Текст книги "Пьяный корабль"

La maline

 
Я с улицы попал в кабацкий темный зал,
Где пахло фруктами, и деревом, и лаком,
Неведомой еды фламандской заказал,
На стуле развалясь, глазел и ел со смаком.
 
 
Уютно маятник постукивал стенной,
Как вдруг открылась дверь, и кухни воздух жаркий
Ворвался в комнату, проплыл передо мной
Кокетливый подол молоденькой кухарки.
 
 
Косынка сдвинута, на лоб свисает прядь,
Зачем-то вздумала посуду собирать
И верхнюю губу тереть с гримасой строгой.
 
 
Приникла бархатной щекой к щеке моей,
Уж больно поцелуй сорвать хотелось ей:
«Простуду, кажется, надуло мне, потрогай!»
 

Перевод Р. Дубровкина

L’е´clatante victoire de Sarrebruck

 
Великолепен в центре Император, —
Верхом, лилово-желтый мчит в огонь,
Багровым пламенем лицо его объято,
Свиреп, как Зевс, и добр, как папа, он.
 
 
Внизу, у золоченых барабанов,
У пушек розовых, войска умилены
И, стряхивая пыль с своих султанов,
Вождя глазеют, ошеломлены.
 
 
Министр налево, опершись на палку,
Он смотрит и дрожит всем телом жалко.
«Да здравствует наш Император!» – А сосед
 
 
Его спокоен. Кивер солнцем черным
Горит. Среди – распластан дровосек,
Мычит: «В чем дело?» – красный и покорный.
 

Перевод С. Боброва

 
Голубовато-желт владыка в бранной славе,
Лошадку оседлал и вот – сидит на ней;
Мир видеть розовым он нынче в полном праве.
Он кротче папочки, Юпитера грозней.
 
 
Служивые стоят и отдыхают сзади,
При барабанчиках и пушечках найдя
Покоя миг. Питу´, в мундире, при параде,
От счастья обалдел и смотрит на вождя.
 
 
Правее – Дюманэ, зажав приклад винтовки,
Пострижен бобриком, при всей экипировке,
Орет: «Да здравствует!» – вот это удальство!..
 
 
Блистая, кивер взмыл светилом черным… Рядом
Лубочный Ле-Соруб стоит к воякам задом
И любопытствует: «Случайно, не того?..»
 

Перевод Е. Витковского

Le buffet

 
Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.
 
 
Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков;
 
 
Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов, —
 
 
Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!
 

Перевод Е. Витковского

Ma bohème

 
Не властен более подошвы истоптать,
В пальто, которое достигло идеала,
И в сане вашего, о Эрато́, вассала
Под небо вольное я уходил мечтать.
 
 
Я забывал тогда изъяны… в пьедестале
И сыпал рифмами, как зернами весной,
А ночи проводил в отеле «Под луной»,
Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.
 
 
Я часто из канав их шелесту внимал
Осенним вечером, и, как похмелья сила,
Весельем на сердце и лаской ночь росила.
 
 
Мне сумрак из теней там песни создавал,
Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.
 

Перевод И. Анненского

 
Засунув кулачки в дырявые карманы,
Одет в обтерханную видимость пальто,
Раб Музы, я бродил и зябнул, но зато
Какие чудные мне грезились романы!
 
 
Не видя дыр в штанах, как Мальчик с пальчик мал,
Я гнаться мог всю ночь за рифмой непослушной.
Семью окошками, под шорох звезд радушный,
Мне кабачок Большой Медведицы мигал.
 
 
В осенней тихой мгле, когда предметы сини
И каплет, как роса, вино ночной теплыни,
Я слушал, как луна скользит меж облаков.
 
 
Иль, сидя на пеньке, следил, как бродят тени,
И сочинял стихи, поджав к груди колени,
Как струны, теребя резинки башмаков.
 

Перевод В. Левика

Les corbeaux

 
Господь, когда рассвет холодный
Взойдет над крышами села
И отзвонят колокола
К заутрене, – во мгле бесплодной
Обрушь на мерзлое жнивье
Прельстительное воронье!
 
 
Ночные, траурные птицы,
Из разоренных ветром гнезд,
К распятьям у пустых борозд
Слетайтесь, черные провидцы,
Над пожелтелою водой
Рассейтесь злобною ордой!
 
 
Прокаркайте над бездорожьем,
Где с незапамятной зимы
Черны могильные холмы,
Напомните о них прохожим!
В ком голос чести не умолк,
Завещанный исполнит долг.
 
