Текст книги "Осада, или Шахматы со смертью"

– Почему я так поступаю – это мое дело, капитан. Резоны с вами обсуждать не стану.

Корсар некоторое время стоит молча, глядит на нее неотрывно и очень серьезно.

– Видите ли, сеньора… Или лучше обращаться к вам «сеньорита»?

– «Сеньора» меня устроит.

– Так вот, сеньора, видите ли, какое дело. Вы и дон Эмилио вкладываете в наше предприятие деньги, которые могли бы использовать иначе. Я – все, что у меня есть. Если что пойдет не так, вы теряете только инвестицию…

– Не забудьте еще и о доверии к нам как к арматорам.

– Да, конечно. Но его нетрудно и восстановить. Есть чем. Я же вместе с судном потеряю и жизнь.

Лолита очень медленно поворачивает голову. Выдерживает, не мигая, пристальный взгляд.

– Я так и не поняла, к чему был нужен этот разговор. И что́ именно вам так уж надо было мне объяснить.

Вот теперь впервые за все время что-то дрогнуло в его лице – пусть и на мгновение. Скользнула легчайшая тень какой-то неловкости – вроде той, какая возникает, когда наденешь дурно скроенный костюм. Или, применительно к этому капитану, наоборот – хорошо сшитый, не без злорадства подумала она. А Пепе Лобо, поглядев зачем-то на свои руки – широкие ладони, крепкие пальцы, квадратные ногти, – отвел глаза, обвел ими зал. Только сейчас Лолита Пальма заметила, что на нем – тот же самый потертый на локтях сюртук, в котором впервые увидела его на улице Балуарте: тщательно вычищенный, с отутюженными лацканами, но – тот же самый. Да и сорочка, свежая и накрахмаленная, повязанная черным тафтяным галстучком, слегка обмахрилась по вороту. И неведомо почему это умилило Лолиту. Хотя в ее случае умиление, тотчас спохватилась она, пожалуй, неуместно. Излишне. Если не опасно. Надо подыскать верное слово. Хорошо, пусть будет «тронуло». Это годится. Ну или «смягчило».

– Я и сам, по правде сказать, не знаю, – отвечает моряк. – Я говорить не мастер и не любитель… И вот однако же, по причине, которую осознать не могу, чувствую надобность объясниться с вами.

– Со мной?

– С вами.

Лолита, еще не до конца поборовшая прежнюю неловкость, теперь почти с облегчением чувствует прилив раздражения:

– Надобность? Объясниться? Со мной? Капитан, не много ли вы на себя берете?

Повисает молчание. Пепе Лобо теперь смотрит на нее задумчиво. Похоже, ему приходилось убивать людей, думает она внезапно. И, убивая, он смотрел на них этими вот кошачьими бесстрастными глазами.

– Не стану вам более докучать, – произносит он неожиданно. – Простите, что обеспокоил, донья Долорес… Или прикажете отнестись к вам: «сеньора Пальма»?

Напряженно выпрямившись, она постукивает сложенным веером по ладони, чтобы скрыть смятение. А смятение – оттого, что пришла в смятение. В ее-то годы! Она! Владелица фирмы «Пальма и сыновья».

– Относитесь как хотите. Только с уважением.

Капитан, отдав легкий поклон, делает шаг и, поравнявшись с ней, вдруг останавливается. Поворачивается вполоборота. Он все еще как будто раздумывает. Потом поднимает руку, как бы прося о перемирии.

– Во вторник ночью снимаемся с якоря. Если, конечно, ничего не стрясется, – говорит он едва ли не шепотом. – Может быть, вам любопытно будет побывать на «Кулебре»? Вместе с доном Эмилио и Мигелем, разумеется.

Лолита Пальма выдерживает его взгляд невозмутимо. Не шевельнув бровью.

– А что же, позвольте узнать, мне может быть любопытно? Я видела и не такие корабли.

– Но это ведь и ваш корабль. А моим людям полезно убедиться, что один из судовладельцев… как бы это сказать… женщина.

– Все равно не понимаю, зачем это нужно.

