреки всему, что было, так же как и она любила только его и не могла бы полюбить никого другого. Она теперь только это поняла – с тех пор как у нее был любовник… Любовник! О, если бы он никогда более к ней не возвращался… Если бы он исчез из ее глаз и из ее крови и она осталась бы, как прежде, одна со своим сыном в отрадной мирной тиши их виллы. Как прежде? Но если Фриц и уедет – разве сын ее вернется к ней? Разве она имеет право ожидать этого? Разве она в последнее время думала о нем? Не радовалась ли она тому, что он занят собственной жизнью? И она вспомнила, как недавно, во время прогулки с Арбесбахерами, она увидела сына не более чем в ста шагах от нее, на опушке леса, в обществе Фортунаты, Вильгельмины Фаллен и какого-то чужого господина. И ей даже почти не было стыдно… Она только заговорила со своими спутниками для того, чтобы они не заметили Гуго. А вечером того же дня, вчера – да, это действительно было вчера; как непонятно медленно тянется время! – она встретила на морском берегу Вильгельмину одну с тем чужим господином. Со своими черными мягкими волосами, сверкающими белыми зубами, английскими усами и костюмом из тюссора с красной шелковой рубашкой, он был похож на циркового наездника, на жулика или на мексиканского миллионера. Так как Вильгельмина наклонила голову, приветствуя Беату со своей обычной ненарушаемой серьезностью, то и он приподнял соломенную шляпу – зубы его засверкали, и он окинул Беату дерзким взглядом, от которого она покраснела при одном воспоминании. Что за странная пара! Они казались ей способными на всякие преступления. И это были друзья Фортунаты, люди, с которыми ее сын ходил гулять, с которыми он проводил время!

Беата закрыла лицо руками, тихо застонала и сказала шепотом самой себе: «Уехать, уехать, уехать!» Она говорила это, еще не вполне сознавая, что она говорит. Но постепенно она стала вникать в смысл своих слов и поняла, что в этом одном спасение для нее и для Гуго. Они должны уехать оба, и мать и сын, – и как можно скорее. Она должна взять его с собой – или он должен взять ее с собой. Они должны оба уехать отсюда, прежде чем произойдет что-нибудь непоправимое, прежде чем погибнет честное имя матери, прежде чем разбита будет молодая жизнь сына, прежде чем свершится судьба в жизни обоих… Теперь еще не поздно. О том, что случилось с нею, наверное, еще никто не знает. Иначе она это заметила бы как-нибудь, в особенности по обращению с нею архитектора. И любовное приключение ее сына тоже, вероятно, не было известно. А если о нем и узнают, то, наверное, отнесутся снисходительно к неопытному мальчику и даже не будут порицать недостаточно бдительную мать, если она – точно узнав лишь теперь – немедленно обратится в бегство.

Да, еще не поздно. Они еще не погибли, ни он, ни она. Трудность заключалась в другом: как убедить сына, что нужно сейчас уехать? Беата не знала, как велика была власть баронессы над сердцем Гуго и над его чувствами. Она ничего не знала с тех пор, как занята была своей собственной любовью. Но что его связь с Фортунатой не будет вечной, об этом он, вероятно, сам знал: он ведь для этого достаточно умен. Поэтому он поймет, что несколько дней не составляют большой разницы. И она стала придумывать слова, с которыми она обратится к нему: «Мы ведь не сразу поедем в Вену: об этом и речи не может быть, мой мальчик. Мы сначала поедем на юг. Хочешь? Мы давно собирались с тобой путешествовать. Поедем в Венецию, во Флоренцию, в Рим. Ты только подумай! Ты увидишь старые императорские дворцы и церковь святого Петра! Мы завтра же уедем, Гуго! Только ты и я. Мы совершим такое же путешествие, как весной, два года тому назад. Помнишь? Помнишь, как мы ехали на лошадях из Мюрштега в Мариацель? Как там было красиво! А на этот раз будет еще лучше. Если даже вначале тебе будет немного тяжело… ведь я знаю. Боже мой! Я тебя ни о чем не спрашиваю, и ты ничего не рассказывай. Но когда ты увидишь столько прекрасного и красивого, ты забудешь. Ты скоро забудешь, даже скорее, чем думаешь». – «А ты, мать?» Ей казалось, что слова эти произнес откуда-то из глубины голос Гуго.

