Текст книги "Пьяный корабль"

«Morts de quatre-vingt-douze…»

«…Французы семидесятого года, бонапартисты, республиканцы, вспомните, как ваши отцы в девяносто втором, девяносто третьем годах…»

Поль де Кассаньяк

 
Французы, вспомните, как в девяносто третьем
Свободы поцелуй вам обжигал уста!
Переломив хребет коснеющим столетьям,
Наемное ярмо топтала беднота.
 
 
Вы чуяли восторг в пьянящем, грозном шквале,
Любовь под рубищем жила у вас в сердцах,
Вы землю мертвыми телами засевали,
Чтоб заново ожить в таких же храбрецах.
 
 
Сто тысяч мертвецов с глазами Иисуса,
Защитники Вальми, Италии, Флерюса,
Бесчестье кровью вы отмыли бунтовской.
 
 
Мы под дубиною монаршей гнемся втрое,
Мертва Республика, мертвы ее герои,
Зачем же болтуны тревожат ваш покой?
 

Перевод Р. Дубровкина

A la musique

Вокзальная площадь в Шарлевиле

 
На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь.
 
 
Визгливым флейтам в такт колышет киверами
Оркестр; вокруг него вертится ловелас
И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;
Нотариус с брелков своих не сводит глаз.
 
 
Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;
Чиновные тузы влачат громоздких жен,
А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,
И отпрыск шествует, в воланы разряжен.
 
 
На скамьях бывшие торговцы бакалеей
О дипломатии ведут серьезный спор
И переводят все на золото, жалея,
Что их советам власть не вняла до сих пор.
 
 
Задастый буржуа, пузан самодовольный
(С фламандским животом усесться – не пустяк!),
Посасывает свой чубук: безбандерольный
Из трубки вниз ползет волокнами табак.
 
 
Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.
Вдыхая запах роз, любовное питье
В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье
И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.
 
 
Как матеро́й студент, неряшливо одет,
Я за девчонками в теми каштанов томных
Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ
Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей
нескромных.
 
 
Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
На шеи белые, на вьющиеся пряди,
И под корсажами угадывает взор
Все, что скрывается в девическом наряде.
 
 
Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок…
 

Перевод Б. Лившица

Шарлевиль, Вокзальная площадь

 
Вот привокзальный сквер, покрытый чахлым ворсом
Газонов, здесь всему пристойность придана:
Сюда по четвергам спешат мещане на
Гуляние, мяса́ выгуливая с форсом.
 
 
Под звуки «Вальса флейт» оркестрик полковой
Вздымает кивера, покуда на припеке
Известный местный франт гарцует как герой,
И выставил, кичась, нотариус брелоки.
 
 
Фальшивит музыкант, лаская слух рантье;
За тушами чинуш колышутся их клуши,
А позади на шаг – их компаньонки, те,
Кто душу променял на чепчики и рюши.
 
 
Клуб бакалейщиков всему находит толк,
Любой пенсионер – мастак в миропорядке:
Честит политиков и, как на счетах, – щелк,
Щелк табакеркою: «Ну, что у нас в остатке?..»
 
 
Довольный буржуа сидит в кругу зевак,
Фламандским животом расплющив зад мясистый.
Хорош его чубук, душист его табак:
Беспошлинный товар – навар контрабандиста.
 
 
Гогочет голытьба, забравшись на газон;
А простачок-солдат мечтает об объятьях —
О, этот запах роз и сладостный тромбон! —
И возится с детьми, чтоб няньку уломать их…
 
 
Я тоже здесь – слежу, развязный, как студент,
За стайкою девиц под зеленью каштанов.
Им ясно, что да как; они, поймав момент,
Смеются, на меня бесцеремонно глянув.
 
 
Но я молчу в ответ, а сам смотрю опять —
Вот локон, завиток, вот сахарная шея…
И спины дивные пытаюсь угадать,
Там, под накидками, от храбрости шалея.
 
