Текст книги "Осада, или Шахматы со смертью"

– Вот погляди-ка ты на наших союзничков. – Дон Эмилио понижает голос. – Добились-таки от Регентства и от кортесов отмены всех ограничений на торговлю с Америкой. Свой интерес соблюдают везде и всюду, свою линию гнут неуклонно – и нигде в Европе хорошего правительства не допустят. С появлением на Полуострове герцога Веллингтона они убивают одним выстрелом не двух, а целых трех зайцев – держат Португалию, изматывают Наполеона, а попутно навязывают нам долг, который не преминут взыскать, когда время придет. Дорого нам обойдется этот альянс.

Лолита Пальма показывает своему спутнику на газетный киоск посреди улицы: вокруг него начинается суета – только что доставили свежий выпуск «Диарио Меркантиль», и покупатели, толпой обступив продавца, буквально рвут у него из рук номера.

– Может быть, вы и правы. Но взгляните… В городе бурлит жизнь, процветает торговля…

– Все это дым, Лолита… Чуть только снимут блокаду, эмигранты исчезнут, а нас, как и прежде, останется шестьдесят тысяч. Что тогда делать тем, кто сейчас безбожно взвинтил цены в гостиницах и дерет втридорога за бифштекс? Тем, кто наживается на чужой нужде? Вот они и торопятся урвать свое сегодня, пока не наступило завтра.

– Но ведь кортесы действуют…

– Кортесы твои, – бурчит без снисхождения старый негоциант, – живут как на другой планете. Конституция, монархия, Фердинанд Седьмой… все это не имеет отношения к делу. Разумеется, Кадису остро нужна свобода, кто ж будет спорить. Свобода и прогресс. На этом, в конце концов, зиждется всякая торговля. Однако же с новыми законами или без них, будет ли установлено, что право монарха имеет божественное происхождение, или что короли – суть всего лишь хранители национального суверенитета, положение не изменится: порты испанской Америки – в чужих руках, а Кадис – в руинах. Попомни мое слово: пройдет эта конституционная корь – замычат коровы тощие.

Лолита Пальма смеется. Смех ее девически звонок. Звучен, чистосердечен, непритворно весел.

– А я-то вас всегда считала либералом!

Дон Эмилио, не выпуская ее руки, останавливается посреди улицы.

– А кто ж я, черт возьми? Самый либерал и есть! – Он озирается с негодованием, будто отыскивая того, кто дерзнет оспорить это утверждение. – Однако из племени тех либералов, которые предлагают труд и процветание. Политическими восторгами и сам сыт не будешь, и народ не накормишь. А кортесы твои много просят да мало дают. Сама посуди – сейчас у нас, кадисских негоциантов, они вымогают миллион песо на военные расходы! И это после того, как столько уже вытянули допрежь! А между тем государственный советник получает сорок тысяч жалованья в месяц, а министр – восемьдесят!

Они продолжают путь. Книжная лавка Сальседо – неподалеку, посреди других, в изобилии расположенных на площадях Святого Августина и Почтовой. Проходят, иногда задерживаясь у витрин. В лавке Наварро выставлены несколько неразрезанных книг в бумажных обложках и два огромных тома в роскошных переплетах: надпись на титульном листе одного гласит: «Антонио Солис. История завоевания Мексики».

– При такой перспективе, – говорит дон Эмилио, – самое милое дело – вложить деньги во что-нибудь надежное. Я имею в виду недвижимость – дома, землю… Сохранить деньги в том, что останется стабильным и после войны. Прежней коммерции – такой, что была во времена твоего деда или как понимали ее мы с твоим отцом, никогда уже больше не будет… Без Америки Кадис лишен смысла.

Лолита Пальма рассматривает книги на витрине. Что-то он чересчур разошелся сегодня, думает она. Обо всем этом было уже бессчетно говорено, а старик – не из тех, кто станет терять время в пустопорожних разглагольствованиях, да еще в рабочие часы. Для дона Эмилио пять минут, не принесшие дохода, – пропащие пять минут. А они беседуют уже добрых четверть часа.