 
На ветке дуба, как на мачте
Расселись чинною толпой.
Я славке майской крикну: пой!
По нашим храбрецам не плачьте,
По тем, что спят среди травы
И для грядущего мертвы.
 

Перевод Р. Дубровкина

Les assis

 
Как волосатое подобие нароста
На кости бедренной скореженная кисть;
Глаз в тинистом кругу, на темени короста:
Попробуй со стены цветы проказы счисть!
 
 
Эпилептическим таинственным оргазмом
К скелетам кресельным привиты костяки;
С утра до вечера подверженные спазмам,
Их рахитичные сплетаются ростки.
 
 
Их кожею обить седалища пора бы —
Так, прокаленная, похожа на перкаль;
И жалобно дрожат седые эти жабы,
Когда грязнит снега за окнами февраль.
 
 
Балуют стариков коричневые кресла,
В соломе выцветшей тепло сохранено,
Лучами бывших солнц оно ласкает чресла,
Как будто в колосках еще звенит зерно.
 
 
Колени в зубы – вот изысканная поза,
Которой тешится заядлый пианист;
Зыбь мертвая в мозгах, но пальцы виртуоза
Под задом зорю бьют, хоть в бронхах сиплый свист.
 
 
Способны встать они лишь для смертельной схватки;
Как хищные коты, пинком разъярены,
Беснуются, взревев и выставив лопатки,
А с дряблых ягодиц вот-вот спадут штаны.
 
 
Прут кривоногие предшественники мрака
И растоптать грозят, разгневанные, вас,
Бодаясь лысиной, а пуговицы фрака,
Как сливы дикие, влекут и колют глаз.
 
 
Их ядовитый взор несется вам вдогонку,
Как взор страдальческий побитого щенка,
И вы затянуты в бездонную воронку,
Где будет вас душить незримая рука.
 
 
И пряча кулаки в своих манжетах грязных,
С распухшей глоткою сидят они опять,
Пока до вечера в мечтаньях неотвязных
Преследует их тот, кто смеет их поднять.
 
 
Им вещий сон сулит приятные знакомства,
Любовь к седалищам внедряется в нутро,
И старцам грезится величие потомства:
Красавцы-креслица в солиднейших бюро.
 
 
Чернила, как цветы, терпеть не могут прозы,
Баюкая самцов на лоне верных жен;
Пыльцою запятых не брезгуют стрекозы,
И непременный член соломой раздражен.
 

Перевод В. Микушевича

Tête de Faune

 
             В листве, в шкатулке зелени живой,
             В листве, в цветущем золоте, в котором
             Спит поцелуй, – внезапно облик свой
             Являя над разорванным узором
 
 
             Орнамента, глазастый фавн встает,
             Цветок пурпурный откусив со стебля,
             Вином окрасив белозубый рот,
             Хохочет, тишину ветвей колебля:
 
 
             Мгновение – и дерзок, и упрям,
             Он белкой мчится прочь напропалую,
             И трудно, как на ветках снегирям,
             Опять уснуть лесному поцелую.
 

Перевод Е. Витковского

Les douaniers

 
Ругаясь и божась на варварском жаргоне,
Проходят сквозь кордон солдаты, моряки,
Империя мертва! – движением руки
Таможенник сотрет следы ее агоний.
 
 
Он трубку раскурил, он рубит на куски
Границу синевы, где, словно бык в загоне,
Поводит мордой ночь, он для хмельной погони
Натаскивает псов, оскаливших клыки.
 
 
Вакханке пригрозит он новым циркуляром,
Запрёт Фра Дьяволо и Фауста в тюрьму:
«А ну-ка, старичье, вытряхивай суму!»
 
 
И если молодость беспошлинным товаром
Себя объявит вдруг, ее он тут же – хап!
И контрабандный груз не выпустит из лап.
 

Перевод Р. Дубровкина

 
Честящие: «К чертям!», цедящие: «Плевать!»,
Вояки, матросня – отбросы и крупицы
Империи – ничто пред Воинством Границы,
Готовым и лазурь вспороть и обыскать.
 
 
С ножом и трубкою, с достоинством тупицы
И псом на поводке – едва начнет опять
Лес мглой, как бык слюной, на травы истекать —
На пиршество свое таможенник стремится!
 
 
Для нимф и для людей – един его закон.
Фра-Дьяволо схватив и Фауста в потемках,[8]8
  Фра-Дьяволо (1771–1806) – итальянский разбойник и участник освободительного движения на юге Италии, направленного против французской оккупации в конце XVIII – начале XIX веков.


