Текст книги "Фламандская доска"

– Это просто шахматный клуб, – сказал Сесар, когда они поднимались по лестнице. – Клуб имени Капабланки.

– Капабланки? – Хулия опасливо заглянула в распахнутую дверь. В зале стояло множество столов, за ними – склоненные мужские фигуры, вокруг толпились кучки зрителей.

– Хосе Рауля Капабланки, – пояснил антиквар, беря под мышку трость и снимая шляпу и перчатки. – Он считается лучшим шахматистом всех времен… В мире полным-полно клубов его имени, а турниры – чуть ли не каждый второй называется «Памяти Капабланки».

Они вошли в клуб. Помещение было разделено на три больших зала; в них стояло с дюжину столов, и почти на всех шла игра. В воздухе слышался какой-то особый, характерный гул: он не был шумом, но его нельзя было назвать и тишиной. Он напоминал тот легкий, сдержанный, чуть торжественный шепот, который обычно витает в церкви, наполненной людьми. Кое-кто из игроков и зрителей воззрился на Хулию с удивлением и даже откровенной неприязнью: публика в клубе была исключительно мужская. Пахло табачным дымом и старым деревом.

– А что, разве женщины не играют в шахматы? – поинтересовалась Хулия.

Сесар, который, прежде чем войти в зал, предложил ей свою руку, помедлил пару секунд, будто обдумывая заданный вопрос, потом ответил:

– По правде говоря, я никогда над этим не задумывался. Но здесь, по всей видимости, женщины не играют. Может быть, дома, в перерывах между готовкой и стиркой…

– И ты туда же!

– Это просто так говорится, дорогая. Ты же знаешь, я отношусь к прекрасному полу более чем уважительно.

Навстречу им двинулся немолодой мужчина с обширной лысиной и аккуратно подстриженными усами: сеньор Сифуэнтес, директор Общества любителей шахмат «Хосе Рауль Капабланка». Сесар представил его Хулии. Сеньор Сифуэнтес оказался человеком общительным и разговорчивым.

– У нас числится пятьсот членов, – с гордостью рассказывал он, показывая гостям награды, дипломы и фотографии, украшавшие стены. – Мы также организуем турнир на общенациональном уровне… – Он остановился перед витриной, где было выставлено несколько комплектов шахмат – скорее старых, чем старинных. – Красивые, правда?.. Разумеется, здесь мы пользуемся исключительно моделью «Стаунтон».

Говоря это, он повернулся к Сесару, как будто ожидая его одобрения, и антиквару не оставалось ничего другого, кроме как придать соответствующее выражение своему лицу.

– Конечно, – кивнул он, и Сифуэнтес ответил улыбкой, преисполненной симпатии.

– Только дерево, – удовлетворенно подчеркнул он. – Никакой там пластмассы.

– Ну еще бы!

Сифуэнтес, довольный, повернулся к Хулии:

– Вам бы следовало зайти сюда как-нибудь в субботу, поближе к вечеру. – Он гордо огляделся вокруг, как мать-наседка, делающая ревизию своему подросшему потомству. – Сегодня-то у нас обычный день: любители, после работы заглянувшие поиграть до ужина, пенсионеры, которые сидят за доской с утра до вечера. Обстановка, как видите, весьма приятная. Весьма…

– Положительная, – подсказала Хулия несколько неожиданно даже для самой себя. Однако Сифуэнтесу это явно пришлось по душе.

– Вот-вот, положительная. И, как вы можете убедиться, к нам приходит много молодежи… Вон тот, видите? Это просто какой-то феномен: ему всего девятнадцать, а он уже написал работу на сто страниц, посвященную анализу одного из сложных вариантов дебюта Нимцоиндия.

– Да что вы говорите! Это же надо: Нимцоиндия… Это звучит… – Хулия отчаянно искала подходящее слово, – это звучит… капитально.

– Ну, не то чтобы капитально, – скромно признал Сифуэнтес, – но это и правда достаточно важный раздел шахматной теории.

Взгляд Хулии, брошенный на Сесара, молил о помощи, но антиквар только поднял бровь с выражением вежливого интереса к их диалогу. Он стоял, заложив за спину руки с тростью и шляпой, и слушал, чуть наклонясь в сторону Сифуэнтеса. Похоже, происходящее забавляло его необычайно.

– Да и я сам, – продолжал Сифуэнтес, ткнув пальцем себе в грудь на уровне первой пуговицы жилета, – несколько лет назад тоже внес свою скромную лепту…

– Что вы говорите! – вставил Сесар, и Хулия взглянула на него с беспокойством.

– Да, да. – Директор шахматного общества привычно изобразил на лице скромную улыбку. – Субвариант системы двух коней в защите Каро-Канн… Вариант Сифуэнтеса. – Он с надеждой посмотрел на Сесара. – Может, вам приходилось слышать?..

– Безусловно, – с полным самообладанием ответил антиквар.

Сифуэнтес благодарно улыбнулся ему.

– Поверьте, я отнюдь не преувеличиваю, говоря, что в нашем клубе – или обществе любителей шахмат, как я предпочитаю называть его, – встречаются сильнейшие шахматисты Мадрида, а может быть, и всей Испании… – Он прервал сам себя, словно вдруг вспомнив о чем-то. – Я нашел человека, который вам нужен. – Он огляделся по сторонам, и лицо его просветлело. – Да, вот он. Пойдемте со мной, господа.

Хулия и Сесар последовали за ним в глубь одного из залов, к самым задним столам.

– Это оказалось не слишком-то легкой задачей, – говорил на ходу Сифуэнтес, – так что мне пришлось как следует пошевелить мозгами… Ведь вы, – он полуобернулся к Сесару, – просили, чтобы я порекомендовал вам лучшего из лучших.

Они остановились вблизи одного из столов, за которым играли двое мужчин в окружении дюжины зрителей. Один из игроков легонько постукивал пальцами по столу, рядом с доской, склонившись над ней с выражением глубокой сосредоточенности – именно это выражение видела Хулия на лицах персонажей фламандской доски. Его партнер, которого, казалось, нимало не беспокоило это ритмичное постукивание, сидел неподвижно, слегка откинувшись на спинку деревянного стула; руки его были засунуты в карманы, подбородок уткнулся в узел галстука. Невозможно было понять, изучают ли его устремленные на доску глаза позиции фигур, или же этому отрешенному взгляду представляется нечто иное, не имеющее никакого отношения к разыгрываемой партии.

Зрители хранили почтительное молчание, как будто на этой доске решался вопрос жизни и смерти. Фигур на ней уже осталось немного, и они были так перемешаны, что вновь прибывшим не удавалось даже понять, кто играет белыми, а кто черными. Прошло несколько минут. Тот из игроков, кто барабанил по столу, той же самой рукой взялся за белого слона и двинул его вперед, так что он оказался между белым королем и черной ладьей. Сделав ход, игрок бросил короткий взгляд на своего соперника и снова принялся тихонько выбивать пальцами дробь на столе.

Ход белого слона вызвал продолжительное шушуканье среди наблюдателей. Подойдя ближе к столу, Хулия могла видеть, что второй шахматист, который даже не пошевелился, когда его противник сделал ход, теперь сфокусировал свое внимание на выдвинутом вперед слоне. Какое-то время он сидел, пристально глядя на него, затем медленным движением – таким медленным, что до последней секунды было невозможно понять, какую фигуру сейчас подхватят его пальцы, – передвинул черного коня.

– Шах, – произнес он и снова застыл неподвижно на своем стуле, не обращая внимания на поднявшееся вокруг одобрительное перешептывание.

Никто ничего не объяснял Хулии, но в этот момент она поняла, что это тот самый человек, о знакомстве с которым просил Сесар директора шахматного клуба и которого им рекомендовал Сифуэнтес. Не первой молодости – с виду за сорок, среднего роста, очень худой. Волосы зачесаны назад, без пробора, на висках большие залысины. Крупные уши, нос слегка крючковат, темные, глубоко посаженные глаза, словно бы с недоверием взирающие на мир. Ничто в его внешности не говорило о большом уме (качество, по мнению Хулии, непременное для любого шахматиста), а лицо, утомленное и апатичное, не выражало ни малейшего интереса к тому, что происходило вокруг. Хулия разочарованно подумала: он выглядит как человек, умеющий правильно передвигать шахматные фигуры, но и только-то; ничего из ряда вон выходящего он и сам от себя не ждет.

Однако – а может, именно из-за этого выражения бесконечной скуки, написанного на его лице, – когда его соперник передвинул своего короля на одну клетку назад, а он медленно протянул правую руку к фигурам, в этом уголке зала воцарилась гробовая тишина. Хулия – возможно, потому, что она и сама была здесь чужой, – интуитивно почувствовала, к своему удивлению, что зрители относятся к этому человеку без всякой симпатии. Она видела, что эти люди скрепя сердце признают его превосходство в шахматных делах, поскольку, как любители, они не могли не понимать, как четко, медленно и неумолимо он развивает на доске свое наступление. Но в глубине души – Хулия внезапно отчетливо ощутила это, хотя и сама затруднилась бы объяснить почему, – все они надеялись стать свидетелями какой-нибудь его ошибки и последующего поражения.

– Шах, – повторил игрок. Он сделал всего лишь один, кажущийся весьма простым ход – передвинул пешку на соседнее поле. Однако его соперник перестал барабанить пальцами по столу и прижал их к виску, словно желая угомонить биение беспокойной жилки. Затем шагнул белым королем также на одну клетку: на сей раз назад, по диагонали. Он имел в своем распоряжении три возможных убежища, но по какой-то непонятной для Хулии причине выбрал именно это. Шепот восхищения, поднявшийся вокруг, вроде бы говорил о чрезвычайном остроумии этого хода, но первый игрок остался невозмутим.

– Так был бы мат, – проговорил он, и в тоне его не прозвучало даже малейшего намека на торжество: он просто констатировал объективный факт. Однако не прозвучало в нем и сочувствия. Первый игрок произнес эти слова до того, как сделать свой ход, будто не желая сопровождать их практической демонстрацией. И лишь потом, как бы нехотя, с полным равнодушием к недоверчивым взглядам своего противника и большинства зрителей, он провел, словно из дальнего далека, своего слона по белой диагонали из конца в конец и поставил его в непосредственной близости от вражеского короля, однако не прямо угрожая ему. Вокруг стола снова вспыхнул шепот комментариев. Хулия, сбитая с толку, взглянула на доску: она мало что понимала в шахматах, но, уж во всяком случае, знала, что шах и мат означают прямую угрозу королю. А этот белый король, похоже, находился в безопасности. Хулия перевела вопросительный взгляд на Сесара, потом на Сифуэнтеса. Директор добродушно улыбался, с восхищением покачивая головой.

– Действительно, тут был бы мат в три хода, – сообщил он Хулии. – Что бы ни сделал дальше белый король, он был обречен.

– Тогда я вообще ничего не понимаю! – воскликнула Хулия. – Что там произошло?

Сифуэнтес тихонько рассмеялся:

– Именно этот белый слон мог нанести решающий удар. Хотя до последнего хода никому из нас не удавалось разглядеть такую возможность… Но дело в том, что этот кабальеро, отлично зная, какой ход ему надлежит сделать, не собирается делать его. Вот сейчас он двинул своего слона только для того, чтобы продемонстрировать нам этот ход. Видите, он поставил его не на то поле, а в таком положении слон абсолютно безобиден.

– Тем более не понимаю, – пожала плечами Хулия. – Он что – не хочет выигрывать?

Директор клуба имени Капабланки тоже пожал плечами в ответ:

– В том-то и вся загвоздка… Он ходит сюда уже пять лет, и он лучший шахматист из всех, кого я знаю, но я ни разу не видел, чтобы он выиграл хоть одну партию.

В этот момент странный игрок поднял голову и встретился глазами с Хулией. И в одно мгновение вся его невозмутимая уверенность улетучилась, как будто, закончив партию и снова обратив свои взоры на окружающий мир, он вдруг лишился всего, что обеспечивало ему зависть и уважение других. Лишь теперь Хулии бросились в глаза его не отличавшийся особым вкусом галстук, коричневый пиджак с поперечными замятинами на спине и пузырями на локтях, плохо выбритый подбородок, синеватый от уже успевшей пробиться щетины: он явно брился в пять или шесть утра – прежде чем торопливо выскочить из дому и ринуться к метро или автобусной остановке, чтобы вовремя поспеть на работу. Даже взгляд его изменился – погас, стал тусклым и невыразительным.

– Разрешите представить вам, – произнес Сифуэнтес, – это сеньор Муньос, шахматист.

4. Третий игрок

– Задумайтесь вот над чем, Ватсон, – проговорил Холмс. – Разве не любопытно убедиться в том, что иногда для того, чтобы разобраться в прошлом, оказывается, необходимо знать будущее?

Р. Смаллиэн

– Это вполне реальная партия, – сказал Муньос. – Немного странная, но абсолютно логичная. Последний ход был сделан черными.

– Это точно? – спросила Хулия.

– Точно.

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

Разговор этот происходил в студии Хулии, перед фламандской доской, освещенной всеми лампами, какие только были в комнате. Сесар сидел на диване, Хулия присела на столе, Муньос стоял перед картиной, все еще немного растерянный.

– Хотите рюмочку?

– Нет.

– Сигарету?

– Тоже нет. Я не курю.

В атмосфере студии явственно ощущалась неловкость. Шахматист, похоже, чувствовал себя неуютно: он так и не снял своего мятого, наглухо застегнутого плаща, как будто оставляя за собой право в любой момент проститься и уйти без всяких объяснений. Смотрел он угрюмо и недоверчиво; Сесару и Хулии стоило большого труда уговорить его поехать с ними. Вначале, когда они объяснили, с чем пришли к нему, Муньос сделал такое лицо, что комментариев не требовалось: он явно принимал их за пару ненормальных. Потом он насторожился, занял оборонительную позицию. Он просит прощения, если говорит что-то неприятное, но вся эта история с убийствами, совершенными в эпоху Средневековья, и с шахматной партией, нарисованной на доске, выглядит слишком уж странной. И даже если то, что ему рассказали, правда, он не очень понимает, какое отношение ко всему этому имеет он, Муньос. В конце концов – он повторил это так, словно хотел таким образом внести полную ясность и установить соответствующую дистанцию, – он всего-навсего бухгалтер. Простой служащий.

– Но вы играете в шахматы, – возразил Сесар с нежнейшей улыбкой, на какую только был способен.

Выйдя из клуба, они перешли улицу и уселись в баре напротив, рядом с музыкальным автоматом, из которого лилась монотонная мелодия.

– Да, играю. И что из этого? – В голосе Муньоса не было вызова: только безразличие. – Многие играют в шахматы. И я не понимаю, почему именно я должен…

– Говорят, что вы лучший шахматист клуба.

Муньос взглянул на Сесара с каким-то неопределенным выражением. Хулии показалось, что она читает в этом взгляде: может быть, я и правда лучший, но это не имеет никакого отношения к делу. Быть лучшим ровным счетом ничего не значит. Это все равно что быть блондином или иметь плоскостопие, но не обязательно же выставлять это напоказ.

– Если бы было так, как вы говорите, – произнес он после секундной паузы, – я бы выступал на турнирах и других подобных соревнованиях. А я этого не делаю.

– Почему?

Муньос скользнул взглядом по своей пустой чашке из-под кофе и пожал плечами.

– Просто не выступаю, и все. Чтобы выступать, надо иметь желание. Я имею в виду – желание выигрывать… – Он посмотрел на своих собеседников так, точно был не слишком уверен, что они понимают его слова. – А мне все равно.

– А-а, вы теоретик, – отозвался Сесар, и в его серьезности Хулия уловила скрытую иронию.