– Мне кажется, вы что-то хотите мне сказать…

На миг у нее возникает опасение, что речь пойдет о контрабанде: за последние месяцы Лолита отвергла три таких предложения. Впрочем, ей ли не знать, что ничего уж такого особенного здесь нет. Дело житейское, дело обыденное. Контрабанда цветет здесь чуть ли не с той поры, как первые галеоны пошли в Индии и обратно. Конечно, совсем другое дело, когда кое-кто из негоциантов, не скованных моральными запретами, еще с начала блокады стал перегонять контрабанду в области, оккупированные французами. Фирма Санчеса Гинеа репутацию свою такими делами, конечно, не порочит, но все же случается, что в каком-нибудь глухом месте побережья, подальше от войны и действующего законодательства, выгрузит из трюмов кое-какой товарец, не платя при этом таможенных сборов и пошлин. Среди респектабельных граждан Кадиса это называется «левачить».

– Полноте, друг мой, не ходите вокруг да около!

Дон Эмилио не отрывает глаз от витрины, хотя Лолита знает, что история покорения Мексики занимает его не слишком. Он выжидает. И лишь через минуту начинает. Как ему кажется, Лолита поступает верно. Урезает расходы, отказывается от всяческих роскошеств. Это мудро. Понимает, что процветание не может длиться вечно. Сумела сберечь самое трудное и самое главное – кредит. И дед, и отец, будь они живы, могли бы гордиться ею. Да что он говорит! «Могли бы!» Они и гордятся, глядя на нее с небес. И прочее в том же роде.

– Чувствую, вы намерены подсластить мне пилюлю, дон Эмилио, – снова смеется она, не отпуская его руки. – Я умоляю вас, довольно околичностей, перейдите наконец к сути дела.

Старик смотрит в землю, на глянцево сверкающие носки своих сапог. Потом – снова на витрину. И наконец, решившись, обращает взгляд к ней:

– Я намереваюсь снарядить корсара… Купил патент.

Произнеся это, он жмурится в комическом ужасе, как бы ожидая удара. Потом снова устремляет на Лолиту вопросительный взгляд: что, мол, скажешь на это? Та лишь качает головой: об этом тоже давно и не раз было говорено. Да и о патенте доходили до нее слухи. Ах, старый лис! А то будто не знает, что ей не по душе инвестиции такого рода. Она не желает мешаться в эти дела и иметь с этими людьми что-либо общее.

Санчес Гинеа воздевает свободную руку, одновременно как бы и прося прощения и возражая.

– Это коммерция, милая моя девочка. А люди – в точности такие же, как и те, кто плавает на торговых судах и с кем тебе приходится иметь дело ежедневно. А от войны ты страдаешь не меньше, чем все прочие.

– Терпеть не могу пиратства. – Лолита, выпростав руку из-под его локтя, сжимает сумочку, словно обороняясь ею. – Мало мы сами натерпелись от них?

Дон Эмилио принимается убеждать ее. С непритворным жаром приводит один довод за другим. Корсар – не пират. Лолита ведь и сама знает, что корсар действует по закону, притом – писаному. И пусть она вспомнит, какого мнения придерживался на этот счет Томас, ее покойный отец. В восемьсот шестом году они с ним при половинном участии снарядили корсара, и все получилось просто превосходно. И сейчас опять момент благоприятный. Пусть подумает, какие соблазнительные премии сулит взятый с бою неприятельский корабль с грузом. Да и сами грузы будут как нельзя более кстати. И все – совершенно легально, прозрачно, как горный хрусталь. Вопрос только в том, чтобы правильно вложить средства, как вложил их он, владелец «Санчес Гинеа и Ко». Это всего лишь дело, притом весьма доходное. Очередной «морской риск», не более того.

Лолита Пальма смотрит на их отражение в витрине. Она знает: дон Эмилио не больно-то нуждается в ее средствах, по крайней мере – в безотлагательном их вложении. Скорее, он и вправду хочет удружить ей и, как близкий их семье человек, предлагает выгодную инвестицию. В Кадисе множество негоциантов, готовых финансировать этот проект, однако же из всех возможных претендентов старик предпочел ее. Основательную и серьезную. Уважаемую и надежную. С неограниченным кредитом, в том числе – и доверия. Дочь своего старого друга Томаса.

– Дайте мне подумать немного, дон Эмилио.

– Ну, разумеется. Думай.

Капитану Симону Дефоссё несколько не по себе. Никак нельзя сказать, что прежде он водил знакомство с генералами, а теперь перед ним оказались сразу несколько. Оказались – или свалились как снег на голову. И пусть все они жадно ловят каждое его слово, это нимало не избавляет от скованности. Утром в сопровождении усиленного эскорта гусар 4-го полка в Трокадеро нагрянул с инспекцией маршал Виктор, герцог Беллюнский, начальник его главного штаба Семелье, дивизионные генералы Рюффен, Вильят, Леваль и непосредственный начальник Дефоссё генерал Лезюер, командующий артиллерией Первого корпуса, сменивший убитого барона де Сенармона.

– Задача в том, чтобы наш огонь накрывал всю территорию Кадиса, – объясняет теперь Дефоссё. – До сих пор нам это не удавалось, мы работаем на пределе досягаемости и сталкиваемся сразу с несколькими сложностями. С одной стороны – слишком велика дальность, с другой – слишком быстро горит запал… Это очень важно, поскольку по моему приказу город обстреливается разрывными ядрами, действующими по типу гранат. В них применяется запал замедленного действия, но дистанция такая, что бомбы взрываются в полете, еще до того, как поразят цель. И потому разработана запальная трубка новой конструкции: горит медленнее и в полете не гаснет…

– Уже имеется в наличии? – осведомился генерал Леваль, командир 2-й дивизии, стоящей в Пуэрто-Реаль.

– Будет через несколько дней. Теоретически срок горения должен превысить тридцать секунд, но как получится на деле – неизвестно… Бывает, что сопротивление воздуха иногда увеличивает скорость горения, а иногда – просто гасит запал.

Капитан замолкает. Раззолоченные генералы выслушали его внимательно и теперь смотрят, как бы выжидая, не скажет ли еще что-нибудь. Маршал сидит за столом, прочие пристроились кто где, Дефоссё – стоит. На грубо сколоченном столе расстелены подробные планы Кадиса и прилегающей к нему части залива. Из открытого окна доносятся голоса саперов, строящих эспланаду для новой батареи. В квадрате солнечного пятна на полу вьются вокруг раздавленного таракана мошки. Здесь, в блиндажах и траншеях Трокадеро, те и другие водятся в удивительном изобилии. Нет недостатка также и в крысах, клопах, блохах и москитах, одолевающих императорскую армию.

– Тут возникает еще одна сложность. Дальность. Нужно, чтобы бомба летела на три тысячи туазов, то есть пересекала из конца в конец город, в котором, таким образом, не остается зон, недосягаемых для нашего огня. С тем, чем располагаю сейчас, я не могу гарантировать дальность, превышающую две триста, да притом следует брать в расчет ветры из бухты, которые усиливают боковой снос и сокращают дистанцию. И следовательно, мы покрываем всего лишь… видите?.. вот отсюда досюда…

Он показывает участки в восточной части города – Пуэрта-де-Мар, кварталы вокруг таможни. Обходится без названий: все и так знают Кадис – целый год смотрят на него в подзорные трубы. Указательный палец прочерчивает линию перед крепостными стенами и, не углубляясь дальше нескольких улиц в квартале Пополо, возле Пуэрта-де-Тьерра, медленно проползает по бумаге, обводя зону поражения. Потом капитан отдергивает руку и поднимает глаза на своего прямого начальника – генерала Лезюера, безмолвно уведомляя, что все прочее решать вам, ваше превосходительство, и прося разрешения удалиться. Вернуться к своим расчетам, подзорным трубам и почтовым голубям. То есть делом заняться. Никуда он, разумеется, не уходит. Предвидит, что самое увлекательное еще впереди.

– Корабли противника, стоящие в бухте на рейде, находятся в пределах досягаемости, – говорит генерал Рюффен. – Почему не обстреливаете их тоже?

Командир 1-й дивизии Франсуа Амабль Рюффен сухощав, точен в движениях, сосредоточен, но взгляд у него при этом отсутствующий. Среди прочих сражений был под Аустерлицем и Фридландом. В войсках его любят за то, что никогда не порет горячку, бережет солдат. Ему ровно сорок лет – совсем немного для человека в его чине. Храбр. У него прямо на лбу или еще где написано, что надо будет – умрет, но не отступит. Дефоссё объясняет: по кораблям он не бьет, потому что они рассредоточены: английские – подальше от города, испанские – поближе, но в данном случае это неважно. С такой дистанции поразить отдельно стоящую цель – задача почти невыполнимая. Стрельба-то ведется по площадям, и потому одно дело – обрушить бомбу на город, куда попало, в любое место, как бог на душу положит, и совсем другое – накрыть определенный объект. В этом случае попадание почти невозможно. Взгляните хоть, к примеру, на здание таможни. Да, да, вот здесь. Да, это в нем сейчас расположилось правительство мятежников. Так вот, его не накрыли ни разу.

– С тем, что имеется, – заключает он, – увеличения дистанции и точности мы достичь не можем.

Капитан вроде бы хочет что-то прибавить к сказанному, но не знает, стоит ли, и генерал Лезюер, слушавший его вместе со всеми остальными, молча вскидывает бровь, как бы предостерегая: «Не стоит. Себе жизнь не осложняй да и мне тоже. Это обычная инспекционная поездка. Вот и докладывай начальству то, что оно хочет услышать, а остальным займусь я. И все».

– Если же и вовсе пренебрегая точностью, всецело сосредоточиться на дальности, то, я полагаю, наилучшие результаты даст применение мортир, а не гаубиц.

Все-таки вымолвил. И не жалеет об этом, хотя Лезюер готов испепелить его взглядом.

– Ни к чему это, – говорит генерал сухо. – В ноябре проводили испытания двенадцатидюймового «Дедона», отлитого в Севилье… Полный провал. Не покрывали и двух тысяч туаз.

Маршал Виктор, откинувшись на спинку стула, строго смотрит на своего командующего артиллерией. Тот славится дотошной требовательностью, страстью к порядку и принадлежит к числу тех, кто суется в воду, лишь досконально разведав брод. Маршал знает его со времен осады Тулона, когда сам еще звался не Виктор, а Клод Перрен, а вместе с ними по редутам роялистов и кораблям англо-испанской эскадры садил из пушек их сослуживец, некто капитан Бонапарт. «Не мешай художнику самовыражаться, – означает этот взгляд, – тебя я вижу рядом ежедневно, а этот Дефоссё – дельный малый, ну или, по крайней мере, слывет таким. Мы и приехали сюда затем, чтобы его послушать». После этой безмолвной отповеди Лезюеру остается лишь замолчать, а герцог Беллюнский оборачивается к капитану, как бы приглашая его продолжать. И тот продолжает:

– Я своевременно предупреждал, что «Дедон» никуда не годится. Орудие не обеспечивает точности наводки, очень опасно в обращении… Тридцать фунтов пороха, которые надо в него забить, – это слишком много, такое количество сразу может не воспламениться, а если уменьшить – сократится дистанция выстрела… По дальнобойности уступает даже полевым пушкам.

– Одно слово – Дедон… – замечает маршал. – Ничего иного и ждать от него нельзя…

Все смеются, кроме Дефоссё и Рюффена, который все с тем же отсутствующим видом уставился в окно, словно видит там нечто особенно интересное. К генералу Дедону вся императорская армия питает дружную неприязнь. Высоколобый теоретик и ученый-артиллерист своим благородным происхождением и изысканными манерами донельзя раздражает тех, кого революция вынесла наверх с самых низов, – и прежде всего Виктора, который тридцать лет назад в Гренобле начал службу барабанщиком, за Маренго получил золотое оружие, а при Фридланде заменил раненого Бернадотта. Все, от кого это зависит, по мере сил стараются не давать хода проектам Дедона и стремятся похоронить его мортиры.

– Тем не менее сама идея, лежащая в основе, совершенно справедлива, – замечает Дефоссё с апломбом высокого профессионала.