[Закрыть]
«Стой, – рявкнет, – старичье! Ну, что у вас
в котомках?»
 
 
И, глазом не моргнув, любой красотке он
Досмотр устроит: все ли прелести в порядке?
И под его рукой душа уходит в пятки!
 

Перевод М. Яснова

Oraison du soir

 
Прекрасный херувим с руками брадобрея,
Я коротаю день за кружкою резной:
От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
Стал сходен с парусом над водной пеленой.
 
 
Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.
 
 
Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв…
 
 
Спокойный, как творец и кедров, и иссопов,[9]9
  Иссоп – лекарственное растение.


[Закрыть]
Пускаю ввысь струю, искусно окропив
Янтарной жидкостью семью гелиотропов.[10]10
  Гелиотроп – садовое травянистое душистое растение с темно-лиловыми цветками.


[Закрыть]
 

Перевод Б. Лившица

 
Как падший ангел у цирюльника в руках,
Просиживаю дни за кружкою граненой.
И шея затекла, и поднывает пах,
Но трубкою смолю, дымком завороженный.
 
 
Я грезой обожжен и вымыслом пропах,
Горячим, как помет из голубятни сонной;
Лишь сердце иногда, отряхивая прах
Былого, зашумит кроваво-желтой кроной.
 
 
Мечты пережевав, как жилистый рубец,
И кружек сорок влив и переполнив недра,
Я выхожу во двор, бесстрастный, как Творец
 
 
Иссопа кроткого и сумрачного кедра,
И, целясь в небеса, повыше, наконец
Ссу на гелиотроп, неистово и щедро.
 

Перевод М. Яснова

Chant de guerre parisien

 
Весна являет нам пример
Того, как из зеленой чащи,
Жужжа, летят Пикар и Тьер,
Столь ослепительно блестящи!
 
 
О Май, сулящий забытье!
Ах, голые зады так ярки!
Они в Медон, в Аньер, в Банье
Несут весенние подарки!
 
 
Под мощный пушечный мотив
Гостям маршировать в привычку;
В озера крови напустив,
Они стремят лихую гичку!
 
 
О, мы ликуем – и не зря!
Лишь не выглядывай из лазов:
Встает особая заря,
Швыряясь кучами топазов!
 
 
Тьер и Пикар!.. О, чье перо
Их воспоет в достойном раже!
Пылает нефть: умри, Коро,
Превзойдены твои пейзажи!
 
 
Могучий друг – Великий Трюк!
И Фавр, устроившись меж лилий,
Сопеньем тешит всех вокруг,
Слезой рыдает крокодильей.
 
 
Но знайте: ярость велика
Объятой пламенем столицы!
Пора солидного пинка
Вам дать пониже поясницы.
 
 
А варвары из деревень
Желают вам благополучья:
Багровый шорох в скорый день
Начнет ломать над вами сучья.
 

Перевод Е. Витковского

Mes petites amoureuses

 
Потеет дождевой водицей
      Кочан небес,
И с вожделеньем ваши лица
      Слюнявят лес,
 
 
А ваши стертые подметки
      В соплях луны.
Пора плясать, мои красотки,
      Вы так страшны!
 
 
Мы с голубой мордовороткой
      Любились всласть.
Ты мне жратву со сковородки
      Бросала в пасть!
 
 
Мне белобрысая открыла
      Путь на Парнас.
А я тебя за это – в рыло,
      Вернее – в глаз!
 
 
Смердит помадой третья шмара,
      Черна, как смоль.
Ты раздрочила мне гитару,
      До, ми, фа, соль!
 
 
Тьфу, рыжая, сдирай одежду —
      Да побыстрей:
Разит моей отрыжкой между
      Твоих грудей.
 
 
Меня тошнит от вас, малютки,
      И все ж пора
Решить, что гаже: ваши будки
      Иль буфера.
 
 
Топчите старые ошметки
      Моей тоски.
На пятки – в пляс, мои красотки! —
      И на носки.
 
 
Трясутся бедра, гнутся выи
      Моих подруг.
Хромые пони цирковые,
      А ну-ка – в круг!
 
 
И эти ляжки, эти ряшки
      Я рифмовал?
Да лучше бы я вас, милашки,
      Освежевал!
 
 
Сгорайте в логове убогом
      Падучих звезд!
Да будет ваш конец пред Богом
      Уныл и прост!
 
 
Пусть ваши стертые подметки
      В соплях луны, —
Пора плясать, мои красотки,
      Вы так страшны!
 