Она вздрогнула и быстро отняла руки от лица, точно для того, чтобы убедиться, что она одна. Да, она была одна. Совершенно одна в полумраке своей комнаты; за окнами дышал тяжелый, знойный летний день, и никто не мог нарушить ее покоя. Она может спокойно обдумать, что сказать своему сыну. И одно было несомненно: ей нечего было бояться такого возражения, какое мелькнуло в ее взволнованном уме: «А ты, мать?» Этого он не мог у нее спросить: он не знал, он не мог знать. И наверное, никогда ничего не узнает. Даже если бы до него дошел смутный слух, он не поверил бы. Никогда не поверил бы. Она может быть совершенно спокойна.

И ей представилось, как они гуляют вдвоем в фантастической местности, которую она, вероятно, видела на какой-то картине: они идут по серо-желтой улице, а вдали точно плывет в синем свете город с множеством башен. А потом они проходят по большой площади под арками и встречают незнакомых людей; они смотрят на нее и на ее сына. Как странно они смотрят на нее, с наглым смехом, оскалив зубы. Каждый точно думает про себя: «Какого красивого мальчика она взяла себе в спутники. Она годится ему в матери». Как? Они считают его ее любовником? Так что же? Они ведь не могут знать, что этот юноша – ее сын; а по ней видно, что она одна из тех перезрелых женщин, которые любят молодых мальчиков. И вот они ходят по чужому городу между незнакомыми людьми, и он думает о своей возлюбленной с лицом Пьеро, а она – о своем милом, белокуром мальчике.

Она застонала и заломила руки. До чего еще она дойдет? С уст ее сорвалось предательское ласковое слово, то, с которым она еще в эту ночь нежно прижимала к груди… того, с кем она хочет навсегда расстаться. Она никогда больше не увидит его. Никогда – только еще один раз сегодня, когда он вернется, или завтра утром. Но сегодня ночью она закроет свою дверь. Теперь все кончено навсегда. Она ему скажет на прощанье, что она его так любила, как, вероятно, никакая другая женщина его более не полюбит. Затаив в себе это гордое сознание, он будет глубже помнить свой рыцарский долг молчания; и он поймет также, что нужно расстаться, поцелует у нее руку и уйдет. А что потом, что потом? Она чувствовала, что лежит, полуоткрыв губы, раскрыв объятия, с дрожащим телом, и отлично знала: если бы он в эту минуту явился, страстный и молодой, она не могла бы противиться и, наверное, снова отдалась бы ему со всей страстью, которая в ней проснулась после долгого сна – и проснулась как нечто новое, никогда с такой силой не испытанное. Теперь она знает, блаженно и мучительно знает, что юноша, которому она отдалась, не будет ее последним возлюбленным. И в ней уже рождается горячее любопытство: кто будет следующий? Доктор Бертрам? Она вспомнила один вечер – когда это было, неделю или три дня тому назад, она не знает; время растягивается и сокращается, часы сливаются – в саду у Вельпонера: Бертрам в темной аллее вдруг прижал ее к себе, обнял и поцеловал. И если даже она резко оттолкнула его, не все ли ему было равно: он все же почувствовал, как привыкли к поцелуям ее губы. Вот почему он сразу успокоился и держал себя так скромно. Он знал, что ему думать, и в его взгляде можно было ясно прочесть: «Зима принадлежит мне, прекрасная фрау Беата! Ты придешь в мою больницу, в мою поэтичную комнату, описанию которой ты внимала с таким интересом. Ведь мы давно понимаем друг друга. Мы оба знаем, что смерть – нечто очень горькое, что добродетель – пустое слово и что не следует терять времени!»