 
На туфельку гляжу, сгорая от тоски…
Их плоть меня манит всей прелестью и статью.
Но смех и шепот рвут мне сердце на куски —
И жаркий поцелуй с их губ готов сорвать я…
 

Перевод М. Яснова

Vénus Anadyomène

 
Из ванны, сдавшейся от времени на милость
Зеленой плесени, как полусгнивший гроб,
Чернявая башка безмолвно появилась —
В помаде волосы, в морщинах узкий лоб.
 
 
Затем настал черед оплывшего загривка,
Лопатки поднялись, бугристая спина,
Слой сала на крестце… Так плоть ее жирна,
Что, кажется, вода лоснится, как подливка.
 
 
Весь в пятнах розовых изогнутый хребет.
Теперь, чтоб довершить чудовищный портрет,
Понадобится мне большая откровенность…
 
 
И бросится в глаза, едва стечет вода,
Как безобразный зад с наколкой «Clara Venus»[5]5
  Славная Венера.


[Закрыть]
Венчает ануса погасшая звезда.
 

Перевод М. Яснова

Première soirée

 
Она была почти раздета,
И, волю дав шальным ветвям,
Деревья в окна до рассвета
Стучались к нам, стучались к нам.
 
 
Она сидела в кресле, полу —
Обнажена, пока в тени
Дрожали, прикасаясь к полу,
Ее ступни, ее ступни.
 
 
А я бледнел, а я, ревнуя,
Следил, как поздний луч над ней
Порхал, подобно поцелую,
То губ касаясь, то грудей.
 
 
Я припадал к ее лодыжкам,
Она смеялась как на грех,
Но слишком томным был и слишком
Нескромным этот звонкий смех.
 
 
И, под рубашку спрятав ножку,
«Отстань!» – косилась на меня,
Притворным смехом понемножку
Поддразнивая и казня.
 
 
Я целовал ее ресницы,
Почуяв трепет на губах,
Она пыталась отстраниться
И все проказничала: «Ах!
 
 
 Вот так-то лучше, но постой-ка…»
 Я грудь ей начал целовать —
 И смех ее ответный столько
 Соблазнов мне сулил опять…
 
 
 Она была почти раздета,
 И, волю дав шальным ветвям,
 Деревья в окна до рассвета
 Стучались к нам, стучались к нам.
 

Перевод М. Яснова

Les reparties de Nina

 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
ОН: – Что медлим – грудью в грудь с тобой мы?
             А? Нам пора
Туда, где в луговые поймы
             Скользят ветра,
 
 
Где синее вино рассвета
             Омоет нас;
Там рощу повергает лето
             В немой экстаз;
 
 
Капель с росистых веток плещет,
             Чиста, легка,
И плоть взволнованно трепещет
             От ветерка;
 
 
В медунку платье скинь с охоткой
             И в час любви
Свой черный, с голубой обводкой,
             Зрачок яви.
 
 
И ты расслабишься, пьянея, —
             О, хлынь, поток,
Искрящийся, как шампанея, —
             Твой хохоток;
 
 
О, смейся, знай, что друг твой станет
             Внезапно груб,
Вот так! – Мне разум затуманит
             Испитый с губ
 
 
Малины вкус и земляники, —
             О, успокой,
О, высмей поцелуй мой дикий
             И воровской —
 
 
Ведь ласки пóросли шиповной
             Столь горячи, —
Над яростью моей любовной
             Захохочи!..
. . . . . . . . . . . . . .
 
 
Семнадцать лет! Благая доля!
             Чист окоем,
Любовью дышит зелень поля
             Идем! Вдвоем!
 
 
Что медлим – грудью в грудь с тобой мы?
             Под разговор
Через урочища и поймы
             Мы вступим в бор,
 
 
И ты устанешь неизбежно,
             Бредя в лесу,
И на руках тебя так нежно
             Я понесу…
 
 
Пойду так медленно, так чинно,
             Душою чист,
Внимая птичье андантино:
             «Орешный лист…»
 
 
Я брел бы, чуждый резких звуков,
             В тени густой.
Тебя уютно убаюкав,
             Пьян кровью той,
 
 
Что бьется у тебя по жилкам,
             Боясь шепнуть
На языке бесстыдно-пылком:
             Да-да… Чуть-чуть…
 
 
И солнце ниспошлет, пожалуй,
             Свои лучи
Златые – для зелено-алой
             Лесной парчи.
. . . . . . . . . . . . .
 