Муньос некоторое время задумчиво смотрел на Сесара, словно ему было трудно найти подходящий ответ.

– Может быть, – проговорил он наконец. – Потому-то я и не думаю, что сумею оказаться вам полезным.

Он уже собрался было подняться, но передумал, когда Хулия протянула руку и коснулась его локтя. Это краткое прикосновение было исполнено мольбы, и позже, наедине с Хулией, Сесар, подняв бровь, квалифицировал его как «весьма удачное проявление женственности, дорогая, жест дамы, просящей о помощи, не прибегая к словам и не давая птичке улететь». Даже сам он, Сесар, не сумел бы проделать это лучше; в крайнем случае у него вырвалось бы какое-нибудь восклицание, абсолютно не подходящее при данных обстоятельствах. Как бы то ни было, Муньос мельком взглянул вниз, на руку Хулии, которую она уже убирала, и остался сидеть, а глаза его скользили по поверхности стола, пока не остановились на его собственных руках с не слишком-то чистыми ногтями, неподвижно лежавших по сторонам чашки.

– Нам необходима ваша помощь, – тихо сказала Хулия. – Дело очень важное, уверяю вас. Важное для меня и для моей работы.

Чуть склонив набок голову, шахматист посмотрел на нее, но не прямо в глаза, а куда-то ниже, на уровне подбородка; он словно опасался, что взгляд в глаза установит между ними некую связь, обяжет его к ответственности, брать которую на себя он не собирался.

– Не думаю, что оно окажется интересным для меня, – ответил он наконец.

Хулия перегнулась к нему через стол:

– А вы попытайтесь представить себе, что речь идет о шахматной партии – абсолютно отличной от всех, какие вам приходилось играть до сих пор. О партии, которую стоило бы выиграть.

– Я не вижу, почему эта партия не такая, как все. Все партии по сути своей всегда одинаковы.

Сесар начал терять терпение.

– Уверяю вас, мой дорогой друг, – нарастающее раздражение антиквара прорывалось в движениях тонких пальцев, которыми он вертел на правой руке перстень с топазом, – что, сколько я ни пытаюсь уяснить себе причину вашей странной партии, мне никак не удается угадать ее… Тогда почему вы вообще играете в шахматы?

Шахматист чуть задумался. Потом его взгляд снова заскользил по столу, затем вверх, но на сей раз уперся не в подбородок Сесара, а прямо ему в глаза.

– Пожалуй, – спокойно ответил Муньос, – по той же самой причине, по какой вы являетесь гомосексуалистом.

Словно порыв ледяного ветра пронесся над столом. Хулия торопливо достала и закурила сигарету. Ее привела в ужас бестактность шахматиста. Однако в его словах она не уловила ни издевки, ни агрессивности. Что же касается Муньоса, он смотрел на антиквара с выражением учтивого внимания, как будто между ними происходил какой-то обыденный разговор и он просто ждал ответа почтенного собеседника на свою реплику. В этом взгляде Хулия не прочла ни малейшего намерения оскорбить или унизить – скорее, напротив, некую безмятежность, исполненную невинности: так мог бы смотреть турист, который, сам о том не подозревая, нарушил неизвестные ему порядки и обычаи чужой страны.

Сесар же только чуть наклонился поближе к Муньосу: он казался даже заинтересованным, а на тонких бледных губах его играла легкая улыбка человека, находящего сложившуюся ситуацию забавной.

– Мой дорогой друг, – мягко произнес он, – судя по вашему тону и по выражению лица, вы ничего не имеете против того, кем я, тем или иным образом, являюсь… Точно так же, как мне представляется, вы ничего не имели против того белого короля или того партнера, с которым только что сражались там, в клубе. Не так ли?

– Более или менее.