Но это не Бертрам так говорил с нею. Вдруг, в то время когда она лежала с закрытыми глазами, лицо Бертрама сменилось другим – лицом того циркового наездника, или жулика, или мексиканского миллионера; он глядел на нее с такой же наглостью, как доктор Бертрам и все другие. У них у всех был один и тот же взгляд, одно и то же говорил и требовал их взгляд; и если только уступить одному из них, то все кончено. Они брали ту, которая им случайно нравилась, и потом бросали ее… Да, если позволяешь, чтобы тебя брали и потом бросали… Но она не из таких женщин. До этого дело еще не дошло… Сделаться жертвой развратника с тем, чтобы он тебя потом бросил с насмешкой и презрением! Нет, она была создана не для мимолетных приключений. Будь она такова, разве она так тяжело пережила бы историю с Фрицем? Если она так страдает, кается и мучается, значит, то, что она теперь сделала, было совершенно против ее природы. Вдруг она перестала понимать, как все это могло произойти. Очевидно, зной летних дней был точно болезнь, напавшая на нее и сделавшая ее такой беспомощной. И так же, как пришла болезнь, так она и уйдет: скоро, скоро.

Она ощущала в своей крови, в своих чувствах, во всем своем теле, что стала другой. Она едва могла собрать свои мысли, носившиеся беспорядочной толпой в ее мозгу. Она даже не знала, чего она хочет, в чем раскаивается, даже не знала, счастлива она или несчастна. Это действительно болезнь. Есть женщины, у которых подобное состояние длится без конца; такая женщина, вероятно, Фортуната и та бледная, как мрамор, фрейлейн Фаллен. Но есть и другие, которых болезнь настигает врасплох или подкрадывается и потом опять убегает. Так было с нею. Теперь она не сомневается. Жила же она все эти годы после смерти Фердинанда целомудренно, как молодая девушка, даже без всяких желаний. Только вот летом это нашло на нее. Может быть, причина в воздухе? Все женщины этим летом совсем не такие, как обыкновенно. Даже девушки: у них у всех более светлые, более смелые взоры, и движения их бессознательно манящие и завлекающие. Чего только не рассказывали в последнее время! Что это была за история с молодой женой врача, которая поехала ночью кататься с лодочником и вернулась только утром? А те две молодые девушки, которые лежали обнаженные на лугу как раз тогда, когда проезжал мимо маленький пароход, и потом, прежде чем их могли узнать, исчезли в лесу? Очевидно, это висит в воздухе. Солнце какое-то особенно палящее, и волны озера слаще льнут к телу, чем когда-либо. С нею происходит то же, что с другими. Она охвачена теми чарами, которые таинственно реют в воздухе. Нет, она не погибла – она останется такой же, какой была, и пламенные переживания дней и ночей станут для нее полузабытым сном. И когда она опять почувствует приближение такого же состояния, когда кровь опять будет угрожать мятежом, то она найдет лучшее, более чистое спасение, чем на этот раз: подобно другим вдовам в ее положении, она вторично выйдет замуж.

Но на устах ее показалась насмешливая улыбка над самой собой. Ей вспомнился недавно приезжавший к ней с очень честными намерениями адвокат Тейхман. Она точно увидела его перед собой в его новеньком рыжеватом костюме туриста, с галстуком в клетку, в зеленой шляпе с перышком на голове – словом, в костюме, которым он, очевидно, хотел показать, что тоже умеет быть изящным, когда захочет, хотя обыкновенно он был человеком серьезным и не придавал значения таким пустякам. Она вспомнила, как он сидел на веранде за обедом между ее сыном и ее любовником и обращался то к тому, то к другому с учительской важностью; вспомнила, как он был смешон тем, что ничего не понимал, и как она, точно дразня его, стала нежно пожимать под столом руку своему Фрицу. Он в тот же вечер опять уехал, так как условился с друзьями встретиться в Боцене; хотя Беата не пригласила его остаться, он все же уехал в очень хорошем настроении, полный надежд; в развращающем настроении того летнего дня она стала и его поощрять и не скупилась на многообещающие взгляды.