 
Под вечер нам добраться надо
             До большака,
Что долго тащится, как стадо
             Гуртовщика.
 
 
Деревья в гроздьях алых пятен,
             Стволы – в смолье,
И запах яблок сладко внятен
             За много лье.
 
 
Придем в село при первых звездах
             Мы прямиком,
И будет хлебом пахнуть воздух
             И молоком;
 
 
И будет слышен запах хлева,
             Шаги коров,
Бредущих на ночь для сугрева
             Под низкий кров;
 
 
И там, внутри, сольется стадо
             В массив один,
И будут гордо класть говяда
             За блином блин…
 
 
Очки, молитвенник старушки
             Вблизи лица;
По край напененные кружки
             И жбан пивца;
 
 
Там курят, ожидая пищи,
             Копя слюну,
Надув тяжелые губищи
             На ветчину,
 
 
И ловят вилками добавку:
             Дают – бери!
Огонь бросает блик на лавку
             И на лари,
 
 
На ребятенка-замарашку,
             Что вверх задком,
Сопя, вылизывает чашку
             Пред камельком,
 
 
И тем же озаряем бликом
             Мордатый пес,
Что лижет с деликатным рыком
             Дитенка в нос…
 
 
А в кресле мрачно и надменно
             Сидит карга
И что-то вяжет неизменно
             У очага;
 
 
Найдем, скитаясь по хибаркам,
              И стол, и кров,
Увидим жизнь при свете ярком
              Горящих дров!
 
 
А там, когда сгустятся тени,
             Соснуть не грех —
Среди бушующей сирени,
             Под чей-то смех…
 
 
О, ты придешь, я весь на страже!
             О, сей момент
Прекрасен, несравнен, и даже…
 
 
ОНА: – А документ?
 

Перевод Е. Витковского

Les effarés

 
Как черные пятна под вьюгой,
Руками сжимая друг друга
И спины в кружок,
Собрались к окошку мальчишки
Смотреть, как из теста коврижки
Печет хлебопек.
 
 
Им видно, как месит он тесто,
Как булки сажает на место
В горячую печь —
Шипит закипевшее масло,
А пекарь спешит, где погасло,
Лучины разжечь.
 
 
Все, скорчась, они наблюдают,
Как хлеб иногда вынимают
Из красной печи —
И нет! – не трепещут их тени,
Когда для ночных разговений
Несут куличи.
 
 
Когда же в минуту уборки
Поют подожженные корки,
А с ними сверчки,
Мальчишки мечтают невольно,
Их душам светло и привольно,
Сердца их легки.
Как будто к морозу привыкли,
Их рожицы тесно приникли
Поближе к окну;
С ресницами в снежной опушке
Лепечут все эти зверушки
Молитву одну.
 
 
И руки вздымают так страстно,
В молитве смущенно неясной
Покинув дыру,
Что рвут у штанишек все пряжки,
Что жалко трепещут рубашки
На зимнем ветру.
 

Перевод В. Брюсова

 
Исхлестанные снегопадом,
Встав на колени, к ветру задом,
Как смотрят в рай,
 
 
Пять малышей глядят на солнце,
То есть в подвальное оконце —
На каравай.
 
 
Детей озябших поражает,
Как тесто хлебопек сажает
С улыбкой – в жар,
 
 
При этом песенку мурлыча,
Как будто хлеб – его добыча
И лучший дар.
 
 
В подвал украдкой заглянули —
И сразу, кажется, прильнули
К родной груди;
 
 
Движением неосторожным
Они поклонятся пирожным
Того гляди;
 
 
Нельзя не петь румяной корке,
И вторит ей сверчок в каморке,
Как весельчак;
 
 
Оборвыши почти согрелись,
На хлеб горячий засмотрелись,
А всюду мрак;
 
 
Для них морозный воздух тяжек,
Но для христосиков-бедняжек
Здесь целый мир;
 
 
У них порозовели щёки;
Молитвы шепчут – не упрёки,
Не помня дыр;
 
 
Так, зная небо понаслышке,
На свет уставились глупышки,
Поражены;
 
 
От ветра яростного гнутся
И к свету рады бы рвануться,
Порвав штаны.
 

