Текст книги "Пьяный корабль"

Артюр Рембо
Пьяный корабль

© Перевод. С. Бобров, наследники, 2022

© Перевод. Е. Витковский, наследники, 2021

© Перевод. Р. Дубровкин, 2021

© Перевод. Г. Кружков, наследники, 2022

© Перевод. И. Кузнецова, 2021

© Перевод. В. Микушевич, 2021

© Перевод. М. Яснов, наследники, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Poésies
Стихотворения

Les е´trennes des orphelins

I

 
Нет света в комнате, но в сумраке теней
Спросонья шепоток детишек тем слышней;
С ребенком шепчется ребенок оробелый,
Едва колышется над ними полог белый;
Птиц в небе тяготит густеющая мгла,
Так что дрожат у них от холода крыла,
И Новый год идет в тиши настороженной,
Окутан мантией своею заснеженной;
Смеется, плачет он, поет, хоть сам продрог…
 

II

 
Под белым пологом чуть слышный говорок.
Детишки шепчутся, как шепчутся ночами,
Едва разбужены невнятными речами.
Они дрожат, едва заслышав резкий звук
Рассвета зимнего, столь явственный вокруг,
Что, кажется, металл звенит в стеклянной сфере…
В холодной комнате, как в ледяной пещере,
Сквозняк, особенно пронзительный в углу;
Одежды мрачные пылятся на полу —
Приметы траура; здесь, видно, скорбь витает;
И, значит, в комнате кого-то не хватает,
Неужто малышам не улыбнулась мать,
Чтобы могли они спокойно задремать?
Вам хочется спросить: а по какой причине
Вчера забыла мать раздуть огонь в камине,
Ушла, не подоткнув пуховых одеял,
Хотя мороз ночной за окнами стоял,
Как не предвидела рассветной лютой стужи,
Благословить забыв детей своих к тому же?
Кто, кроме матери, гнездо для них совьет,
Чтобы не знать им бурь и тягостных забот,
Как пташкам, чей приют – обветренные ветки,
Среди которых сны прекрасные не редки!
Как холодно в гнезде! Где перышки, где пух?
Испуганы птенцы – и жалуются вслух
В дыханье ледяном безжалостной метели.
 

III

 
Вы угадали, да, птенцы осиротели.
Нет больше матери, отец в краях чужих;
Лишь нянька старая заботится о них.
Их мысли смутные пока еще не четки,
Но пробуют они перебирать, как четки,
Воспоминания о прошлых временах,
Четырехлетние, в промерзнувших стенах.
Ах, утро дивное! Во сне подарки снились;
Чудесный сон и явь теперь соединились!
В прозрачном золоте конфеты с мишурой,
Игрушки разные, беспечный, пестрый рой,
То пляшущий вокруг в роскошном, звучном блеске,
То исчезающий под сенью занавески.
Проснешься поутру, глаза себе протрешь,
И сразу чувствуешь, как этот мир хорош;
Волос не причесав, бежишь ты в нетерпенье;
В твоих глазенках свет, в сердечке детском пенье;
И ты, растроганный малейшим пустяком,
К дверям родительским подкравшись босиком,
В одной рубашке к ним врываешься, ликуя,
И на твоих губах отрада поцелуя.
 

IV

 
Звучавшие не раз прекрасные слова!
Неужто минули навеки торжества?
В камине поутру горел огонь, бывало,
И пламя комнату в морозы согревало;
Плясали отблески, а это добрый знак,
Когда на мебели поблескивает лак;
Обычно без ключей пылился шкаф просторный;
Стоял он запертый, коричневый и черный.
Где ключ? Не странно ли? Недвижно шкаф стоит,
Он тайны дивные, наверное, таит;
В шкафу диковинок, пожалуй, целый ворох;
Недаром слышится оттуда смутный шорох.
Опять родителей сегодня дома нет,
Неосвещенный дом камином не согрет;
Потеряны ключи от незабвенной сказки.
Нет ни родителей, ни радости, ни ласки.
И вправду к малышам неласков Новый год.
В пустынной комнате расплачутся вот-вот;
Глазенки синие увлажнены слезами;
В них можно прочитать: пора вернуться маме!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

V

 
И снова малыши заснули в тишине,
Но, безутешные, не плачут ли во сне?
Дышать им тяжело, у них распухли веки;
Сердечко детское не заживет вовеки.
Но ангел осушить им слезы поспешил
И в этом тяжком сне отрадный сон внушил;
Такой отрадный сон, что губы трепетали,
И, кажется, они блаженно лепетали.
Им снилось, что поднять им головы пора,
Что начинается другая жизнь с утра,
Что взор блуждающий рассеял заблужденье
И в розовом раю настало пробужденье.
Для них поет очаг в сиянии дневном,
Радушно небеса синеют за окном,
Преображается земля полунагая,
Оцепенение сквозь сон превозмогая,
Как будто солнце к ней, возлюбленной, пришло,
Вся в красном комната, в которой так тепло!
Одежды темной нет уже вблизи постели,
Не дует больше в дверь, не дует больше в щели,
Волшебница была здесь только что, да-да!
Два крика радостных послышалось тогда.
Луч розовый сверкнул, пробившись очень кстати,
И что-то вспыхнуло у маминой кровати.
Два медальона там на коврике лежат,
Веселый перламутр и сумрачный гагат,
Посеребренные, но каждый в черной раме;
На них читаются два слова: «НАШЕЙ МАМЕ!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

Перевод В. Микушевича

Sensation

 
Один из голубых и мягких вечеров…
Стебли колючие и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.
 
 
Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
И сладко в сумерках бродить мне голубых,
И ночь меня зовет, как женщина в объятья…
 

Перевод И. Анненского

 
В вечерней синеве, полями и лугами,
Когда ни облачка на бледных небесах,
По плечи в колкой ржи, с прохладой под ногами,
С мечтами в голове и с ветром в волосах,
 
 
Все вдаль, не думая, не говоря ни слова,
Но чувствуя любовь, растущую в груди,
Без цели, как цыган, впивая все, что ново,
С Природою вдвоем, как с женщиной, идти.
 

Перевод В. Левика

 
В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
Ступая по траве подошвою босою.
Лицо исколют мне колосья спелой ржи,
И придорожный куст обдаст меня росою.
 
 
Не буду говорить и думать ни о чем —
Пусть бесконечная любовь владеет мною, —
И побреду, куда глаза глядят, путем
Природы – счастлив с ней, как с женщиной
                                                                      земною.
 

Перевод Б. Лившица

 
Направлюсь вечером я прямо в синеву;
Колосья соблазнят мечтателя щекоткой;
Коснется ветер щек, и я примну траву,
Беспечно странствуя стремительной походкой.
 
 
Пойду, не думая о том, чего не жаль;
Впервые утолив мой пыл нетерпеливый,
Кочевника прельстит изменчивая даль:
Природа, я в пути любовник твой счастливый!
 

Перевод В. Микушевича

Soleil et chair

I

 
Очаг желания, причастный высшим силам,
На землю солнце льет любовь сблаженным пылом;
Лежавший на траве не чувствовать не мог:
Играет кровь земли, почуяла свой срок;
Душе своей земля противиться бессильна,
По-женски чувственна, как Бог, любвеобильна;
Священнодействие над ней лучи вершат,
И потому вземле зародыши кишат.
 
 
Произрастает все,
Но как мне жаль, Венера,
Что минула твоя ликующая эра,
Когда, предчувствуя любовную игру,
От вожделения кусал сатир кору
И нимфу целовал потом среди кувшинок;
Мне жаль, что прерван был их нежный поединок
И розовая кровь зеленокудрых рощ
Утратила для нас божественную мощь,
Вселенную свою вливая вжилы Пану,
Так что козлиными копытами поляну
Топтал он, звучную свирель поцеловав,
И почва, трепеща взеленых космах трав,
Вздымалась, чуткая, исмертного качала,
Как море, где берет любовь свое начало,
И как на песнь вответ немые дерева
Качают певчих птиц, пока любовь жива.
Мне жаль, что миновал Кибелин век бесследно,[1]1
  Кибела – в древне-греческой мифологии богиня плодородия.


[Закрыть]
Когда владычица на колеснице медной
Из града одного вдругой держала путь
И, по преданиям, ее двойная грудь
Жизнь вечную лила, питая человека,
Который ликовал, вкусив святого млека,
И, как дитя, играл, обласканный спелен,
Душой ителом чист, астало быть, силен.
 