Вслед за этими словами повисает молчание столь плотное, что даже генерал Рюффен у окна, слегка заинтересовавшись, оборачивается. Лезюер же, в стремлении унять своего подчиненного подняв уже не одну бровь, а обе, буквально буравит его глазами: они горят гневом и сулят многое.

– Проблема неполного воспламенения крупного порохового заряда возникает у пушек и других систем, – невозмутимо продолжает Дефоссё. – Возьмите, например, гаубицы Вильянтруа или Рюти.

Новая пауза. Герцог Беллюнский, не сводя пытливого взгляда с капитана, в задумчивости запустил пальцы в свою седую львиную гриву, так тщательно уложенную испанским цирюльником в Чиклане. Дефоссё ли не знать, чем грозит пренебрежительный отзыв об этих пушках – их технические достоинства взахлеб расхваливал его начальник Лезюер. Но огромные надежды, которые возлагают на них в штабе, капитан считает несбыточными, а проще говоря – полной чушью.

– Различие все же есть, и коренное, – говорит маршал. – Император считает, что взять Кадис удастся именно благодаря этим гаубицам… Он лично прислал нам эскизы и чертежи полковника Вильянтруа.

В тишине слышно лишь, как жужжат мухи. Все взгляды вонзаются в капитана, а тот сглатывает слюну. Что я здесь делаю, проносится у него в голове. Какого черта меня душит жесткий ворот неудобного и тесного мундира, какого черта я торчу здесь и развожу дурацкие рацеи вместо того, чтобы преподавать физику в Меце? Несчастный я человек… Как меня занесло в эту дыру, в самую что ни на есть европейскую глухомань? И зачем? Чтобы играть в солдатики с этими густо раззолоченными вояками, желающими слышать от меня лишь то, что им нравится? Вернее, им так кажется. Скотина Лезюер: понимает суть вопроса не хуже меня, знает, что я прав, а бросил меня им на растерзание…

– При всем моем уважении к мнению императора я считаю, что Кадис следует обстреливать не из гаубиц, но из мортир.

– При всем вашем… – с улыбкой повторяет маршал.

От этой задумчивой улыбки любого французского солдата или офицера проймет дрожь. Однако перед ним стоит человек глубоко штатский, даром что в военном мундире. Солдат на час – на то время, пока проводятся эти испытания. Сейчас полигоном их стал Кадис. Вот Дефоссё и привезли сюда из Франции, нацепив капитанские эполеты… Нет, его царствие явно – не от мира сего.

– Ваша светлость, даже наши неудачи со взрывателями имеют к этому самое прямое отношение… Запалы для гранат, на которые рассчитаны гаубицы, очень несовершенны… А бомбу большего калибра, предназначенную для мортиры, можно будет снабдить и взрывателями большего размера. Кроме того, устройство их таково, что пороховой заряд весь целиком будет взрываться в каморе в момент выстрела, что увеличит дальность.

Командующий Первым корпусом по-прежнему улыбается. Однако на лице его проступает любопытство. Когда у маршалов, генералов и прочего начальства пробуждается это чувство – берегись, добра не жди.

– Император считает иначе. Не забудьте, он тоже артиллерист и весьма гордится этим. Да и я принадлежу к этому роду войск.

Дефоссё кивает, но он уже не в силах сдержать себя. Его будто обдает жаром, ему нестерпимо хочется рвануть крючки высокого тугого воротника. Как бы то ни было, другого случая выложить все начистоту может и не представиться. Разве что в камере военной тюрьмы или перед расстрельной командой. И вот, раза два глубоко вздохнув, он отвечает. Нет, он ни в коей мере не подвергает сомнению компетентность его величества императора, равно как и его светлости герцога Беллюнского в артиллерийском деле. Именно поэтому и осмелился сказать то, что сказал, основываясь на собственных познаниях и по долгу совести. Верности Артиллерии. Убежденности в том, что ничего на свете не может быть выше Франции. Руководствуясь патриотическим сознанием… и прочая и прочая…Что же касается гаубиц, то маршал Виктор самолично изволил присутствовать в Трокадеро на испытаниях. Не угодно ли ему будет вспомнить? Предельная дальность стрельбы из всех восьми орудий под углом возвышения ствола в 44 градуса не превысила двух тысяч туазов. Значительная часть снарядов взорвалась в воздухе.

– Потому что порохового заряда кладете недостаточно, – не без злорадства уточняет генерал Лезюер.

– Бомбы в любом случае не достигали бы городской черты. Дальность уменьшается с каждым выстрелом.

– Почему? – осведомляется Виктор.

– Клинья в запальном канале ослабевают при каждом выстреле, и оттого сила заряда уменьшается.

На этот раз воцарилось еще более продолжительное молчание. Маршал внимательно рассматривает план города. Генерал Рюффен опять уставился в окно, за которым слышны голоса саперов. Стучат их топоры, позванивают лопаты. Виктор наконец отрывается от панорамы Кадиса.

– Я вам вот что скажу, капитан… капитан… Как вас? Напомните, пожалуйста, свое имя.

Бух! Бух! – раздается за окном. Дефоссё снова проглатывает слюну, и ему кажется: этот звук громче пистолетного выстрела. Муха, сволочь испанская, кружит над столом, перелетает от генерала к генералу.

– Симон Дефоссё, ваша светлость.

– Так вот, Дефоссё… На Кадис наведено триста крупнокалиберных стволов, а Севильский литейный двор работает круглосуточно. У меня есть главный штаб артиллерии, у меня есть вы – истинный гений в своей области, как уверял покойный генерал Сенармон, земля ему пухом. Я предоставил в ваше распоряжение всякое необходимое оборудование, я облек вас властью и полномочиями… Что вам еще нужно, чтобы засадить маноло бомбу в самое очко?

– Мортиры, ваша светлость.

Муха присаживается маршалу на нос.

– Мортиры?

– Точно так. И большего калибра, чем модели «Дедон», – четырнадцатидюймовые.

Виктор отмахнулся, сгоняя муху, – и в тот же миг из-под раззолоченного, вылощенного маршала вдруг проглянуло его казарменное, солдафонское нутро:

– Думать забудьте о своих мортирах драных! Слышите?

– Прекрасно слышу, ваша светлость.

– Если император сказал – «гаубицы», значит, будут гаубицы. И всё на этом!

Капитан Дефоссё поднимает руку. Но все же – позвольте еще два слова… Еще минутку… В этом случае он обязан осведомиться у его светлости, нужно ли, чтобы бомбы в Кадисе все же рвались, или довольно и того, если будут падать просто так. Он произносит это и умолкает в ожидании. Маршал после краткого раздумья, переглянувшись со своими генералами, отвечает, что не понял, куда клонит капитан. Дефоссё снова показывает на разостланный план и просит уточнить задачу. Что же все-таки требуется – причинить осажденному городу всамделишный ущерб или подорвать боевой дух защитников. Если второе, то безразлично, будут бомбы взрываться или нет. Ущерб будет относительный.

Маршал, совершенно очевидно сбитый с толку, почесывает нос там, где посидела муха.

– Что вы понимаете под «относительным ущербом»?

– Так называемая болванка, весом около восьмидесяти фунтов, может что-нибудь разрушить или сломать, причем – с сильным грохотом.

– Послушайте, капитан… – Виктор вроде бы даже унял досаду. – Я хотел бы сровнять этот проклятый полуостров с землей, а потом с моими гренадерами поднять его на штыки… Но раз уж это невозможно, то пусть хотя бы «Монитёр», не привирая ни слова, напечатает, что от нашего огня Кадис содрогается до основанья и ходит ходуном.

Дефоссё впервые за все это время улыбнулся. Нет, не ощерился во всю пасть, что было бы и неуместно и несовместимо с его чином. Но всего лишь раздвинул губы. Скромно и многообещающе.

– Я провел испытания десятифунтовой гаубицы, стреляющей особыми снарядами. Особыми, но на самом деле очень простыми – они без пороха и не взрываются. Ни запала, ни фитиля. Ядра двух видов – литые и начиненные свинцом. Могут представлять интерес в отношении дальности, если мне удастся решить одну дополнительную задачку.

– И каково же их действие?

– Крушат, ломают, рушат. Если повезет и они угодят в дом. Могут убить кого-нибудь или покалечить. Производят очень много шуму. Полагаю, что предельная дистанция может возрасти на сто – двести туазов.

– Каково поражающее действие?

– Никакого.

Маршал снова переглянулся с Лезюером, и тот кивком подтвердил все сказанное, хотя Дефоссё ли не знать: его начальник понятия не имеет, о чем идет речь. О последних испытаниях с «Фанфаном» известно лишь лейтенанту Бертольди.

– Ну хорошо. И то хлеб. Для газетной трескотни пока достаточно. Но и «классику» в небрежении не оставляйте. Работайте. Совершенствуйте гаубицы со снарядами зажигательными, разрывными, обычными, бомбами, гранатами, с запалами, без запалов и так далее. Полезно одну свечку поставить Христу, а другую – дьяволу.

Он поднялся. И выработанная годами службы привычка непроизвольно вздернула навытяжку остальных. На грохот стульев обернулся от окна генерал Рюффен.

– Да, и вот еще что… Разорвется или не разорвется, но если накроете часовню Сан-Фелипе-Нери, где сейчас заседает эта шайка, которая называет себя кортесами, – произведу в майоры. Слышите? Обещаю.

Генерал Лезюер слегка поморщился, и это не ускользнуло от маршальского внимания.

– В чем дело? – надменно осведомился он. – Есть возражения?

– Нет, какие же возражения, ваша светлость… Просто капитан Дефоссё уже дважды отказывался от повышения в чине.

С этими словами он посмотрел на предмет обсуждения со смешанным чувством зависти, подозрительности и досады. В мире профессиональных военных всякий, кто не стремится продвинуться по службе, неизбежно кажется человеком сомнительным. Немудрено: это идет вразрез с самым духом армейской касты, всякий член которой желает расти в чинах, получать кресты и, если повезет, – вслед за герцогом Беллюнским и генералом Лезюером грабить города, страны, народы и свозить трофеи в милую отчизну. А что они три десятилетия кряду добывали славу для республики, консульства, империи, глотали, не морщась, огонь и свинец, – никак не помеха тому, чтобы окончить свои дни в богатстве и, если получится, – в своей постели. Противоречия тут нет, зато есть еще одна причина косо смотреть на тех, кто, подобно капитану, желает маршировать под собственный барабан. Если бы не светлая голова Дефоссё, Лезюер давно бы отправил его гнить на редут, месить грязь на гибельных заболоченных берегах каналов, окружающих Исла-де-Леон.

– Ладно. Желает, как я посмотрю, быть наособицу, сам по себе. И вероятно, глядит на нас, не гнушающихся делать карьеру, свысока, – промолвил Виктор.

Очередную напряженную паузу – а и в самом деле, что тут скажешь? – прервал его хохот.

– Ладно, капитан. Делайте свое дело и постарайтесь прошибить бомбой купол Сан-Фелипе. Мое обещание остается в силе. Чин вы не хотите – а чем же вас наградить в случае удачи?

– Четырнадцатидюймовой мортирой, ваша светлость.

– Убирайся отсюда! – гаркнул герой Маренго, указывая на дверь. – Прочь с глаз моих! Провались, мерзавец!

Рано поутру чучельник входит в парфюмерную лавку Фраскито Санлукара, что на улице Бендисьон-де-Дьос, возле Ментидеро. Здесь тесновато, полутемно и прохладно, окно глядит во внутренний дворик. В глубине на прилавке громоздятся ящики и коробки, часть – с прозрачными крышками, чтобы можно было разглядеть товар. Сосуды, флаконы, склянки. Изобильная пестрота красок, разнообразие ароматов, запах цветочных эссенций и душистых масел. Раскрашенный литографический портрет короля Фердинанда Седьмого на стене. Рядом – старый судовой барометр на узкой длинной подставке-колонке.

– Доброе утро, Фраскито.