Перевод В. Микушевича

Roman

I

 
О кто серьезен, кто – в семнадцать лет,
Под вечер – провалитесь, лимонады,
Пивные кружки и кабацкий свет! —
Идете вы у лип искать прохлады.
 
 
В июне липы пахнут сладко. Так
Мил воздух, что закроешь взор лениво.
Ветер шумом – город близко – режет мрак
И носит запах лоз и запах пива,
 

II

 
Вон виден маленький мой лоскуток
Лазури темной, обрамлен сучками,
Звезды его пронизывает ток,
И так далеко, он, и беленький над нами,
 
 
Семнадцать лет! Июнь! Ночь! Сладкий ток
Шампанского вам в голову ударит.
И кажется: как маленький зверек
Лобзанье на губах дрожит и тает.
 

III

 
Вон там, в тени, под тусклым фонарем
– Ведь сердце робинзонит по романам —
Проходит барышня, с воротничком
Блестящим и папашей злым и странным.
 
 
Она находит вас наивным – и,
Постукивая живо каблучками,
Проворно обернет черты свои.
И фуги мрут над вашими губами.
 

IV

 
Вы влюблены: внаймы на месяц, да!
Навек: Стихов она не может слышать;
Друзья решают: скверный вкус. Тогда
Письмо она вам вечером напишет.
 
 
И в этот вечер вновь кабацкий свет,
Заказывают кружку, лимонада…
О кто серьезен, кто – в семнадцать лет,
Когда под липами зелеными – прохлада.
 

Перевод С. Боброва

I

 
Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет.
Прекрасным вечером – довольно пива, чая,
Крикливое кафе, где одуряет свет!
Уходишь на бульвар, где липы расцветают.
Прекрасным вечером прекрасен запах лип.
Разнежен воздух так, что ты смежишь ресницы.
Ветр, полный отзвуков, – ведь город невдали —
Дыханием вина, дыханьем нива мчится.
 

II

 
Вдруг неба видишь ты малюсенький клочок
Густой голубизны, обведенный сучками.
Там вышита звезда, и тает и течет
Несмело, белая, тишайшими толчками.
Июнь! Семнадцать лет! Хмелей! Пьяней! Ликуй!
Кипенье роста, как шампанское, играет.
Ты грезишь, чувствуешь, что вот уж поцелуй,
Как маленький зверек, здесь, на губах, порхает.
 

III

 
Душе безумной что роман, то «Робинзон».
Тогда, вдруг появись под фонарем дрожащим,
Проходит барышня (и сразу ты пленен)
В тени грозящего воротника папаши.
И так как у тебя такой наивный взгляд,
То, продолжая путь своей походкой чинной,
Легко и быстро вдруг оглянется назад, —
И на твоих губах застынут каватины.[6]6
  Каватина – небольшая оперная лирическая ария, а также напевная инструментальная пьеса.


[Закрыть]
 

IV

 
Влюблен по август ты, одною ей живешь!
Влюблен. Твои стихи ей кажутся смешными.
Уходят все твои друзья: ты слишком пошл.
Но вот ты получил записку от любимой.
В тот вечер вновь в кафе, где одуряет свет,
Ты появляешься, чтоб выпить пива, чаю…
Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет
И рядом есть бульвар, где липы расцветают.
 

Перевод Т. Левита

I

 
Нет рассудительных людей в семнадцать лет! —
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
 
 
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз, и мюнхенского пива.
 

II

 
Вот замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубой тряпицы, с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой —
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
 
 
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
 

III

 
В сороковой роман мечта уносит вас…
Вдруг – в свете фонаря, – прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши,
 
 
И, находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас… И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины.
 

IV

 
Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.
 
 
В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
 

Перевод Б. Лившица

I

 
Погожим вечером тебя влечет уют,
Но кто в семнадцать лет бывал уравновешен?
В кафе по вечерам в июне пиво пьют,
А ты под сенью лип зеленых безутешен.
 