 
«Я знаю суть вещей», – теперь твердит несчастный,
А сам он слеп иглух, бессильный ибесстрастный;
Нет более богов, стал богом человек,
Но без любви сей бог– калека из калек.
Когда бы приникал ксосцам твоим, Кибела,
Как прежде, человек, чтоб кровь его кипела,
Когда бы до сих пор ему была мила
Астарта нежная, которая всплыла,[2]2
  Астарта – греческий вариант имени богини любви и власти Иштар, заимствованной греками из шумеро-аккадского пантеона через культуру финикийцев.


[Закрыть]
Свой розовый пупок явив средь пены белой,
Благоухая там, где море голубело,
И, черноокая, торжествовала впредь,
По-соловьиному сердца заставив петь.
 

II

 
Я верую втебя, морская Афродита,
Божественная мать, однако где защита,
Когда привязаны мы кскорбному кресту?
Я верю вмрамор, вплоть, вцветок ивкрасоту.
– Да, жалок человек, подавлен, озабочен;
Одежду носит он, болезненно порочен;
Его прекрасный торс попорчен втолкотне;
Подобно идолу вбезжалостном огне,
Искажена теперь былая стать атлета,
Который хочет жить хоть вкачестве скелета,
Уродством клевеща на прежний стройный мир;
Твой лучший замысел, твой девственный кумир,
Когда бы женщина вскудели нашей скудной
Вновь приобщила нас кбожественности чудной,
Чтобы могла душа, как прежде, превозмочь
Темницу бренную, земную нашу ночь,
И, несравненная, сравнилась бы сгетерой,
Но нет! смеется свет над гордою Венерой,
Как будто красота ее заклеймена!
 

III

 
О, если бы вернуть былые времена!
Все роли человек сыграл вземной юдоли —
И вблизком будущем, возжаждав прежней воли,
Кумиры сокрушив, низвергнув их закон,
Постигнет небеса, откуда родом он.
Восторжествует мысль над суеверным страхом,
И вчеловеке бог, порабощенный прахом,
Восстанет, обожжет сиянием чело —
И, убедившись, что прозревшему светло,
Вернешь ему размах исилы дашь для взлета
Ты, ненавистница ветшающего гнета;
Возникнешь снова ты средь солнечных морей
С неотразимою улыбкою твоей,
Безмерную любовь распространяя вмире;
И затрепещет мир, уподобляясь лире,
В ответ на поцелуй, который ты сулишь!
 
 
– Возжаждал мир любви, ты жажду утолишь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воспрянет человек смечтой своей свободной,
И светоч красоты извечно первородной
В нем бога пробудит, чей храм– святая плоть;
Готовый скорбь свою былую побороть,
Захочет человек исследовать природу,
Чтоб кобылица-мысль почуяла свободу
И снова, гордая, решилась гарцевать,
И сверой человек дерзнул бы уповать.
– Зачем отверзлась нам лазурь немою бездной,
Где звезды втолчее родятся бесполезной?
Когда бы, наконец, мы вознеслись туда,
Увидели бы мы огромные стада
Миров, спасаемых впустыне безучастной
Премудрым пастырем, который волей властной
В эфире движет их, вверяя свой глагол
Тому, кто верою сомненье поборол?
Так, значит, мысль– не бред, иесть умысли голос?
А человек, созрев, как слишком ранний колос,
Куда скрывается? Быть может, вокеан,
Где всем зародышам свой срок навеки дан,
Чтоб воскрешала всех всвоем великом тигле
Природа, чью любовь еще не все постигли,
В благоуханье роз не распознав себя?
 
 
Незнанье нас гнетет, беспомощных губя,
Химеры душат нас встремленье нашем рьяном;
Из материнских недр, подобно обезьянам,
Мы вырвались на свет, аразум против нас,
И от сомнения он страждущих не спас.
Нас бьет сомнение крылом своим зловещим,
И унего вплену мы вужасе трепещем.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Отверзлись небеса, итайны больше нет;
Воспрянул человек, узрев желанный свет
В неисчерпаемом роскошестве природы;
И человек поет, поют леса иводы
Торжественную песнь отом, что лишь любовь
Способна искупить отравленную кровь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

IV

 
О, блеск духовных сил вгармонии телесной,
О, возвращение любви, зари небесной,
Когда, повергнув ниц божественный народ,
Прекраснозадая ималенький Эрот
В белейших лепестках стопами прикоснутся
К Цветам икженщинам, не смеющим очнуться,
О Ариадна, ты, следящая стоской,
Как парус движется по синеве морской,
Вдаль унося корабль сТезеем укормила,
Пусть ночь одна тебя, невинную, сломила,
Не плачь, но посмотри на тигров ипантер,
Которые влекут, коням подав пример,
По виноградникам фригийским колесницу,
И брызжет черный сок, приветствуя возницу.
– Вот Зевс, великий бык; на шее убыка
Европа голая, чья белая рука
Средь синих волн дрожит на крепкой вые бога;
Он смотрит искоса, как млеет недотрога,
Ланитою клонясь под сень его чела;
Зажмурилась она икак бы замерла;
Ей первый поцелуй исладостен, истрашен,
А шелк ее волос волнами разукрашен;
Вот лебедь влотосах, предчувствуя полет,
Под олеандрами мечтательно плывет;
Крылами белыми ласкает лебедь Леду.
Киприда шествует ипразднует победу;
Округлая, под стать роскошным бедрам, грудь
Могла бы осветить во мраке ночи путь;
Живот ее как снег стемнеющей ложбиной:
А вот идет Геракл, одетый шкурой львиной,
И разве не клицу подобный ореол
Тому, кто до небес, не дрогнув бы, добрел?
 
 
Под летнею луной, вся взолоте, нагая,
В ночном разрозненном сиянье, не мигая,
Хотя вголубизне лучатся волоса
И освещает мох пустынные дубровы,
Дриада смотрится внемые небеса…
Селена белая раскинула покровы
Над ложем сумрачным, где, погруженный всон
В ответ на поцелуй молчит Эндимион.[3]3
  Эндимион – сын Зевса, награжденный Юпитером вечной юностью и постоянным сном.


[Закрыть]
Навек расплакался родник вночи лазурной;
Нет! Нимфа скорбная над молчаливой урной
О неком юноше прекрасном слезы льет;
Любовью втемноте повеяло свысот,
И вот уже влесах священных, где садится
На мраморные лбы снегирь, чтобы гнездиться
На изваяниях вбеззвучном царстве сна,
Послышалась богам всемирная весна.
 

Перевод В. Микушевича

Ophélie

I

 
На черной глади вод, где звезды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывет,
Плывет, закутана фатою подвенечной.
В лесу далеком крик: олень замедлил ход…
 
 
По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.
 
 
Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива.
К мечтательному лбу склоняется тростник.
 
 
Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.
 

II

 
Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?
 
 
Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,
Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
Что услыхала ты самой Природы голос
Во вздохах сумерек и жалобах дерев?
 
 
Что голоса морей, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?
 
 
Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово —
– И Бесконечность взор смутила твой навек.
 

III

 
И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.
 

Перевод Б. Лившица

I

 
Средь волн, где звезды спят ночами на просторе,
Плывет Офелия, как лилия в цвету,
В своем изысканном девическом уборе…
В далеких слышится лесах: «Ату, ату!»
 
 
За веком век плывет Офелия в печали,
Белея призраком всю ночь среди реки;
Напевы грез ее еще не отзвучали,
Чуть слышно вторят им во мраке ветерки.
Как лепестки цветка, покровы ветром свиты,
Утопленнице грудь целует он в тиши;
К ней с плачем на плечо склоняются ракиты,
И трогают ей лоб седые камыши.
 
 
Во тьме плывет она, кувшинки раздвигая,
И слышен трепет крыл из хрупкого гнезда,
Когда дрожит ольха, своих жильцов пугая,
А с неба падает поющая звезда.
 

II

 
Офелия, как снег, осталась ты прекрасной;
Ты, бедная, мертва; унес тебя поток,
Нет, это резкий вихрь Норвегии ненастной
Освободил тебя, хоть был к тебе жесток;
 
 
Он волосы тебе скрутил, волнуя воды
Всемирным отзвуком таинственных речей,
Так что расслышала ты жалобу природы
В рыданиях дерев и в трепете ночей;
 
 
Он сокрушил твою святую человечность
Ожесточеньем бурь и колкой стужей шхер;
И у твоих колен почуял бесконечность
В немом безумии твой бледный кавалер.
 
 
Любовь, свобода, свет! От них нам нет защиты;
Ты, синеокая, прозрела в страшном сне;
Пыталась молча ты бежать от жуткой свиты
И таяла, как снег, в безжалостном огне.
 

III

 
И говорит поэт, что ночью на просторе
Ты в поисках цветов былых сквозь темноту
В твоем изысканном девическом уборе
За звездами плывешь, как лилия в цвету.
 

Перевод В. Микушевича

Bal des pendus

 
          С морильной свешены жердины,
          Танцуют, корчась и дразня,
          Антихристовы паладины
          И Саладинова родня.
 
 
Маэстро Вельзевул велит то так, то этак
Клиенту корчиться на галстуке гнилом,
Он лупит башмаком по лбу марионеток:
Танцуй, стервятина, под елочный псалом!
 
 
Тогда ручонками покорные паяцы
Друг к другу тянутся, как прежде, на балу,
Бывало, тискали девиц не без приятцы,
И страстно корчатся в уродливом пылу.
 
 
Ура! Живот отгнил – тем легче голодранцам!
Подмостки широки, на них – айда в разгул!
Понять немыслимо, сражению иль танцам
Аккомпанирует на скрипке Вельзевул.
 
 
Подошвы жесткие с обувкой незнакомы,
Вся кожа скинута долой, как скорлупа,
Уж тут не до стыда, – а снег кладет шеломы
На обнаженные пустые черепа.
 
 
По ним – султанами сидит воронья стая,
Свисает мякоть щек, дрожа, как борода,
И кажется: в броню картонную, ристая,
Оделись рыцари – вояки хоть куда.
 
 
Ура! Метель свистит, ликует бал скелетов,
Жердина черная ревет на голоса,
Завыли волки, лес угрюмо-фиолетов,
И адской алостью пылают небеса.
 
 
Эй! Потрясите-ка вон тех смурных апашей,
Что четки позвонков мусолят втихаря:
Святош-молельщиков отсюда гонят взáшей!
Здесь вам, покойнички, не двор монастыря!
 
 
Но, пляску смерти вдруг прервав, на край подмостка
Скелет невиданной длины и худобы
Влетает, словно конь, уздой пеньковой жестко
Под небо алое взметенный на дыбы;
 
 
Вот раздается крик – смешон и неизящен,
Мертвец фалангами по голеням стучит, —
Но вновь, как скоморох в шатер, он в круг затащен
К бряцанью костяков – и пляска дальше мчит.
 
 
          С морильной свешены жердины,
          Танцуют, корчась и дразня,
          Антихристовы паладины
          И Саладинова родня.
 

Перевод Е. Витковского

Le châtiment de Tartufe

 
Рукой в перчатке он поглаживал свою
Сутану, и форсил, не оставляя втуне
Сердечный жар, и был сусален, как в раю,
И верой исходил, вовсю пуская слюни.
 
 
И вот настал тот день, когда один Злодей
(Его словцо!), пока гундосил он осанну,
Бранясь, схватил плута за шкирку без затей
И с потных прелестей его сорвал сутану.
 
 
Возмездие!.. Сукно разорвано по швам,
И четки длинные, под стать его грехам,
Рассыпались, гремя… Как побледнел святоша!
 
 
Он молится, сопя и волосы ероша…
А что же наш Злодей? Хвать шмотки – и привет!
И вот святой Тартюф до самых пят раздет!
 

Перевод М. Яснова

Le forgeron

Тюильри, 10августа 1792года

 
Рука на молоте, могуч, широколоб,
Величествен ипьян, он хохотал взахлеб,
Как будто рев трубы внем клокотал до края,—
Так хохотал Кузнец иговорил, вперяя
В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,
В тот день, когда народ, неистовством объят,
Врывался во дворец быстрей речной стремнины,
Засаленным рваньем стирая пыль слепнины.
Король еще смотрел заносчиво, но пот
Украдкой вытирал ичуял эшафот,
Как палку– битый пес; арядом эта шельма,
Уставив на него презрительные бельма,
Такое говорил, что пробирала дрожь!
 