Теперь она раскаивалась в этом, как и во многом другом, и чувствовала истинный ужас перед предстоящим разговором с ним; разговор этот был неминуем, и он, наверное, сделает предложение. Ее это тем более пугало, что она болезненно чувствовала, как в ней постепенно уничтожалась сила воли; она вспомнила томительное чувство беспомощности, которое охватило ее во время последнего разговора с Вельпонером. Притом ей казалось, что, будь у нее выбор, она, скорее, могла бы представить себя женой директора; она даже должна была сознаться самой себе, что это предположение не было лишено для нее некоторой прелести. Ей казалось, что Вельпонер ее всегда интересовал, и то, что архитектор в последнее время рассказывал о его замечательных спекуляциях и о его борьбе против министра и придворной партии, борьбе, кончившейся его победой, вызвало в ней любопытство и восхищение. Впрочем, Тейхман тоже назвал его в разговоре гением и сравнил его, по смелости предприятий, с безумно смелым кавалерийским генералом; для Тейхмана это была, конечно, высшая похвала. И ей даже несколько льстило, что именно этот человек увлекся ею, не говоря уже об удовлетворении, которое ей могло доставить торжество над женщиной, которая отняла у нее мужа. «Отняла у меня мужа? – растерянно спросила себя Беата. – До чего я дошла? Неужели я этому верю? Нет, это неправда. Все, кроме этого. Я, наверное, заметила бы. Заметила? Да почему? Разве он не был актером и не вел жизни актера? Почему это не могло остаться незамеченным мною? Я так доверяла ему – не трудно было меня обмануть. Не трудно… Но все-таки это не доказывает истинности факта. Фриц – клеветник и лгун, и слух этот – вранье и нелепость. И если даже это и было, то, во всяком случае, это давно прошло, и Фердинанд умер, а та, которая была его любовницей, теперь старая женщина. Что мне до всего, что было? То, что происходит теперь между мною и директором, – новое, не имеющее ничего общего с прежним. Право, – продолжала она, – было бы совершенно недурно поселиться в княжеской вилле с большим парком. Какое богатство! Какая пышность! Сколько новых видов для будущности Гуго! Правда, он не особенно молод, и это нужно принять в расчет, в особенности когда женщина так избалована, как я за последнее время. И как раз теперь он особенно постарел. Может быть, этому причина любовь ко мне? Ну, не все ли равно? Есть и молодые, и можно будет его с ними обманывать; очевидно, такова его судьба». Она отрывисто засмеялась. Как уродливо и тяжело это прозвучало!

Она проснулась, точно от страшного сна. «Где я? Где я? – шептала она. Она заломила руки, обращая взоры к небу. – Как низко Ты дал мне пасть! Неужели нет у меня опоры? Что делает меня такой несчастной и такой жалкой? Почему я точно хватаюсь за что-то в пустоте и сама не лучше всякой Фортунаты и женщин в ее роде?» Вдруг, с бьющимся до изнеможения сердцем, она поняла, что делало ее такой несчастной. Исчезла почва у нее под ногами, и небо затмилось над нею: единственный человек, которого она любила, оказался лгуном. Да, и только теперь она это узнала. Вся его жизнь с нею была обманом и притворством. Он обманывал ее с фрау Вельпонер и с другими женщинами, с актрисами, с графинями и блудницами. Когда в летние ночи тихие чары совместной жизни толкали его в объятия Беаты, это была самая ужасная, самая скверная, самая низменная ложь; на ее груди он с похотливым предательством думал о других, о всех других. Но почему она это вдруг поняла? Почему? Потому что она оказалась такой же, не лучше, чем он. Разве ее держал в своих объятиях Фердинанд, актер с красной гвоздикой в петличке, который довольно часто возвращался из пивной только в три часа ночи, с запахом вина? Тот, который хвастливо рассказывал ей с мутными глазами пустые и неопрятные истории, который в молодости жил милостями стареющей вдовы, оплачивавшей его кутежи, и читал в веселом обществе нежные письма, которые ему посылали в уборную влюбленные дуры? Нет, его она никогда не любила бы, от него она убежала бы в первый месяц замужества. Тот, которого она любила, был не Фердинанд Гейнгольд, а Гамлет, и Сирано, и царственный Ричард, герои и преступники, триумфаторы и обреченные на смерть, блаженные и заклейменные. И тот демонический возлюбленный, который однажды выманил ее в сад из тишины брачного покоя для несказанного блаженства, – это был не он, это был таинственный и мощный горный дух, тот, которого он играл, сам того не подозревая, которого должен был играть, потому что не привык жить без маски и ужаснулся бы перед самим собой, если бы увидел свое отражение в зеркале ее глаз.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации