Текст книги "#LiteraNova. Сборник"

Моему сыну тогда едва исполнилось девять. Из дома мы выходили редко и зашли в этот магазинчик случайно. Продавец, мрачный морщинистый старик лет восьмидесяти, мне не понравился с первой секунды. Мы холодно поздоровались, и я принялся изучать незамысловатый хлам, выставленный на прилавок.

– Вас интересует что-то конкретное? – спросил старик скрипучим глухим голосом и уставился на меня мутными бледно-серыми глазами.

– Нет, собственно, ничего не интересует. Просто на улице дождь, а сын в последнее время часто болеет, – простодушно ответил я.

– Здесь вам не вокзал, – выпалил старик, отвернулся от меня и переключился на сына. Он оглядел его с ног до головы с таким видом, будто рассматривал неодушевленный предмет. Это было неприятно, и я уже хотел возмутиться. Но вдруг лицо его резко изменилось.

– Хочешь что-нибудь из моих вещиц? – спросил он.

Сын отрицательно покачал головой.

– А ты подумай. Я подарю тебе любую, какую пожелаешь.

Я решил, что старик не в себе, и потянул сынишку к выходу.

– Как давно это случилось? – спросил старик.

– Простите, что?

– Ну как же… носки разные, рубашка неглаженная, волосы грязные.

– Как-то не заметил, – смутился я и еще настойчивее подтолкнул сына к выходу.

– Стойте!

Старик вышел из-за прилавка, подошел к нам, остановился, пошел назад, снова вернулся и неожиданно протянул руку моему сыну.

– Извините за беспокойство. Мы уже уходим, – сухо процедил я и решительно развернул своего мальчика к двери.

– Стойте! – повторил старик.

Я остановился. В голосе его, таком неприятном ранее, зазвенели неожиданно мягкие ноты. Старик вытащил из шкафа странное ветхое одеяло, сшитое из множества разноцветных лоскутов, и протянул его моему сыну.

– Возьми.

Сын удивленно посмотрел на него.

– Я должен… – старик как будто разом разучился говорить, весь как-то выпрямился и стал выше сантиметров на десять, огляделся по сторонам удивленно, будто все это видел впервые. Дверная ручка в моей ладони стала горячей, с улицы ветер принес оранжевый лист клена и осторожно опустил его у моих ног.

– Я должен его отдать, как бы тяжело мне ни было. Понимаете?

Я отпустил ручку, наступил на лист и честно ответил, что не понимаю. Зачем отдавать что-то с таким сожалением? Тем более что речь шла о каком-то старинном пыльном предмете неизвестного происхождения. Но старик не обращал на меня внимания. Он смотрел на мальчика не отрываясь, словно от его решения зависела чья-то жизнь.

– Возьми его. И ты больше не будешь плакать.

– Почему вы решили, что он плачет? – раздраженно спросил я.

Мне не нравилось, когда взрослые дурачили детей. Мой мальчик плакал каждый день. Раз я не мог ему помочь – не сможет никто.

– Мы любим прятаться под одеяло с детства. Проблемы не найдут тебя там, – прошептал старик. – Это волшебное одеяло, самое удивительное из всех, когда-либо созданных на свете. И теперь оно твое.

В отличие от меня мой сын хорошо воспитан. Он принял подарок с благодарностью и, опустив голову, робко отошел в сторону. «Ладно, – сказал я, – бери, раз оно тебе понравилось». А про себя подумал: избавлюсь при первой возможности.

Мы шли домой молча, и я сердился на себя, на старика, на проклятый дождь и нелепую оранжевую осень, пожиравшую мою душу. Я совершенно не представлял себе, как жить дальше.

– Папа, когда люди умирают, они становятся счастливыми? – спросил сын на следующее утро.

– Не все, только самые хорошие.

– Наша мама стала счастливой.

– Конечно, стала, – согласился я, но не был в этом уверен. Я не знал, стала она счастливой или нет. Как я мог это знать? Как плохо, что я не мог этого знать. – Ты хорошо спал?

Сын кивнул. Он спал прекрасно. Ни разу за эту ночь не проснулся от кошмара и не плакал.

Все последующие ночи прошли так же безмятежно. Только однажды он примчался ко мне в спальню сияющий, с головой укутанный в лоскутное одеяло, подаренное стариком.

– Что с тобой?

– Я не знаю… Мне хорошо…

Не понимаю, как такое могло произойти, но внезапно я разозлился на него. Что он знает о жизни? Он-то быстро оправится, вырастет, женится, у него родятся дети. А у меня этого больше не будет. Настоящее счастье дважды не случается. Я это понимал так же ясно, как то, что Земля вращается вокруг Солнца. Мое сердце разрывали иглы, оно съежилось и почернело: я завидовал своему сыну.

– Сними этот ужас. Его нужно выбросить, – сердито сказал я и протянул руку к одеялу. – Даже дворняга не стала бы спать на таком.

Сын вцепился в него изо всех сил и попятился назад.

– Что ты? Папа… Этого нельзя…

– Ты стал слишком много спать, я посмотрю.

– Но под ним я видел маму! Я хочу туда, где она теперь живет!

– Тебе приснится мама и под другим одеялом. Отдай!

– Нет!

– Нельзя убегать от реальной жизни, сынок. Старик ошибся. Только слабаки прячутся от проблем. Немедленно отдай мне эту тряпку!

– Я не могу. Я… ты не понимаешь.

Он прижал одеяло к себе и выбежал из комнаты. Никогда раньше я не кричал на него и теперь чувствовал себя скверно.

Вечером, когда сын уснул, я тихонько вошел в его комнату и подменил проклятую тряпку на новый шерстяной плед. Мальчик прошептал что-то во сне, но, на мое счастье, не проснулся. Утром я вынесу антиквариат старика на мусорку. Возможно, какой-нибудь бездомный подберет его.

Всю ночь я не мог заснуть. За окном выл ветер, бледные тени на стенах тревожно шевелились, душу как будто затягивало в гнилое болото.

Я встал и вышел в коридор. Одеяло лежало на комоде у входной двери. Нелепые разноцветные кусочки, соединенные вместе неумелой рукой. Здесь был и шелк, и трикотаж, и сатин, и даже бархат. Я никак не мог определить, чем оно пахло. В одном месте как будто корицей, в другом – индийскими благовониями, жасмином – в третьем. Чем оно было наполнено, я не хотел знать. Вероятно, внутри него проживало немало насекомых. Я мог не мыть голову неделями, ходить в мятой одежде, носить разные носки или совсем забыть об их существовании, но здоровье моего мальчика было превыше всего. Зачем откладывать дело в долгий ящик? Я взял одеяло и вынес на улицу. Кинув его у мусорного бака, на мгновение остановился: в темноте мне показалось, что неровные обмякшие контуры как будто чуть светились в темноте.

Мой сын ничего не сказал. Он просто посмотрел на меня.

– Это одеяло слишком грязное, малыш. Тебе это не нужно, – сказал я.

– Мне его подарили, и только я могу это решать, – серьезно ответил мальчик.

– Ты слишком мал, чтобы что-то решать.

– Это волшебное одеяло, самое удивительное из всех, когда-либо созданных на свете. И теперь оно мое, – прошептал он и заплакал.

Я отвернулся. Гнусный старик запудрил мозги моему ребенку. Глупые опасные иллюзии. Мама умерла, и что бы ему ни снилось под этим одеялом, это не имеет значения.

Мне стало слишком жарко, в висках стучало, руки дрожали. Нужен был воздух, нужна была вся сырость и слякоть мира. Я буквально выбежал из дома и пошел бесцельно бродить по улицам. Я ходил несколько часов и думал о том времени, когда мы не ведали печали и могли позволить себе мечтать о маленьком домике на морском берегу, о новых неведомых странах и бабочках, да, о бабочках…

Когда я вернулся, сын уже спал, накрытый, разумеется, заколдованным одеялом старика. Это совсем не удивило меня. Наверное, он выбежал после моего ухода и проверил мусорный бак. Значит, одеяло не взял даже бездомный.

– Поднимайся! – скомандовал я.

В волосах его был тополиный пух, непонятно откуда взявшийся осенью. Удивленный спросонья, мальчик приподнялся над подушкой и замер. А я кричал на него. Кричал про старика, про мусор, про микробов, живущих в старых тканях, про то, что за окном страшное время года, что справедливости нет, и счастья нет, и меня больше нет, потому что я не знаю, не понимаю, зачем и куда, и многое-многое другое…

А он вдруг встал на кровати и накинул мне на плечи одеяло. И вся тяжесть моих мыслей мгновенно улетела прочь.

– Пожалуйста! Ты должен мне поверить, – сказал сын.

Той ночью, заснув под старым лоскутным одеялом, я увидел удивительный сон. Бескрайнее поле ромашек, морской берег цвета топленого молока и густой лес, пропитанный утренним светом. Мир пах свежескошенной травой и летним дождем. А небо было ясным и нежным, как первый год жизни. А потом вдруг закружились листья, и прохладные снежные перья упали на бирюзовые волны. В каждой травинке, в песчинке каждой я чувствовал пульс Творца. Надо мной летали бабочки с полупрозрачной радугой крыльев, с которых сыпалась звездная пыльца и опускалась на ресницы. Они летели к дому на берегу моря, где меня уже ждали.

– Что за одеяло вы подарили моему сыну? Откуда вы его взяли? – с порога выдохнул я.

– А-а-а, вы спали под ним?

– Спал…

Старик улыбнулся. Он больше не казался мне уродливым. И морщины на его лице были совсем незаметны, и тембр голоса стал низким и приятным.

– Так ли это важно? – сказал старик. – Мне подарили его, когда умерла моя дочь. И я тоже спросил, откуда оно. Так же, как и вы.

Старик налил мне чашку чая. Я и забыл, насколько это может быть вкусно.

– Я слышал, что этому одеялу очень много лет, и каждый лоскуток – это судьба человека. Мне говорили, что там есть частички плащаницы. Той самой, в которую завернули Христа. Или оно связано с пророком Мухаммедом или с Буддой… Сейчас не могу сказать точно, и вряд ли это нужно. Просто очень важно знать, что… Важно знать, где ваши близкие.

Старик рассказывал о рае. В чашке янтарного чая мне виделось море и бабочки. Моя жена держала меня за руку. Я чувствовал ее всем своим существом, и там, где она сейчас, настоящий покой и счастье. Я знал это.

Прошло совсем немного времени, когда однажды мы с сыном вышли на улицу и увидели женщину в черном платье. Серое лицо, потухшие глаза, безразличный медленный шаг и невыносимо худые руки, сжимавшие мятый воротник.

– Пап, я схожу за нашим одеялом? – спросил сын.

– Нет… Зачем…

– Папа, я схожу за нашим одеялом.

– Сынок…

– У нее большое горе, разве ты не видишь?

Я внимательно посмотрел на сына, подошел к женщине и тихо сказал:

– Я должен… Должен вам кое-что подарить.

Валерий Железнов

Последнее, что он отчётливо помнил, это то, как гранёный штык его трёхлинейки почти на половину легко вошёл в серо-зелёное сукно между двух верхних пуговиц. Даже мысль мелькнула: «Так легко?!». А потом всё погасло.

Он поднялся в первую свою атаку вместе с другими. Страх сковывал его движения. Дикий, животный страх требовал остаться в спасительном окопе. Но все поднялись вслед за лейтенантом, а он всегда был как все. Так его учили с детства: «Только вместе мы сила, только вместе нас не победить!» Грянувшее «Урааа!» утонуло в грохоте разрывов. Сначала невнятные хлопки миномётов и глухие удары пушек где-то впереди, и через секунду снаряды вздымали снежную пыль с комьями мёрзлой земли. Уши тут же заложило от удара взрывной волны. Ни выстрелов, ни криков он уже не слышал. Какое там «Ура!», он просто орал во всю силу лёгких, заглушая этим криком свой страх и желание рухнуть в сугроб, спрятаться в нём от всего этого ужаса.

Вообще-то, он был готов умереть геройски в бою, но всё равно боялся. Боялся получить пулю ещё там на бруствере окопа, когда выскочил вместе со всеми. Боялся погибнуть, не уничтожив ни единого врага. Но его пуля досталась Сашке из Воронежа. Тот чуть опередил, и неуклюже ткнулся головой в снег. Все бежали вперёд, рассуждать не было времени. Уже где-то посреди нейтральной полосы рвануло совсем рядом, подняв в воздух сразу четверых ребят из взвода. А ему опять повезло. Только отшвырнуло волной, обдало вонючими газами. Поднялся и снова побежал вперёд. Голова гудела как колокол, а в ней лихорадочно билась одна мысль: «Скорее бы, скорее бы их передний край!» А когда он отчётливо увидел серые каски и вспышки выстрелов, рванул ещё быстрее, чтобы его не срезал автоматной очередью тот очкастый немец. У самого немецкого окопа он споткнулся, и очередь, предназначенная ему, прошла над головой. Кубарем свалился на промахнувшегося немца. Отскочил как ошпаренный и, не разбирая, ткнул штыком куда-то в сторону вражеского солдата. И лишь в последний момент удивился: «Так легко?!»

Равнодушные колючие звёзды смотрели на него с чёрного безлунного неба. Он видел их сквозь смёрзшиеся ресницы правого глаза, левый не открылся совсем. Не было ни боли, ни страха. Лишь тишина, темень и холод окружали его. Свет этих морозных звёзд всё-таки пробудил искру сознания: «Вот она какая, Смерть. Темно и тихо. Совсем не страшно. Просто темнота и всё позади». Он хотел вздохнуть с облегчением, но не получилось. Рот был забит грязью, на зубах противно заскрипел песок. Попытался выплюнуть изо рта эту гадость. Повернул голову и внезапно взвыл от нестерпимой боли. Она вонзилась в него как штык. В безумном крике он израсходовал всё содержимое лёгких, и поперхнулся на вдохе обжигающим ледяным воздухом. Закашлялся взахлёб, и только теперь понял, что жив. Это открытие так удивило его, что даже боль отошла на второй план. «Жив! Так это не смерть?! Я живой!» – обрадовался он, но тут же понял, что ранен, и вновь потерял сознание.

На этот раз забытьё продлилось недолго. Он скоро очнулся и, успокаивая сам себя, попытался понять, насколько тяжело ранен. Голова болела, но это не та боль, которая заставила его кричать. Та страшная боль исходила откуда-то слева, из плеча. Тело почти не слушалось, оно было словно спутано чем-то. Что-то навалилось на него сверху. Ноги совсем не чувствовались, будто их и не было. И только правая рука послушно отозвалась. Стараясь не делать лишних движений, ощупал лицо. Оно было покрыто толстой коркой замёрзшей спёкшейся крови. Потому и левый глаз не открывался. Очистил глаза и продолжил ощупывать себя дальше, пытаясь одновременно разглядеть что-нибудь в темноте. Рука наткнулась на чьё-то окоченевшее лицо. Сверху на нём лежал убитый им же немец. Очки так и остались на носу трупа. Попытался сбросить с себя немца, но тот не поддавался, а усилие отдалось острой болью в левом плече. Теперь ясно, куда его ранило. С большим трудом, превозмогая боль, он выполз из-под немца и наполовину завалившей его земли. Из последних сил приподнялся и привалился к стене окопа. Того самого окопа, в который свалился ещё днём во время атаки. «Сколько же времени я здесь пролежал? Ночь уже. И где наши?» – рассуждал он, отдыхая после неимоверных усилий, – «А вдруг атака провалилась? Тогда тут немцы! Они возьмут меня в плен, а у меня даже нет сил застрелиться. Обидно!» Но прислушавшись, к отдалённому шуму боя, понял, что наши взяли передовую линию окопов, и сейчас бой ушёл далеко вперёд. А санитары посчитали его мёртвым, и оставили в полузасыпаном окопе дожидаться похоронной команды. Но те пойдут только утром, а до утра можно и замёрзнуть насмерть. Обидно будет, выжив в бою, замёрзнуть рядом с убитым фашистом. Нет, теперь уж он умирать не собирался. Он ещё слишком молод. Надо только перетянуть раненую руку и добраться до санбата, а там уж подлатают.

Но выбраться из окопа оказалось делом непростым. Два раза он срывался, скатывался обратно, воя от бессилия и боли. Левая рука не слушалась и на каждое движение отзывалась ударом боли. Ноги вообще не подавали признаков жизни, хотя на ощупь казались целыми, крови не было. Да и голова плохо соображала. Всё кружилось и гудело. Осколок пробил каску и запутался в шапке-ушанке, лишь срезав кусок кожи на лбу. Потому и крови на лице было много. Контузия. Видно чей-то снаряд попал в окоп, засыпав его наполовину. Осколками разворотило левую руку и шарахнуло по каске, а вот от смерти его спас очкастый немец, приняв в свою спину основную массу осколков. «Странно получается – я его убил, а он мне жизнь спас» – подумалось ему, когда с третьей попытки удалось выбраться из окопа.

Подобрали его уже утром. Он полз, ничего не видя и не слыша, продолжая ползти даже на носилках. Потом был медсанбат и госпиталь. Отмороженную правую ногу съела гангрена в прифронтовом госпитале, а левую руку отняли ещё в медсанбате.

– Отвоевался, рядовой, – сказал военврач, выписывая документы, – теперь домой.

– Так точно, товарищ военврач, – с досадой ответил солдат.

– Не горюй, и без тебя немца добьём, – уловив интонацию бывшего пациента, успокоил врач.

До ворот его провожал грузинский парень по имени Гиви. Они подружились здесь, в госпитале. А на прощание Гиви подарил ему кепку, такую, как носят у них в Кутаиси.

– Вот, возьми, дорогой, на память, у меня больше ничего нет. Вот после войны приедешь ко мне в Кутаиси, тогда уж…

– Спасибо, Гиви, я буду носить её по праздникам. Береги себя!

По сырому просёлку среди невспаханных ещё чернозёмов ковыляет на костылях одноногий солдат. Культя его левой руки крепко притянута ремнём к костылю. За плечами совсем тощий вещь-мешок. На груди солдата не блестят боевые награды, а лишь одинокая нашивка за ранение виднеется на гимнастёрке под расстёгнутой шинелью. Медленно шагает его левая нога, неспешно текут мысли в голове фронтовика.

Уходил он на войну молодым сильным парнем с геройским желанием бить ненавистного врага, топтавшего родную землю, а возвращается никчёмным калекой. Да ладно бы герой с орденом, а то всего-то одного фрица и проткнул штыком со страху. А теперь, что он такое теперь? Кому он нужен? На что годен? Мать, конечно, будет рада. Хоть какой, но вернулся. Писал ей из госпиталя, успокаивал. На батю-то похоронка пришла ещё в августе. А вот как примет его та, образ которой видел он в горячечном бреду среди изрытого воронками снежного поля? Полз он к этому образу из последних сил, только благодаря ему и выжил. А ведь ничего особенного между ними не было. Поцеловал её однажды, и то только когда на фронт уходил. А до этого не давалась. Но сладкий тот поцелуй, кажется, до сих пор помнят губы. Ждёт ли она его? А если и ждёт, то зачем он ей такой – одноногий не герой?

Вот уже на пригорке виднеются крыши родного села. Чёрными муравьями на прошлогодней траве копошатся люди. Одни бабы с ребятишками в селе остались, да старики. К пахоте готовятся. Ох, и нелегко им приходится.

Вдруг одна фигура отделилась от остальных и быстро стала спускаться с пригорка. Захолонуло сердце солдата, остановился он в нерешительности. Знакома, ох как знакома была ему эта фигура. Девушка бежала навстречу, не разбирая дороги. Перепрыгивала лужицы, хлюпала галошами в раскисшей колее. Белый платок съехал с головы, а за спиной болталась толстая светло-русая коса. Где-то на полпути застряла в грязи галоша, но девушка этого даже не заметила, или просто не обратила внимания. Взгляд её огромных серых глаз был устремлён к стоящему на обочине солдату, и только он занимал всё её внимание. В паре шагов она остановилась, раскрасневшаяся от быстрого бега, переводя дыхание. Они стояли, молча глядя друг другу в глаза, и взгляды эти говорили выразительнее любых слов. Через минуту она со слезами бросилась ему на грудь. А он обнял её здоровой рукой, и целовал, пахнущие домом, пшеничные пряди волос.

Девятого мая главный агроном совхоза надевал свой праздничный костюм, на пиджаке которого позвякивали три юбилейных медали, и красовался орден «Трудового красного знамени». Потом доставал из шкафа грузинскую кепку и отправлялся в дом культуры на торжественное собрание.

– Ты в этой кепке, как гнутый гвоздь, – подшучивала жена.

– Я обещал ему, что буду носить её по праздникам, – серьёзно отвечал седой муж.

А когда оркестр грянул «День Победы», он подумал: «А ведь я и есть гвоздь. Ржавый, гнутый жизнью гвоздь, как и миллионы других, вбитый в здание нашей победы!»

Восемнадцатого августа сорок первого, при поддержке пехоты, румыны бросили на Одессу свою 1-ю танковую дивизию, намереваясь прорвать оборону стальным клином, как это сделали немцы десять дней назад, выйдя к побережью Чёрного моря в районе Очакова. Но румыны – не немцы. От Карпово и до самого Хаджибейского лимана держали оборону всего два стрелковых полка, а на стыке их позиций стояли ополченцы районной обороны.

– Попить бы, Беня.

– Семён Аркадич, вы же образованный человек, вы же инженер, нельзя вам пить.

– Да я знаю. Когда осколок в животе, какое питьё, только шутить и остаётся.

– Или! А, воды всё равно нет. Давайте-ка я вам мешка под голову подкладу, щёб удобнеѐ было̀.

– Может, у кого осталось? Сами бы попили. Ишь, как жарит!

– А у кого? Никого вже кроме нас не осталось. Ни воды, ни патронов, ни хлопцев. Я тут имел поползать по окопчикам пока вы отдыхали, так ничего не нашёл, а шё и осталось, взрывами позасыпало. Всё наши хлопцы в румынов выпустили, вот только одна эта фрукта и есть. Противотанковая.

– Распорядитесь ей, Беня, правильно.

– Семён Аркадич, Семён Аркадич, не делайте мне смешно. Нет такой вещи, на которой бы одеский еврей не сделал гешефта. И поверьте, Беня Гельцерович с Молдаванки, старый контрабандист, и уж он-то знает в этом толк. И я таки продам эту последнюю гранату так, шё у Антонеску денег не хватит за расплатиться. И если они себе там думают, щё они быстро будут в Одесе, таки они глубоко ошибаются. Это мы скоро будем в Бухаресте.

– Так вы конрабандист, Беня?

– А шё? Очень уважаемая профессия. Правда, немножко можно сесть, но вполне себе прилично.

– И с румынами дело имели?

– Были у меня в Констанце два компаньона, деловые люди. А шё? Мы имели честный гешефт, и делали друг другу приятное. Им эта война, как моей Циле коровий хвост. Так ведь вылез этот падлюка-Гитлер и всё испортил.

– Штоб ему жилось, как мне сейчас!

– Или! И шёб маму его… я очень извиняюсь, выпали все зубы, и остался один для боли.

– А вы зачем в отряд пошли? У вас же грыжа.

– Семён Аркадич, вы сами с откуда?

– С Перѐсыпи, коренной.

– Одесит, значит? Так я вас умоляю, зачем вы говорите мне обидное? Я тоже одесит. И мне тоже хочется, чтобы моя Сонечка кончила на врача, и с красивым молодым человеком шикарно гуляла по Французскому бульвару под цветущими каштанами. И если вы себе думаете, шё мене всё равно, шё это будет немецкий солдат, или румынский офицер, таки нет!

– Ша! Слышите моторы? Опять пошли.

– Да, видно не дождаться нам подмоги. И разговор наш прерывается, а как приятно беседовать за жизнь с культурными людьми.

– Вы кудой, Беня?

– Пойду румынам гранату продавать.

Беня в окоп не вернулся, но у первой дивизии ещё одним танком стало меньше. Этот день румыны назовут «Катастрофой под Карпово».