– Ну, это непросто объяснить… Скажем так: никогда не угадаешь, что и когда в жизни пригодится.

– Я предпочитаю не знакомиться с вашими людьми.

Кажется, это «вашими» заставило корсара задуматься. Но в следующую минуту он пожал плечами и улыбается теперь рассеянно, словно находится уже не здесь, а где-то совсем в другом месте. Или по пути туда.

– Они не только мои, но и ваши. И могут сделать вас богатой.

– Вы все спутали, сеньор Лобо. Я и так богата.

Оставив корсара, она попрощалась с доном Эмилио и Мигелем, с Фернандесом Кучильеро, с Куррой Вильчес и кузеном Тоньо. Тот вызвался было проводить ее до дому, но Лолита не разрешила. Тебе здесь хорошо, а я живу в двух шагах. В вестибюле, покуда швейцар подавал ей плащ, она столкнулась с капитаном Вируэсом. Он тоже уходит: к рассвету должен быть в расположении, на Исла-де-Леоне. Вместе они спустились по ярко освещенной лестнице и оказались на улице. Прошли сквозь толпу зевак, сбежавшихся со всего квартала и стоящих у ворот, над которыми горят факелы. Лолита набросила на голову широкий капюшон черного бархатного плаща. Офицер, как положено, шагал слева от нее, надев шляпу, накинув на плечи шинель и взяв саблю под мышку. Им по дороге. Вируэс удивился, что его спутницу никто не провожает.

– Я живу в трех кварталах отсюда. И это – мой город…

Вечер тих и приятен. Немного свежо. Гулкий отзвук шагов летит вдоль прямых улиц по аккуратно пригнанным торцам мостовой. Несколько масляных плошек горят перед образом Пречистой Девы на перекрестке, и ночной сторож с фонарем и копьецом, узнав Лолиту Пальму и вглядевшись в мундир ее спутника, снимает шапку:

– Доброй ночи, донья Лолита.

– Спасибо, Педро. И тебе.

Капитан Вируэс показывает: вон оттуда, с террас Кадиса, можно будет завтра увидеть комету, которая в эти дни пересекает небо над Андалусией. Об этом только и разговоров. Невиданные бедствия, большие перемены возвещает ее появление, твердят те, кто якобы знает толк в небесных знамениях. Для таких пророчеств не нужно быть семи пядей во лбу. Всякому и так понятно – ближайшее будущее добра не сулит.

– Что там было на Гибралтаре?

– Простите?..

Наступает тишина. Слышен только звук шагов. Дом Лолиты Пальма уже близко, и она знает, что времени у нее немного.

– С Пепе Лобо, – уточняет она.

– А-а…

Проходят в молчании еще несколько шагов. Теперь Лолита идет медленнее, и Вируэс приноравливается к ней.

– Вы сказали, что вместе были там. Вы с ним. В плену.

– Были, – кивает капитан. – Меня взяли, когда британцы пошли на вылазку и захватили линию траншей, которую мы силились протянуть от башни Дьябло до форта Санта-Барбара. Я был ранен и отправлен в госпиталь в Пеньоне.

– Боже… Сильно?

– Да нет, не очень. – Капитан вытягивает левую руку параллельно земле и вертит кистью. – Вот видите, подлатали, грех жаловаться. Не было ни крупных обломков, ни нагноения, так что обошлось, не оттяпали. И через три недели в ожидании обмена военнопленными я уже гулял по Гибралтару, дав честное слово офицера, что не сбегу.

– И там познакомились с капитаном Лобо.

– Именно так.

Рассказ его весьма лаконичен: офицеры помирали с тоски, кормились от английских щедрот и тем немногим, что удавалось получить от своих, томились, ожидая, когда кончится война или договорятся обменять пленных и можно будет вернуться на родину. Тем не менее положение их было не в пример лучше, чем у рядовых солдат и моряков, которые сидели в тюрьмах и на понтонах и надеяться на обмен не могли. Среди двадцати примерно армейских и флотских офицеров, давших слово не убегать и потому пользовавшихся свободой передвижения, были и капитаны захваченных корсарских кораблей. В число сих последних мог попасть далеко не каждый, но лишь те, кто обладал капитанским патентом на право управления судном такого-то водоизмещения и тоннажа. Таковых в Гибралтаре обреталось двое или трое. И один из них был Пепе Лобо. Держался он особняком, с офицерами дружбу не водил. Зато во всех припортовых кабаках был свой человек и дорогой гость.

– Женщины известного пошиба и прочее? – вскользь осведомилась Лолита.

– Ну, более или менее… Общество малопочтенное.

– Но отвратителен он вам не поэтому?

– Я не говорил, что он мне отвратителен.

– Ваша правда. Не говорили. Скажем так: вы его недолюбливаете. Или презираете.

– Есть на то причины.

Вот и улица Балуарте. Неподалеку от своего дома Лолита опустила ладонь на руку капитана. Недомолвки оставлены.

– Не отпущу вас, пока не узнаю, что там было на Гибралтаре между вами и капитаном Лобо.

– Почему вас так интересует этот субъект?

– Он работает на моих компаньонов. Ну и в определенном смысле – на меня.

– А-а, понимаю.

Вируэс сделал несколько шагов, в задумчивости глядя себе под ноги. Поднял голову:

– Да ничего между нами не было. Мы и виделись-то лишь изредка… Говорю же – он избегал нашего общества. Да собственно говоря, и не принадлежал к нему.

– Он ведь бежал, не так ли?

Капитан не отвечал. И только сделал какое-то неопределенное движение. Словно бы с досадой. Лолита заключила, что он не считает возможным говорить о ком-то за глаза. И тем более – пускаться в подробности.

– Бежал, несмотря на свое честное слово… – протянула она задумчиво.

Помолчав еще немного, Вируэс все же заговорил. Да, Пепе Лобо в самом деле дал слово. И получил возможность свободно разгуливать по Пеньону, как и все остальные. И возможностью этой воспользовался. Выбрав безлунную ночь, он и двое из его команды, вместе с каторжниками работавшие в порту, подкупили конвойных, из которых один, мальтиец родом, бежал вместе с ними, вплавь добрались до стоявшей на якоре тартаны, подняли парус, благо задувал сильный попутный левантинец, и добрались до испанского побережья.

– Некрасиво, – высказалась Лолита Пальма. – Давши слово, как говорится… Представляю, как вам это было неприятно…

– Дело не только в этом. При побеге один человек погиб, другой был ранен. Солдата, стоявшего в карауле вместе с этим мальтийцем, они убили. Зарезали. А вахтенному матросу на тартане проломили голову, а потом сбросили его в воду… Неудивительно, что после такого всех нас, гулявших на свободе, британцы заперли в Муриш-Касл[24]24
  Муриш-Касл (Moorish Castle) – крепость на Гибралтаре.


[Закрыть]. И я просидел под замком семь недель, пока не обменяли.

Лолита откидывает капюшон. Они стоят у ворот ее дома, освещенных двумя лампами, которые зажег в ожидании хозяйки дворецкий Росас. Вируэс снимает шляпу, щелкает каблуками. Говорит, что благодарит за оказанную честь проводить ее. Просит позволения как-нибудь нанести ей визит. Приятный человек этот капитан, снова думает Лолита. Внушает доверие. Будь он негоциантом, я бы согласилась иметь с ним дело.

– И с тех пор вы с ним не виделись?

Вируэс, уже надевавший шляпу, задержал руку.

– Нет. Но один из наших, молоденький лейтенант-артиллерист, вскоре после того встретил его в Альхесирасе и хотел вызвать на дуэль. Лобо в ответ расхохотался ему в лицо и, простите, послал подальше. Отказался драться.

Однако Лолиту это не столько возмутило, сколько в глубине души позабавило. Она как-то очень отчетливо представила себе эту сцену. Из фарса.

– Но, значит, он не трус.