 
«Тебе не знать ли, сир, что мы за медный грош
Батрачили на всех, безропотны икротки,
Покуда наш кюре нанизывал на четки[4]4
  Кюре – католический приходской священник во Франции и Бельгии.


[Закрыть]
Монеты бедняков, пред Богом павших ниц,
А наш сеньор влесах травил зверье иптиц?
Тот плетью нас лупил, аэтот– крепкой палкой,
Пока не стали мы под стать скотине жалкой
И, выплакав глаза, пошли за кругом круг.
Когда же полземли вспахал наш нищий плуг
И каждый лег костьми на барском черноземе,—
Тогда подумали они онашем доме
И стали по ночам лачуги наши жечь.
Вот невидаль: детей, как пироги, испечь!
 
 
Нет, яне жалуюсь. Считай, что все– забава,
И можешь возразить: ты ввел такое право…
И вправду, чем не рай, когда виюньский зной
В амбар въезжает воз, нагруженный копной
Огромной? Идождем листы всадах примяты,
И от сухой травы исходят ароматы?
И вправду, чем не рай– поля, поля кругом,
И жатва, игумно, забитое зерном?
Да что там говорить! Коль ты силен имолод,
Скорее горн раздуй ипой, вздымая молот!
Себе любой из нас ипахарь, икузнец,—
Когда ты человек, иесли щедр Творец!
Но это все уже давным-давно приелось…
 
 
Теперь-то яумен, имне по нраву смелость,
Ведь если молот есть ипара крепких рук,
Что ждать, когда придет сиятельный индюк
С кинжалом под плащом игаркнет: “Марш на поле!”?
А ежели война– пусть сам воюет вволю!
Нет, он опять ко мне: теперь отдай сынка!
Что ж, япростолюдин. Аты король. Пока.
Бубнишь: “Я так хочу!” Авот по мне, так глупо,
Что взолоте твоя роскошная халупа,
Что ходят гоголем, напялив галуны,
Твои бездельники, спесивы ипьяны.
Ублюдков наплодив, ты отдал им на откуп
Честь наших дочерей, мечтая: “За решетку б
Отправить голытьбу!” Амы хребтом своим,
Собрав по медяку, твой Лувр озолотим!
Ты будешь пить да жрать, все слаще, все жирнее,—
А прихвостням твоим висеть унас на шее?
Нет! Мы прогнали прочь постыдный страх иложь,
Продажным никогда Народ не назовешь.
Пусть пыль столбом стоит там, где тюрьма стояла:
Здесь было все вкрови, от кровли до подвала,
И это– наша кровь! Что может быть верней,
Чем исступленный вой поверженных камней?
И он поведал нам, как жили мы втемнице.
Послушай, гражданин: то прошлое ярится.
Как башни рушились от боли озверев!
Он был сродни любви– наш ненасытный гнев.
И детям протянув отцовские ладони,
Мы вместе шли вперед, мы были словно кони,
Когда они летят, не ведая узды,—
Вот так мы шли вПариж, свободны игорды.
Мы были голь ирвань, но вид наш не коробил
Свободных горожан. Да, сударь, час наш пробил,
Мы стали– все– Людьми! И, яростью полны,
Едва мы добрались до черной той стены,
Украсив головы дубовыми ветвями,—
Как вдруг утихнул гнев, что верховодил нами:
Мы были сильными– ипозабыли зло!
 
 
Но нас безумие вту пору вознесло!
Смотри: рабочие беснуются вкварталах,
Недаром, про́клятых, вал гнева поднимал их —
Сброд призраков пошел на штурм особняков:
И ясреди своих– иубивать готов!
Держитесь, господа доносчики ишпики,
Мой молот вас найдет, проткнут вас наши пики!
И кто там ни таись, мерзавца за нос– хвать!
Вот итебе, король, придется посчитать,
Какой навар дают несметные чинуши,
Которые толпой идут по наши души.
Что жаловаться тем, вком жалости– на гран,
И тем пожалуют, что буркнут: “Вот болван!..”?
Законники твои вкотлах придворной кухни
Такое развели– хоть сголодухи пухни:
Кто подать новую сумеет проглотить?
А нос при виде нас не стоит воротить —
Мы пахнем тем, чем вы, посланники народа,
Нас угощаете. Уж такова природа.
Довольно! Где штыки? Иплут, илизоблюд
С приправой острою на блюда нам пойдут —
Готовься, гражданин: во имя этой пищи
Ломают скипетры ижезлы те, кто нищи…»
 