Перевод М. Яснова

Accroupissements

 
К полудню в животе почувствовав позыв,
Таращится, вперясь в окошко, брат Милотий:
Там солнце, точно чан, застыло супротив,
Дурманя взгляд его, бессмысленный и скотий,
И брюхо вспученное светом окатив.
 
 
Он под периною елозит и томится,
И наконец, поджав колени, чуть живой,
Слезает, одурев: пытаясь исхитриться —
Одной рукой схватить горшок свой, а другой
Рубаху засучить до самой поясницы!
 
 
Вот он уже присел, он дрогнет, пальцы ног
От стыни скрючены, покуда солнце, медью
Блестя, висит в окне, как ледяной желток;
И нос Милотия, сверкающий камедью,[11]11
  Камедь – застывший клейкий сок из коры некоторых деревьев.


[Закрыть]
Трепещет, как полип, попав на солнцепек.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Милотий у огня; в его руке трясучей
Потухла трубка, жар ему щекочет пах,
Губа отвисла, от штанин идет вонючий
Дымок; и что-то там шевелится в кишках —
Как птица в требухе, в разворошенной куче.
 
 
А рухлядь вкруг него на брюхе тупо спит
В засаленном тряпье, под ветошью и сором;
Скамейки по углам, где пыль столбом стоит,
Как жабы, скорчились; раскрыли пасти хором
Комоды: их во сне изводит аппетит.
 
 
Смрад в тесной комнате застрял, как пища в глотке;
Набита голова Милотия трухой.
Он слышит: шерсть растет на липком подбородке,
А сам заходится икотою глухой —
Да так, что вся скамья дрожит, как от щекотки…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
И при луне, когда она сквозь полумрак
Каймой неровною обводит контур зада,
На розовом снегу тень приседает, как
Цветок диковинный среди ночного сада…
И только нос торчит, уставясь в Зодиак!
 

Перевод М. Яснова

Les poètes de sept ans

 
Горда сыновними познаньями в Науке,
Закрыла книгу Мать, не замечая скуки
И отвращения во взгляде голубом
Под слишком выпуклым, недетски умным лбом.
 
 
Он всю неделю был послушным и примерным:
Пыхтел над букварем с усердьем лицемерным,
Но, скверный, прятался в чулане наверху,
На черной лестнице, где с кулаком в паху
Показывал язык известке стен немытых,
И мушки прыгали в глазах его закрытых.
Весенним вечером скрипучий старый дом
Светился окнами, и он вдыхал с трудом
Потоки свежести, бегущей по карнизам,
А летом в сумраке насыщенном и сизом
Дрянного нужника, подавлен, глуп, упрям,
Полдня мечтал назло предательским ноздрям.
Зимою в садике у изгороди дряхлой
Лежал, зарывшись в дерн, и под луною чахлой,
Вдали от запахов житейских, слушал скрип
Покрытых струпьями, оледенелых лип
И жадно тер глаза, виденья воскрешая.
К босым оборвышам душа его большая
Тянулась – к вежливым трехлетним старичкам,
К обросшим грубою коростою рукам,
Запрятанным в дыру загаженной дерюги.
Как он страдал за них! И если мать в испуге
Пыталась увести его, он подымал
Покорные глаза – он нежен был и мал,
Но лживый взгляд его молчал об этой тайне.
В семь лет он сочинял романы о Бескрайней
Пустыне, где в морях Свободы луч блистал,
Роман о прериях и джунглях, он листал,
Краснея, клейкие журнальные картинки,
Где улыбаются испанки, флорентинки.
Он не любил играть с соседскими детьми.
Работницкая дочь, дикарка лет восьми,
Тряся кудряшками, в хлопчатом платье пестром,
Бросалась на него, и с наслажденьем острым
Ее кусал он в зад. Оседлан, побежден,
На жесткую кровать потом тащился он,
От лютых кулачков и пяток лиловея,
И нежной кожи вкус все ярче, все живее
В убогой комнате напоминал о ней.
 
 
Его пугал покой воскресных зимних дней,
Когда за столиком, прилизанный и грустный,
Читал он Библию, и зеленью капустной
Могильно отливал потертый коленкор.
Тяжелым сном томил Божественный укор.
Не Бога он любил, а грязных и усталых
Рабочих – он бродил в задымленных кварталах,
Где барабанный треск насмешки заглушал
И голос над толпой декреты оглашал.
О луге грезил он, просторном и душистом,
О солнце, о любви в кружении пушистом.
В печальном странный вкус он находил порой.
В пустынной комнате, высокой и сырой,
Где луч сквозь жалюзи просвечивал лилово,
Читал он свой роман, продуманный до слова,
Роман о выжженных кирпичных небесах,
О звездноголубых затопленных лесах,
Рожденных головокружительной химерой,
И в сонной полутьме, над простынею серой,
Вдали от уличных невнятных голосов,
Росло предчувствие грядущих парусов.
 

Перевод Р. Дубровкина

Les pauvres à L’église

 
Сгрудились по углам церковным между скамий;
Галдят; дыханием зловонным греют их.
Хор изливается, гнуся над бедняками,
Что в двадцать голосов ревут священный стих;
 
 
И, к воска запаху мешая запах хлеба,
– Так пса побитого умильна голова —
Взывают бедняки к владыке, к богу неба,
Шлют смехотворные, упрямые слова.
 
 
Да, бабам хорошо, скамейки просидевшим, —
Шесть черных дней подряд господь не попустил!
Они баюкают, лохмотьями угревши,
Своих детенышей ревущих, – нету сил.
 
 
И, груди грязные наружу выставляя,
Не молятся, хотя мольба в глазах горит,
Но только смотрят, как задористо гуляют
Девчонки в шляпах, потерявших всякий вид.
 
 
Снаружи холод, голод, муж всегда на взводе.
Пускай! Лишь час один, – а там пусть муки, страх!
Меж тем по сторонам гнусавит, шепчет, бродит
Коллекция старух в лубочных стихарях.
 
 
Тут попрошайки, тут все хворые падучей,
Которым никогда гроша не подадут,
И в требник прячутся, от старости пахучий;
Тут также все слепцы, которых псы ведут —
 
 
И все слюнят мольбу бессмысленно, никчемно
Исусу, блеклому от желтого окна,
Мечтающему там, на высоте огромной.
От злого нищего и злого пузана,
 
 
От привередливых и тех, кто пахнет гнилью, —
Как отвратителен сей мерзкий балаган!
А проповедь меж тем искусно расцветили,
Стал настоятелен священных таинств гам,
 
 
Когда в приделах темных превратился вечер
В банальный шелк; когда с улыбкой кислой, злой
Благотворительницы, жалуясь на печень,
Шли пальцы желтые кропить святой водой.
 

Перевод Т. Левита

 
Как скопище скота среди скамей дубовых,
Смердят смиренные, бросая робкий взор
На певчих золотых, нет, на пустоголовых
Птиц, образующих сусальный этот хор;
 
 
Воображая хлеб, когда запахнет воском,
Уподобляются они побитым псам
В тупом убожестве, в своем блаженстве плоском
С потешным трепетом взывая к небесам.
 
 
Бабенкам нравится лощить скамейки задом
По воскресениям, в часы, когда не грех
Заняться матери своим ревущим чадом
В рванье, причудливом, как вылинявший мех.
 
 
Отрыгивая суп, сидят в лохмотьях грязных,
Сосок младенцу в рот засунув, словно кляп,
И смотрят пристально на девушек развязных,
Пришедших щегольнуть подобиями шляп.
 
 
На улице мороз, голодные желудки,
Нужда, пропойца муж, там скорбь, здесь —
                                                                     благодать,
Хотя дрожат вблизи старушечьи подгрудки
И шамкает карга, чтобы не зарыдать.
 
 
Припадочного здесь встречаешь и хромого,
Слепцов, уставивших в молитвенник носы,
Всех бессловесных жертв презрения немого,
Всех, чьи поводыри – затравленные псы.
 
 
И, распустив слюну придурковатой веры,
Бормочут, жалуясь мечтателю Христу,
Благоволящему взирать из высшей сферы
На жирных и худых, на эту нищету,
 
 
На мокрое тряпье, на грязь и на увечья,
На тошнотворный фарс, прельщающий раба,
Пока в мистических потугах красноречья
Все настоятельней цветистая мольба.
 
 
И в нефе сумрачном пустеющего храма,
Улыбкой ханжеской приправив шепоток,
На печень Господу пожалуется дама,
Слизав с перстов своих святой воды чуток.
 

Перевод В. Микушевича

Le coeur volé

 
Рвет кровью сердце, словно в качку,
Рвет кровью молодость моя:
Здесь бьют за жвачку и за жрачку,
Рвет кровью сердце, словно в качку,
В ответ на вздрючку и подначку,
На зубоскальство солдатья.
Рвет кровью сердце, словно в качку,
Рвет кровью молодость моя!
 