Очкастый рыжеватый хозяин в сером рабочем халате больше похож на англичанина, чем на испанца. Все лицо и даже клинья залысин, врезающиеся с висков в кудреватые негустые волосы, – в густой россыпи веснушек.

– Доброе утро, дон Грегорио. Чем сегодня услужу вам?

Грегорио Фумигаль – так зовут чучельника – улыбается ему. Он здесь завсегдатай: в лавке Фраскито неизменно широчайший выбор наилучших в Кадисе товаров – от изысканных заграничных до самых ординарных, местного производства помад, притираний, бальзамов, туалетных мыл.

– Мне нужна краска для волос. И два фунта белого мыла – такого же, как я в прошлый раз у вас брал.

– Подошло, значит?

– Превосходно подошло. Вы оказались правы – шкуру отчищает просто чудесно.

– Я ведь говорил! Отчищает лучше, а расходуется меньше.

Появляются две молодые женщины.

– Я не тороплюсь, – говорит чучельник и отходит от прилавка, покуда хозяин обслуживает покупательниц. Простолюдинки из соседнего квартала – шерстяные полушалки, саржевые юбки, гребни в высоко взбитых волосах, корзинки на руке. Бойкие и бесцеремонные – истые жительницы Кадиса. Та, что помельче, – хорошенькая, белокожая, с изящными ручками. Грегорио Фумигаль наблюдает, как девицы перебирают выставленные на прилавке коробочки и мешочки.

– Завесь мне полфунтика вот этого желтенького, Фраскито.

– Это тебе не годится. Жирное слишком. Поверь мне, милая.

– И что ж с того, что жирное? Что за беда?

– Да вот то. Оно на свином сале. Будет от тебя хрюшкой нести… Давай я вот тебе лучше отмерю этого, на кунжутном масле. Прелесть что такое. Совсем другое дело.

– Ну да, и сто́ ит, небось, втрое… Знаю я тебя.

Фраскито Санлукар принимает вид оскорбленной невинности:

– Разумеется, это немного подороже. Но ты заслуживаешь мыльца самого высшего качества. На красоте экономить не надо. Кстати, его же употребляет императрица Жозефина…

– Да и черт бы с ней! Не желаю мыться тем же, что эта лягушатница.

– Остынь, красавица. Ты не дослушала. И английская королева. И португальская инфанта Карлота. И еще графиня де…

– Ты кого угодно уговоришь, Фраскито.

– Так сколько, говоришь, тебе фунтов?..

Хозяин заворачивает коробочку. Когда покупку делают женщины, следует упаковать товар покрасивей, обернуть поярче – в цветную бумагу с названием лавки. Реклама заведению будет.

Грегорио Фумагаль, посторонившись, дает девицам пройти и смотрит им вслед.

– Извините, дон Грегорио, – говорит хозяин. – Спасибо за долготерпение.

– Что ж, война войной, а торговлишка, вижу, бойкая?

– Грех жаловаться. Покуда порт открыт, ни в чем недостатка нет. Даже французские товары прибывают… И слава богу, а то наш Кадис падок до всего заграничного, а испанские мыла пользуются неважной репутацией… Говорят, подмешивают туда черт знает что.

– И вы тоже подмешиваете?

Гримаса Фраскито должна означать, что достоинство его задето. Смесь смеси рознь, отвечает он. Вот, взгляните, – он показывает на коробку с кусками белоснежного мыла, – это немецкое. Содержит много жира, потому что где же взять в Германии оливкового масла, но зато уж и очищают его, пока ни малейшей отдушки не останется. А наши туалетные мыла никто брать не хочет, потому что много всякой дряни наварили – народ и перестал доверять, сплошное, говорит, надувательство. Вот и получается, что мы за чужие грехи платим.

Бум-м! – прокатывается где-то в отдалении приглушенный гром. Но здесь лишь слегка вздрагивает деревянный пол и дребезжит стекло витрины. Посетитель и хозяин мгновение прислушиваются.

– Обстрелы – как? Беспокоят вас?

– Редко. – Фраскито с невозмутимым видом упаковывает два фунта мыла и склянку с краской для волос. – Наш квартал – далеко… А бомбы и до Сан-Агустина не долетают.