 
Всем розам запах лип в июне предпочтешь;
В томленье сладостном смежить готов ты веки,
А город недалек, там в городе кутеж,
И пиво пенится, бушуя, словно реки.
 

II

 
Ты замечаешь вдруг, что темно-синий клок
Над крышей окаймлен трепещущею веткой,
Проколот белою звездой, чей луч поблек,
Но все еще манит своей дурною меткой.
 
 
В семнадцать лет июнь – дразнящая мечта;
Шампанским сок пьянит, а в жилах кровь рокочет,
И кажется тебе, что робкие уста
Звереныш-поцелуй доверчиво щекочет.
 

III

 
А сердце у тебя в груди, как Робинзон;
Смотри: там, где фонарь сиянием раскрашен,
Прошла девица, вся она – хороший тон;
Тень рядом жуткая – воротничок папашин.
 
 
Но ты в глазах ее невероятно глуп;
Проворно смерила тебя лукавым взглядом.
И уничтожен ты, и не сорваться с губ
Твоим изысканным любовным серенадам.
 

IV

 
Влюбленный, ты себе сонетами внушил,
Что все еще влюблен и в августе, как прежде;
Друзьям ты надоел, ее ты насмешил;
Письмом кладет она конец твоей надежде!
 
 
В смятенье, потеряв надежду на уют,
Под сенью старых лип, как прежде, безутешен,
Ты направляешься в кафе, где пиво пьют,
Но кто в семнадцать лет бывал уравновешен!
 

Перевод В. Микушевича

Le mal

 
Меж тем как красная харкотина картечи
Со свистом бороздит лазурный небосвод
И, слову короля послушны, по-овечьи
Бросаются полки в огонь, за взводом взвод;
 
 
Меж тем как жернова чудовищные бойни
Спешат перемолоть тела людей в навоз
(Природа, можно ли взирать еще спокойней,
Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) —
 
 
Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных
Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул,
Осанн торжественных внимая смутный гул,
 
 
Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных
Скорбящих матерей, припав к нему в тоске,
Достанет медный грош, завязанный в платке.
 

Перевод Б. Лившица

Rages de Césars

 
Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,
Одетый в черное, сигарный дым струя,
В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,
Порой из тусклых глаз бьют молний острия.
 
 
О, император сыт, – все двадцать лет разгула
Свободе, как свече, твердил: «Да будет тьма!» —
И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло —
Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.
 
 
Он взят под стражу. – Что бормочет он угрюмо,
Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?
Узнать не суждено. Взор властелина пуст.
 
 
Очкастого, поди, он вспоминает кума…
Он смотрит в синеву сигарного дымка,
Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.
 

Перевод Е. Витковского

 
С сигарою во рту идет мужчина бледный,
Вокруг цветут луга, куда ни посмотри,
Мужчина бледный зол на блеск цветов победный,
Весь в черном, он грустит о залах Тюильри.
 
 
Наш император пьян от двух десятилетий
Разгула. Сколько раз мечталось палачу
Свободе дать плетей, не пригодились плети,
Свободу не сумел задуть он, как свечу.
 
 
Монарх в плену. О чем он думает, что гложет
Отрекшегося – стыд? раскаянье? Бог весть.
Чье имя на губах дрожит? Нам не прочесть.
 
 
Сообщника в очках припомнил он, быть может…
Над императором сигарный вьется дым:
Так над Сен-Клу парил он облачком седым.
 

Перевод Р. Дубровкина

Rêvé pour L’hiver

 
В вагонах голубых и розовых и алых
        Уехать от зимы!
Там в каждом уголке для поцелуев шалых
        Приют отыщем мы.
 
 
Закроешь ты глаза, забыв, как ветер колкий
        Гримасничает за окном,
Как черти черные и бешеные волки
        Стенают в сумраке ночном.
 
 
И, словно паучок, щеки твоей коснется
Мой быстрый поцелуй, и скромно отвернется
        Притворная щека.
 
 
«Поймай!» – прошепчешь ты, мы обо всем
                                                                    забудем:
На шее, на груди всю ночь, искать мы будем
        Бродяжку-паучка.
 