Антиквар повернулся к Хулии:

– Ты понимаешь, принцесса? Все в порядке, нет ни малейшего повода для беспокойства… Этот учтивый кабальеро хотел сказать только, что он играет в шахматы по одной-единственной причине: потому что игра просто заложена в самой его природе. – Улыбка Сесара стала еще шире и снисходительнее. – Потому что он просто не может существовать безо всех этих задач, комбинаций, обдумывания решений… Что может значить в сравнении со всем этим какой-то прозаический шах или мат? – Он откинулся на спинку стула, глядя Муньосу прямо в глаза, взгляд которых оставался все таким же невозмутимым. – Так вот, я скажу тебе, что это значит. Ровным счетом ничего! – Сесар поднял руки ладонями вверх, точно приглашая Хулию и шахматиста убедиться в правдивости его слов. – Не так ли, друг мой?.. Это всего лишь малоприятная точка в конце игры, вынужденное возвращение к действительности. – Он презрительно сморщил нос. – К реальному существованию, к ежедневной и ежечасной рутине.

Когда Сесар закончил свой монолог, Муньос довольно долго молчал.

– А это забавно, – наконец проговорил он, чуть сузив глаза в некоем подобии улыбки, которая, однако, так и не отразилась на губах. – Пожалуй, вы точно все выразили – точнее некуда. Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь произносил это вслух.

– Что ж, я рад, если оказался первым. – Сесар сопроводил свои слова легким смешком, за который Хулия наградила его неодобрительным взглядом.

Шахматист, казалось, утратил некоторую часть своей уверенности и даже немного растерялся.

– Что, вы тоже играете в шахматы?

Сесар коротко рассмеялся. «Сегодня он невыносимо театрален, – подумала Хулия, – как, впрочем, всегда, когда находится подходящая публика».

– Я знаю, как ходит та или иная фигура, но и только-то. А это известно практически всем. Однако дело в том, что у меня эта игра не вызывает никаких эмоций… – Его взгляд, устремленный на Муньоса, стал неожиданно серьезным. – Я, мой многоуважаемый друг, играю в другую игру. Она называется «ежедневная борьба за то, чтобы уклониться от шахов и матов, которые жизнь устраивает нам на каждом шагу». А это уже немало. – Он сделал неторопливый, изящный жест рукой, словно охватывающий их обоих. – И так же, как и вам, дорогой мой, да и всем другим, мне приходится прибегать кое к каким небольшим трюкам, которые помогают мне выжить.

Муньос, все еще в нерешительности, взглянул на входную дверь. В неярко освещенном баре он выглядел усталым, от залегших под глазами теней они казались еще более запавшими. Со своими большими ушами, торчащим над воротником худым костистым лицом с крупным носом Муньос походил на неухоженного тощего дворового пса.

– Хорошо, – сказал он. – Пойдемте посмотрим эту картину.

И вот они сидели в студии Хулии, ожидая приговора Муньоса. Вначале шахматист держался скованно и неловко в чужом доме, в обществе красивой молодой женщины, антиквара со странными сексуальными наклонностями и не менее странной картины, стоявшей перед ним на мольберте. Однако, по мере того как нарисованная шахматная партия все больше овладевала его вниманием, скованность и неловкость исчезали. Первые несколько минут он рассматривал фламандскую доску молча, неподвижно, заложив руки за спину: точно так же, вспомнила Хулия, как любопытные, наблюдавшие в клубе имени Капабланки за чужой игрой. Он занят тем же самым, подумала она, и это была правда. Через некоторое время, в течение которого никто из присутствующих не произнес ни слова, Муньос попросил карандаш и лист бумаги и, снова немного поразмыслив, склонился над столом. Он набрасывал схему партии, время от времени поднимая глаза, чтобы взглянуть на расположение фигур.

– Какого века эта картина? – спросил он, не отрываясь от дела. Он уже успел начертить квадрат и провести несколько горизонталей и вертикалей, разделивших его на шестьдесят четыре клетки.

– Конец пятнадцатого, – ответила Хулия.

Муньос сдвинул брови.