 
Срамной, казарменный, солдатский,
Их гогот пьян, а говор прян.
Здесь правит судном фаллос адский,
Срамной, казарменный, солдатский.
Волною абракадабратской
Омой мне сердце, океан!
Срамной, казарменный, солдатский,
Их гогот пьян, а говор прян!
 
 
Сжевав табак, не за тебя ли,
О сердце, примутся они?
Рыгая, примутся в финале
Сжевав табак, не за тебя ли?
Меня тошнит; тебя украли —
Как ни лелей и ни храни.
Сжевав табак, не за тебя ли,
О сердце, примутся они?
 

Перевод М. Яснова

L’orgie parisienne ou Paris se repeuple

 
Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!
С перронов– на бульвар, где все пожгла жара.
На западе легла священная столица,
В охотку варваров ласкавшая вчера.
 
 
Добро пожаловать сюда, воплот порядка!
Вот площадь, вот бульвар– лазурный воздух чист,
И выгорела вся звездистая взрывчатка,
Которую вчера во тьму швырял бомбист!
 
 
Позавчерашний день опять восходит бодро,
Руины спрятаны за доски кое-как;
Вот– стадо рыжее для вас колышет бедра.
Не церемоньтесь! Вам безумство– самый смак!
 
 
Так свора кобелей пустовку сучью лижет —
К притонам рветесь вы, имнится, все вокруг
Орет: воруй ижри! Тьма конвульсивно движет
Объятия свои. О, скопище пьянчуг,
 
 
Пей– до бесчувствия! Когда взойдет нагая
И сумасшедшая рассветная заря,
Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,
Бездумно вбелизну слепящую смотря?
 
 
Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!
Фонтан блевотины пусть брызжет до утра —
Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр искважин
Шуты, венерики, лакеи, шулера!
 
 
Сердца изгажены, ирты ничуть не чище —
Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:
Не зря же по столам наставлено винище —
Да, победители слабы на животы.
 
 
Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки;
Канаты жирных шей отравой увлажня!
Поднимет вас поэт за детские загривки
И твердо повелит: «Безумствуй, сволочня,
 
 
Во чрево Женщины трусливо рыла спрятав
И не напрасно спазм провидя впереди,
Когда вскричит она ивас, дегенератов,
Удавит вярости на собственной груди.
 
 
Паяца, короля, придурка, лизоблюда
Столица изблюет: их тело идуша
Не впору ине впрок сей Королеве блуда —
С нее сойдете вы, сварливая парша!
 
 
Когдаж вы скорчитесь вгрязи, давясь от страха,
Скуля овсех деньгах, что взять назад нельзя,
Над вами рыжая, грудастая деваха
Восстанет, кулаком чудовищным грозя!»
 
 
Когда же было так, что вгрозный танец братьев,
Столица, ты звала, бросаясь на ножи,
Когда же пала ты, не до конца утратив
В зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,
 
 
Столица скорбная, – почти что город мертвый,—
Подъемлешь голову– ценой каких трудов!
Открыты все врата, ивних уставлен взор твой,
Благословимый тьмой твоих былых годов.
 
 
Но вновь магнитный ток ты чуешь, вкаждом нерве,
И, вжизнь ужасную вступая, видишь ты,
Как извиваются синеющие черви
И тянутся клюбви остылые персты.
 
 
Пускай! Венозный ток спастических извилин
Беды не причинит дыханью твоему —
Так злато горних звезд кровососущий филин
В глазах кариатид не погрузит во тьму.[12]12
  Кариатиды – Жрицы храма Артемиды в Карии.


[Закрыть]
 
 
Пусть потоптал тебя насильник– жребий страшен,
Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет
Такого гноища среди зеленых пашен,—
«О, как прекрасна ты!»– тебе речет поэт.
 
 
Поэзия ктебе сойдет средь ураганов,
Движенье сил живых подымет вновь тебя, —
Избранница, восстань исмерть отринь, воспрянув,
На горне смолкнувшем побудку вострубя!
 
 
Поэт поднимется ивпамяти нашарит
Рыданья каторги игородского дна —
Он женщин, как бичом, лучом любви ошпарит
Под канонадой строф, – держись тогда, шпана!
 
 
Все стало на места: вернулась жизнь былая,
Бордели прежние, ивних былой экстаз —
И, меж кровавых стен горячечно пылая,
В зловещей синеве шипит светильный газ.
 

Перевод Е. Витковского