Перевод Р. Дубровкина

Le dormeur du val

 
Балка наполнена зеленью; в ней река запевает,
Легко взметывая на травы брызги серебра, —
А в них солнца нагорного сияет игра,
Маленький дол от лучей зацветает.
 
 
Солдат молодой, – рот открыт и нагое темя,
Спит, залившись кресса цветом голубым;[7]7
  Кресс (перевод дословен: cresson) – вид многолетней травы.


[Закрыть]
Он простерт и пригрет травами всеми,
Куда солнце дождит светом своим.
 
 
В ногах его – цветет кашка. Улыбаясь, словно
Больной малютка сквозь сон неровный,
Спит. Баюкай, Природа, его – холодно ему!
 
 
Благоуханья цветов ноздрей его не тронут,
Спит он на солнце, в траве руки тонут,
Спокойный. – И две красные ранки на правом
                                                                             боку.
 

Перевод С. Боброва

 
В зеленеющей яме щебечет ручей,
За траву безрассудно хватаясь клочками
Серебристой струи. Пеной ярких лучей
Солнце брызжет в долину, горя над холмами.
 
 
Рот открыв, без фуражки, солдат молодой,
Погруженный затылком в зеленое ложе,
Спит. С небес льется свет, словно дождь золотой,
Оттеняя в траве белизну его кожи.
 
 
В незабудках запрятаны ноги, а он,
Как ребенок, улыбкой во сне озарен.
Он озяб. Пусть природа беднягу согреет!
 
 
От цветов аромат по долине разлит.
На припеке солдатик, раскинувшись, спит.
У него под ключицею рана чернеет.
 

Перевод С. Мамонтова

 
Где в пятнах зелени поет река, порой
Игриво за траву серебряною пеной
Цепляясь; где рассвет над гордою горой
Горит и свет парит в ложбине сокровенной, —
 
 
Спит молодой солдат, открыв по-детски рот
И в клевер окунув мальчишеский затылок,
Спит, бледный, тихо спит, пока заря встает,
Пронзив листву насквозь, до голубых прожилок.
 
 
С улыбкой зябкою он крепко спит, точь-в-точь
Больной ребенок. Как продрог он в эту ночь —
Согрей его, земля, в своих горячих травах!
 
 
Цветочный аромат его не бередит.
Он спит, и на груди его рука лежит —
Там, с правой стороны, где два пятна кровавых.
 

Перевод М. Яснова

Au cabaret-vert

 
Шатаясь восемь дней, я изорвал ботинки
О камни и, придя в Шарлеруа, засел
В «Зеленом кабаре», спросив себе тартинки
С горячей ветчиной и с маслом. Я глядел,
 
 
Какие скучные кругом расселись люди,
И, ноги протянув далеко за столом
Зеленым, ждал, – как вдруг утешен был во всем,
Когда, уставив ввысь громаднейшие груди,
 
 
Служанка-девушка (ну, не ее смутит
Развязный поцелуй) мне принесла на блюде,
Смеясь, тартинок строй, дразнящих аппетит,
 
 
Тартинок с ветчиной и с луком ароматным,
И кружку пенную, где в янтаре блестит
Светило осени своим лучом закатным.
 

Перевод В. Брюсова

 
       Я восемь дней бродил, я стер до дыр ботинки
       И вот в Шарлеруа свернул, полуживой,
       В «Зеленый кабачок», и заказал тартинки,
       Пусть и с холодною, а все же с ветчиной.
 
 
      Сев за зеленый стол, блаженствуя, как в сказке,
      Я ноги вытянул: душа была в ладу
      С лубками на стене. И вскоре, строя глазки
      И титьками вовсю качая на ходу,
 
 
      Служанка – не из тех, кого смутишь объятьем! —
      Смеясь, мне принесла тартинки и под стать им
      На блюде расписном уложенные в ряд
 
 
      Кусочки ветчины, пропахшей луком, нежной,
      И кружку полную, где в пене белоснежной,
      Как в облаке, тонул мерцающий закат.
 

Перевод М. Яснова