– Датировка очень важна. В то время правила игры в шахматы уже были почти такими же, как сейчас. Но раньше некоторые фигуры ходили иначе… Например, ферзь мог перемещаться по диагонали только на соседнее поле, а позже начал прыгать через три… А королевская рокировка до Средних веков вообще была неизвестна. – Он на миг оторвался от рисунка, чтобы вглядеться внимательнее. – Если эта партия на картине игралась по современным правилам, возможно, нам удастся разобраться в ней. Если нет, будет трудно.

– Дело происходило там, где сейчас находится Бельгия, – пояснил Сесар, – в семидесятых годах пятнадцатого века.

– Тогда, думаю, особых проблем не возникнет. По крайней мере, неразрешимых.

Хулия, встав, подошла к картине, всматриваясь в расположение нарисованных фигур.

– Откуда вы знаете, что последний ход был сделан черными?

– Но это же ясно как день. Достаточно взглянуть на расположение фигур. И на игроков. – Муньос указал на Фердинанда Остенбургского. – Этот, слева, который играет черными и сидит лицом к художнику – или к нам, – более расслаблен, даже несколько рассеян, как будто его внимание обращено не столько на доску, сколько на зрителя… – Муньос указал на Роже Аррасского. – А этот изучает только что сделанный первым ход. Видите, как он сосредоточен? – Он опять склонился над своим чертежом. – Кроме того, есть еще один способ проверить это. В сущности, мы и воспользуемся этим методом. Он называется «ретроспективный анализ».

– Какой анализ?

– Ретроспективный. Он состоит в том, чтобы, исходя из позиции, сложившейся на доске, реконструировать партию в обратном направлении, чтобы выяснить, каким образом сложилась именно данная ситуация… Это нечто вроде игры назад, если так вам более понятно. Принцип индукции: начать с результатов, чтобы докопаться до причин.

– Как у Шерлока Холмса, – заметил Сесар, явно заинтересовавшийся услышанным.

– Да, примерно.

Хулия, обернувшись, недоверчиво смотрела на Муньоса. До этой минуты шахматы были для нее всего лишь игрой, одной из многих, разве что с более сложными правилами, чем, скажем, в домино, и потому требующей больше сосредоточенности и ума.

Поэтому ее так поразило отношение Муньоса к фламандской доске. Было совершенно очевидно, что изображенное на ней трехплановое – зеркало, комната, окно – пространство, в котором жило запечатленное Питером ван Гюйсом мгновение и в котором она сама однажды испытала нечто вроде головокружения благодаря оптическому эффекту, созданному талантом художника, Муньосу (который до этого момента не знал почти ничего ни о картине, ни о странных сопутствующих обстоятельствах) хорошо знакомо. Казалось, он чувствует себя в нем как рыба в воде, абстрагируясь от времени и персонажей – вообще от всего, что не имеет отношения к шахматам, – как будто он разом схватил и принял расположение фигур и самым естественным образом вошел в игру. А кроме того, чем больше Муньос погружался в нарисованную партию, тем меньше оставалось в нем скованности, молчаливости и смущения и тем в большей степени он превращался в того бесстрастного, уверенного игрока, каким Хулия впервые увидела его в клубе имени Капабланки. Точно одно присутствие шахматной доски придавало этому угрюмому, малообщительному, внешне безликому человеку уверенность и решительность.

– Вы хотите сказать, что возможно восстановить до самого начала эту партию, изображенную на доске?

Муньос слегка пожал плечами – как всегда, бесстрастно и невозмутимо.

– Не знаю, удастся ли до самого начала… Но, думаю, восстановить несколько ходов нам удастся. – Он взглянул на картину так, будто вдруг увидел ее в новом свете, и повернулся к Сесару: – Полагаю, именно на это и рассчитывал художник.

– Вот вы и должны это выяснить, – ответил антиквар. – Узнать, кто съел коня.

– Белого коня, – уточнил Муньос. – Из игры выведен только один конь.

– Элементарно, – отозвался Сесар и добавил с улыбкой: – Дорогой Ватсон.

Шахматист проигнорировал шутку либо не захотел принять ее: чувство юмора явно не входило в число его достоинств. Хулия подошла к дивану и села рядом с антикваром, зачарованная происходящим, как маленькая девочка. Муньос уже закончил чертить диаграмму и теперь положил ее перед ними.