И при этих словах не смогла сдержаться – и таимая в душе улыбка тронула уголки губ. Вероятно, капитан заметил это, потому что снова нахмурился и снова, с подчеркнутой церемонностью, сдвинул каблуки. Напряженно застыл. Весь – воплощенная чопорность по отношению к спутнице, уничижительное презрение – к предмету беседы.

– Не думаю. По моему мнению, отказ от дуэли – признак не отваги, а бесстыдства. Для таких, как он, понятие чести – звук пустой. Боюсь, это поступок в духе времени. И нашего, и того, что наступает.

В двух с лишним тысячах туазов от них другой капитан – Симон Дефоссё – в наброшенной на плечи шинели приник правым глазом к ахроматической подзорной трубе «Доллонд», наблюдая за ярко освещенным дворцом, где британский посол дает прием. Благодаря голубиной почте и сведениям, из уст в уста передаваемым моряками и контрабандистами, артиллерист знает, что сегодня вечером лорд Уэлсли, командование англо-испанских сил и весь кадисский бомонд соберутся отпраздновать неудачу, постигшую французов под Чикланой. Могучая оптика позволяет Дефоссё легко отыскать здание дворца – тем более что яркое, даже, пожалуй, вызывающе яркое сияние освещенных окон выделяется на темном фоне крепостных стен, идущих вдоль берега моря, где в слабом лунном свечении смутно чернеют очертания кораблей на якорях.

– Три и пять десятых будет в самый раз… Возвышение сорок четыре… Бертольди, прошу тебя, будь умницей, расстарайся, положи бомбочку…

Лейтенант Бертольди, который с таблицами поправок, освещенными маленьким глухим фонарем, сидел подле него на зарядном ящике, встает и по деревянной лестнице спускается к редуту, где в пламени факелов, установленных по другую сторону вала, чернеет исполинская цилиндрическая туша «Фанфана». Десятидюймовое жерло наведено на цель и ждет последних поправок: их-то и несет сейчас прислуге Бертольди. Оторвавшись от окуляра, Дефоссё задирает голову к небу, к белому пятну на черном небе – там, над наблюдательным пунктом, полощется на мачте «рукав», указывая направление ветра. Хлоп… хлоп… – доносится оттуда. Ветер относительно слаб. Последний замер определил: юго-юго-восточный, умеренный. Оттого-то, чтоб компенсировать боковой снос, и приняли поправку на три целых пять десятых градуса левей. Разумеется, бывало и хуже, и все же сегодня природа могла бы расщедриться, а уж если воображать себе идеальные условия для стрельбы, думая о которых артиллерист в предвкушении потирает руки, – послать восточно-юго-восточный ветер, да не порывами, а сильный, ровный, постоянный. Вот это истинный подарок бога Марса: тогда и прямые – прямы, и параболы почти идеальны, и поправка берется всего лишь на ноль целых сколько-то там сотых. Вот оно, артиллерийское счастье, вот оно, пиршество пороха и огня. Вот она, незамутненная чистота блаженства. Ибо такой ветерок добавит несколько драгоценных туазов дальности, не собьет летящий через бухту снаряд с верной траектории. А дальность и траектория – суть показатели, которые Дефоссё, артиллерист пусть не присяжный, но до мозга костей, стремится как можно сильней приблизить к расчетным всегда, а уж сегодня, когда они могут прибавить к гостям британского посла еще и бомбу, – особенно. Вот тем и заняты были капитан и его люди с десяти вечера. Оттого и не ужинали. Наводили.

В последний раз глянув в окуляр, Дефоссё спустился к редуту. Там, за земляным валом-насыпью, защищающим орудия, 10-дюймовой гаубице системы Вильянтруа-Рюти выделено особое место – просторная квадратная орудийная траншея, а в центре ее на огромном лафете, на кованые колеса которого пошел 7371 фунт бронзы, и стоит эта устрашающая махина, приподняв и уставив ствол на Кадис согласно данным, которые лейтенант Бертольди сию минуту сообщил канонирам. При свете факелов видно, какие у них небритые, с темными подглазьями, воспаленные от недосыпа лица. Их одиннадцать – сержант, два капрала и восемь рядовых. Все они, включая и унтер-офицера – ворчливого усатого овернца по имени Лабиш, одеты кое-как и с вопиющими нарушениями уставного порядка: на головах колпаки, какие носят вне строя, в казарме, грязные шинели расстегнуты, гамаши вывожены в глине. В отличие от офицеров, которые могут ночевать вне расположения или радоваться жизни в Пуэрто-Реале и в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, «Фанфановы ребята» день и ночь возятся здесь, как кроты, меж траншей, барбетов и брустверов и спят под дощатыми накатами, засыпанными землей для защиты от неприятельского огня с перешейка – из испанского передового форта в Пунталесе.

– Еще минуточку потерпите, мой капитан, – говорит Бертольди. – И будем готовы.

Дефоссё наблюдает за работой артиллеристов. Они делали это несчетное число раз: сейчас – с «Фанфаном», а раньше – с 12-дюймовыми мортирами Дедона и 10-дюймовыми гаубицами Вильянтруа. Дело привычное и обыденное: аншпуг, банник, запальник, отшагнуть назад, раскрыть рот пошире, чтоб от грохота не лопнули барабанные перепонки. Тем не менее рано или поздно это происходит. Чумазому воинству Лабиша в высокой степени плевать, удастся ли испортить сегодня праздник у британского посла, засадить мамаше его туда, откуда она его выродила. Очень скоро, будет ли накрыта цель или нет, они улягутся, завернутся в кишащие клопами одеяла, а завтра будут запивать все ту же скудную кормежку скверным и разбавленным вином. И единственная отрада – сознавать, что служить здесь, в общем, не очень опасно. В отличие от других гарнизонов, стоящих в Испании, где войска постоянно перемещаются, а стало быть, всегда есть риск попасть в стычку с солдатами противника или с кровожадными геррильерами. Впрочем, с другой стороны, там в награду за такой риск можно разжиться кое-какими трофеями, набить ранец после штурмов, на марше или на постое. А здесь, под Кадисом, где тысячи французов, поляков, итальянцев и немцев заполонили все вокруг, как полчища саранчи, – немцы, кстати, самые большие мастера тиранить мирных жителей, – все выметено подчистую. Другое было бы дело, если бы город этот, сказочно, говорят, богатый, пал бы наконец. Однако и на этот счет никто себя зряшными надеждами не тешит.

– Ровно тридцать, Лабиш?

Сержант, который при появлении Дефоссё неохотно вытянулся, смачно сплевывает на землю табачной жвачкой, сосредоточенно копается в ноздре и кивает. Тридцать фунтов пороха уже лежат в каморе; ствол поднят на 44 градуса, как приказал в соответствии с последними поправками лейтенант Бертольди. Чугунная пустотелая бомба весом в 80 фунтов загружена свинцом, песком, а порохом на этот раз – лишь на треть; особая трубка из дерева и жести снабжена стопином, который будет – а будет ли? – гореть тридцать пять секунд.

– Ну что, разобрались с запальным каналом?

Лабиш гладит усы и отвечает не сразу. Из-за огромной силы взрыва, которая и выталкивает гранату через канал ствола, медная цилиндрическая камора, где воспламеняется пороховой заряд гаубицы, после каждого выстрела слегка отходит. Это приводит к тому, что запальное отверстие расширяется, а дальность выстрела соответственно – сокращается.

– Вроде бы разобрались, господин капитан, – раздумчиво сказал наконец сержант. – Мы его подклинили, когда остыл, очень тщательно. Надо полагать, теперь все будет в порядке. Однако гарантировать не могу.

Дефоссё улыбнулся, обведя глазами артиллеристов:

– Надеюсь, что будет. Нынче вечером маноло устроили в Кадисе праздник. С нас причитается. Как, по-вашему, а?

Но на молодецкую фразу солдаты ответили лишь вялой, неопределенной гримасой. Задор разбился о воспаленные лица, о набрякшие веки усталых глаз. Ясно, что Лабиш и его норовистые канониры оставляют воодушевление офицерам. Им-то решительно безразлично, накроет граната цель или нет. Много ли народу перекрошит, мало или вообще никого. Они об одном мечтают – отстреляться на сегодня, пожевать чего-нибудь, уйти в блиндажик и завалиться спать.