 
Он занавес сорвал ираспахнул окно —
Внизу, куда ни глянь, кишело чернью дно,
Могучая толпа свеличием гигантским
Бурлила устены прибоем океанским,
Гудела, как волна, ивыла, точно пес,
И лесом острых пик огромный двор порос,
И вэтом месиве повсюду то идело
Кровь красных колпаков среди рванья алела.
Все это из окна Людовик рассмотрел —
Оторопел, ивзмок, ипобелел как мел,
И покачнулся.
«Сир, ты видишь: мы– Отребье,
Мы изошли слюной, на нас одно отрепье,
Мы голодаем, сир, мы все– последний сброд.
Там имоя жена– втой давке уворот.
Явилась вТюильри! Смешно– за хлебной коркой!
Но тесто не смесить, как палкой вгрязь ни торкай!
Дал мне Господь детей– отребье, мне под стать!
И те старухи, что устали горевать,
Лишившись дочери, оплакивая сына,—
Отребье, мне под стать! Сидевший неповинно
В Бастилии итот, кто каторгу прошел,
На воле, наконец, но каждый нищ игол:
Их гонят, как собак, смеясь, вних пальцем тычут,
Куда бы ни пошли, их про́клятыми кличут;
Все отнято уних, вся жизнь их– сущий ад!
И вот они внизу, под окнами, вопят —
Отребье, мне под стать! Адевушки, которых
Растлил придворный люд– увас немало спорых
В подобном ремесле, ты сам такой мастак! —
Вы вдушу им всегда плевали, ираз так —
Они теперь внизу! Отребье– вот их имя.
 
 
Все бессловесные, все, ставшие больными,
Все, спину гнувшие безропотно на вас,
Все, все сюда пришли… Пришел их главный час!
Вот Люди, государь, ты вноги поклонись им!
Да, мы рабочие, но больше не зависим
От всяких буржуа. Мы будущим живем,
Там станет Человек всемирным кузнецом.
Он вещи победит, он чувства обуздает,
Доищется причин иследствия узнает,
Как буйного коня, природу усмирит…
Благословен огонь, что вкузницах горит!
Довольно зла! Страшит лишь то, что неизвестно,
Но мы познаем все, чтоб мудро жить ичестно.
Собратья-кузнецы, мы смолотом вруках,
Мечты осуществив, сотрем былое впрах!
Мы станем жить, как все, – не пожалеем пота,
Без брани ивражды, ипомня, что работа
Улыбкой женскою навек освящена:
Честь воздадим труду– ион вернет сполна!
И на пути своем, удачливом идолгом,
Поймем, что счастливы, живя всогласье сдолгом.
Но будем начеку– ивозле очага
Не грех держать ружье, чтоб устрашить врага!
 
 
Запахло ввоздухе отменной потасовкой!
О чем же я? Отом, что этой черни ловкой —
Всем нам– теперь пора поговорить ствоим
Жульем исолдатьем… Имы поговорим!
Свободна нищета! Исчастье, окотором
Я только что сказал, мы укрепим террором.
Взгляни на небеса! Они для нас тесны —
Ни воздуха вдохнуть, ни разогнуть спины.
Взгляни на небеса! Аяспущусь кнароду,
Где чернь иголытьба спешат на помощь сброду
Мортиры расставлять на черных мостовых:
Мы кровью смоем грязь, когда падем на них!
А если кнам на пир заявятся сдозором
Соседи-короли, то их дерьмовым сворам
Красно-коричневым, не нюхавшим петард,
Придется охладить воинственный азарт!»
 
 
Он снова на плечо закинул молот.
                                                          Валом
Ходила по дворам сгуденьем небывалым
Толпа, хмелевшая от речи Кузнеца,
И улюлюкала по лестницам дворца.
Казалось, весь Париж зашелся вдиком раже.
И, замолчав, Кузнец рукою ввечной саже
Так, что Людовика насквозь прошиб озноб,
Кровавый свой колпак швырнул монарху влоб!
 

Перевод М. Яснова