– Вот, – начал объяснять он, – позиция, изображенная на картине:

– Как видите, каждой клетке соответствуют определенные координаты, что позволяет легче следить за расположением и перемещением фигур. Мы сейчас видим доску как бы глазами того игрока, что справа…

– Роже Аррасского, – подсказала Хулия.

– Роже Аррасского или нет – в данном случае это не суть важно. Главное то, что, глядя на доску с этой стороны, мы нумеруем клетки по вертикали от одного до восьми – по мере отдаления, а по горизонтали обозначаем их буквами – от а до h. – Объясняя, он указывал карандашом. – Существуют и другие, более техничные, классификации, но боюсь, что вы запутаетесь.

– Каждый значок соответствует фигуре?

– Да. Это принятые обозначения фигур: видите, одни белые, другие черные. Здесь, внизу, я указал, какой из них соответствует каждый знак.

…Таким образом, даже если вы очень мало понимаете в шахматах, вам будет легко понять, что, например, черный король находится на клетке а4. И что, к примеру, на клетке fl стоит белый слон… Вам понятно?

– Абсолютно, – кивнула Хулия.

Муньос продолжил свои объяснения:

– До сих пор мы занимались фигурами, находящимися на доске. Но для того чтобы проанализировать партию, необходимо разобраться и в тех, которые уже выведены из игры. То есть съедены. – Он взглянул на картину. – Как зовут того, что слева?

– Фердинанд Остенбургский.

– Так вот, Фердинанд Остенбургский, который играет черными, съел у своего противника следующие белые фигуры:

…То есть слона, коня и две пешки. Роже Аррасский, в свою очередь, съел у своего соперника вот эти фигуры:

… В общей сложности четыре пешки, ладью и слона. – Муньос задумался, глядя на диаграмму. – Если смотреть на эту партию с точки зрения преимущества, то оно на стороне белых: ладья, пешки и так далее. Однако, если я правильно понял, вопрос заключается не в преимуществе, а в том, кто – то есть какая фигура – съел белого коня. Очевидно, что это сделала одна из черных фигур: это ясно даже воробью. Но тут следует двигаться без поспешности, шаг за шагом, с самого начала. – Он взглянул на Сесара, потом на Хулию, словно извиняясь за сказанное. – Нет ничего более обманчивого, чем очевидный факт. Этот логический принцип вполне приложим и к шахматам: то, что кажется очевидным, далеко не всегда является тем, что произошло или вот-вот произойдет на самом деле… Короче говоря, наша задача состоит в том, чтобы выяснить, какая из черных фигур, еще находящихся в игре или уже выведенных из нее, съела белого коня.

– Или кто убил рыцаря, – уточнила Хулия.

Муньос сделал уклончивый жест:

– Меня это уже не касается, сеньорита.

– Можете называть меня просто Хулия.

– Ну, так меня это уже не касается, Хулия… – Он вгляделся в листок со схемой с таким выражением, как будто там был записан сценарий беседы, нить которой он потерял. – Думаю, вы заставили меня прийти сюда для того, чтобы я сказал вам, какая фигура съела этого коня. Если в процессе этого исследования вам обоим удастся прийти к каким-либо выводам или разгадать какую-то загадку – отлично. – В его взгляде появилось больше уверенности, словно он черпал ее в своих шахматных познаниях. – В любом случае этим должны заниматься вы. Я – всего лишь случайный гость. Я ведь просто шахматист, и все.

Сесар нашел его слова резонными.

– Я ничего не имею против такого расклада. – Он повернулся к Хулии. – Он будет анализировать ходы, а мы – находить для них соответствующее толкование. Это называется – работать в команде, дорогая.

Кивнув, она закурила еще одну сигарету и затянулась. Ей было слишком интересно, чтобы заострять внимание на подобных формальных мелочах. Она положила свою руку на руку Сесара, ощутив мягкое и равномерное биение его пульса на запястье, потом уселась на диван и закинула ногу на ногу.