Капитан вытащил из жилетного кармана часы, взглянул на циферблат:

– Через три минуты открыть огонь.

Бертольди, подойдя поближе, смотрит на собственные часы. Кивает, говорит «Слушаю!» и поворачивается к артиллеристам:

– Все по местам! Лабиш, пальник! Огонь по готовности.

Симон Дефоссё, щелкнув крышкой, прячет часы в карман и осторожно, стараясь не споткнуться в темноте да не сломать себе чего-нибудь, возвращается наверх. А там снова набрасывает на плечи шинель и приникает правым глазом к окуляру. Всматривается в ярко освещенный далекий дворец. Потом поднимает голову и ждет. Ах, как было бы славно, думает он, покуда ногти его выстукивают на медном корпусе трубы негромкую дробь, если бы «Фанфан» сегодня ночью сыграл как надо, взял верную ноту – самое нижнее «до», от которого британский посол вместе со своими гостями повылетают в окна, получив восемьдесят фунтов железа, свинца, пороха и уверений в совершенном почтении. От герцога Беллюнского, императора и от него самого, Симона Дефоссё, в части, его касающейся.

Пу-ум-ба. Грохот потряс всю шаткую деревянную вышку, оглушил капитана. Одним глазом – второй зажмурил, чтоб еще и не ослепнуть, – он видит, как стремительное летучее пламя орудийного выстрела озарило все кругом, вырвав из тьмы очертания редута, стены бараков, наблюдательный пункт и полоску черной воды в бухте. Это длилось лишь мгновение, а когда вновь стало темно, Дефоссё уже вдвинул в орбиту другого глаза окуляр подзорной трубы и нащупывал то место, которое хотел увидеть. Семь, восемь, девять, десять… – не шевеля губами, считает он. В круге линзы, чуть колеблясь из-за большого расстояния, горят огни здания, куда унеслась граната, и, нечеткие против света, вырисовываются очертания корабельных мачт неподалеку от берега. …Семнадцать. Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать. Двадцать один.

Посреди окуляра вырастает черный султан: столб воды и пены взметнулся до середины мачт, на миг закрыл освещенный дом на суше. Недолет, разочарованно констатировал капитан с досадой обдернувшегося игрока. Бомба шла в правильном направлении, однако упала в море, пролетев никак не больше двух тысяч туазов – просто смехотворная дистанция, особенно после всех этих кропотливых расчетов и тяжких трудов. То ли ветер там, ближе к цели, переменился в последний момент – так, кстати, уже бывало, – то ли бомба вылетела чуть раньше, чем нужно, а пороховой заряд воспламенился не полностью. Или запальное отверстие опять ни к дьяволу. Прочие размышления Дефоссё решил отложить на время, потому что в бойницах форта Пунталеса вереницей замелькали вспышки – испанские артиллеристы отвечают на приветствие контрбатарейным огнем по Трокадеро. Так что он, поспешно и уже не боясь споткнуться, скатывается по лестнице, торопясь укрыться в ближайшем каземате – и как раз вовремя: первая испанская граната вспарывает небо над его головой и с грохотом взрывается туазах в пятидесяти правее, между Кабесуэлой и фортом Матагорда. Через полминуты, лежа вповалку с Бертольди, Лабишем и остальными в убежище, озаряемом маслянистым светом плошки, капитан ощущает, как от испанских залпов ходит ходуном земля и содрогается дощатый настил на стенах и потолке. Французские орудия, вступив в оживленную артиллерийскую дуэль, отвечают с другого берега бухты, из недальнего форта Луис.

Краем глаза Дефоссё увидел, что сержант Лабиш, приподнявшись, цедит табачную жижу, целясь меж подошв своих сильно ношенных штиблет. И, подмигивая сидящему рядом, ворчливо замечает:

– Немудрено… Всякий остервенится, если разбудить его в такую поздноту.