Текст книги "Осознавая время. Сборник эссе"

Мир в разных измерениях

Воинствующая покорность против экстремистского компромисса

Добродетель представляет собой меру, золотую середину между двумя крайностями: избытком и недостатком.

Аристотель «Никомахова этика»

О гур, о гур-ништ!

(осуждающее восклицание моей бабушки на идиш, несущее почти тот же смысл)

Обе современные крайности – как крайний релятивизм ценностей, так и избыточно рабское им поклонение, возмущают и наш разум, и наше нравственное чувство. Именно об этих крайностях и о том, возможна ли здесь золотая середина и пойдет речь.

Современную эпоху принято описывать в терминах столкновения цивилизаций, причем два главных агента современного противостояния являются наследниками авраамического монотеизма. Именно внешние крайности в первую очередь бросаются в глаза по обе стороны баррикады, не важно, проходит ли линия раздела снаружи – вдоль границы цивилизаций или веков, материков или государств – или внутри – улицы, семьи или сердца человека. Одна крайность декларирует полный моральный релятивизм, другая – очень жесткие принципы, проводимые в жизнь при помощи насилия.

В первую очередь всем нам бросаются в глаза чисто внешние приметы. В «суперсвободном» лагере мы видим обязательные постельные сцены в фильмах, в то время как в «сурперзакрытом» обществе полиция нравов не разрешает мужчине и женщине ходить, взявшись за руки.

С одной стороны, открывать – так все тело! И то, что более-менее уместно открыть на пляже, преследует нас и в кафе, и в деловых учреждениях. С другой стороны, закрывать – так все, включая лицо, спрятанное под чадрой (паранджой, буркой, хиджабом). Конечно, сам по себе вопрос одежды скорее эстетический, чем этический, но это также вопрос культуры, и он тесно связан с мировоззрением и иногда носит ярко выражено идеологический характер5555
  Так, например, в Израиле среди евреев вязаная кипа мужчины и завязанный вокруг головы платок, замужней женщины, как правило, служат знаком принадлежности к религиозным сионистам, в то время как светские мужчины и женщины часто не покрывают головы, а ультраотодоксальные носят шляпы и парики. В то же время мусульманская женщина или девушка прикрывает платком так же и шею. Арабский мужской головной платок – куфия пользуется популярностью не только у его традиционных обладателей, но и у радикальных левых. Некоторые феминистки считают, что закрытое лицо символизирует подчиненное положение женщины в исламе. По мнению некоторых социологов распространение в последнее время в Европе головных платков для исламских девочек связано с подъемом агрессивного исламизма.


[Закрыть].

В первом мире идея безопасного свободного секса и однополой любви популяризируется в школах. Во втором – даже за простой разговор с представителем противоположного пола женщину могут убить «на почве защиты семейной чести». С одной стороны – гей-парады и воинствующий феминизм, с другой – женское бесправие и многоженство. Тут – рожают меньше, чем необходимо для воспроизводства, там – больше, чем могут прокормить. Тут – скульптуры и картины, в которых уже не различить ни образа, ни чувства, ни смысла, там – запрет на любые изображения живого. Тут – литература низводится до обязательного включения в нее описания физиологических подробностей, бранных слов и сленга, там литературу ставят так высоко, что за неугодные книги приговаривают к смерти. Тут поклоняются идолам, вроде денег, карьеры или политкорректной терпимости-во-всем-и-любой-ценой, там чтут Единого массово поднятыми к небу задницами. Тут – крайний индивидуализм, разобщенность и невмешательство, переходящее в безразличие, там – принудительный коллективизм и воинствующая агрессия. И тут, и там одурманивание, в первом случае – самоубийственное, во втором – несущее смерть «неверным».

Глядя на лучших представителей этих худших проявлений, так и хочется высокопарно процитировать «Чума на оба ваши дома!»

Понятно, что в своей повседневной жизни большинство людей далеки от этих крайностей, но сегодня определяют лицо мира именно эти две полярные идеи. С одной стороны свобода от любых ограничений кроме физического присутствия соседского носа, с другой – однозначно-жесткий моральный диктат и насилие. Либо «Бога нет, и спеши все себе позволить здесь и сейчас», либо «Бог есть, и без рассуждений мы должны целиком посвятить себя священной войне». Любители наклеивать на любое явление ярлычки уже окрестили мир без Бога (без ценностей, без метанарративов) как «постмодерн», а воинствующий фундаментализм как «контрмодерн».

Стереотип излишней свободы географически привязан к Западу и постхристианской культуре, но может проявляться и в других местах и культурах. Нам он знаком в виде расхожих принципов: живи сам и давай жить другим; не навязывай никому свою частную мораль, даже если она у тебя имеется; будь политкорректным и не вздумай назвать привычное – нормой, а остальное – отклонением от нее. Общепризнанной нормы нравственного и разумного больше нет, осталось только вредное для здоровья или мешающее другим. Живи с кем и как хочешь, лишь бы партнер был согласен и доволен (даже если это кошка).

Компромисс из практического принципа общежития превращается в единственную общепринятую ценность. Более того, любого, пытающегося говорить о норме и твердых принципах немедленно объявляют экстремистом. Ты настаиваешь на том, что дважды два четыре, а не пять или восемь? Стыдись, нужно проявлять гибкость и терпимость! Даже монотеизм попал под подозрение, ведь он не дает возможности устроить «компромисс» и полюбовно договориться с язычниками, приняв чужих богов в свой пантеон.

Что же происходит с обществом там, где не принято больше декларировать положительные общие нормы и одним на всех остается только запрет индивидам вмешиваться в чужую жизнь? Стало ли «открытое общество» действительно свободнее? В нем нет внешнего диктата человека или идеи, но подавление никуда не исчезло, оно лишь приняло безличный характер. На фоне распада традиционных моральных и рациональных запретов не могла не сохраниться необходимая социальная мимикрия. Взамен усвоенных четких и привычных моральных норм и разумного самоконтроля с необходимостью приходится вводить более жесткие внешние ограничения, эдакие чисто инструментальные приемы и табу на слова и поведение, вроде норм политической корректности. Такие жесткие наружные нормы стали техническим средством, делающим возможным само общежитие в современном Вавилоне. А те межчеловеческие отношения, которые раньше мерили нравственной и рациональной мерой, сегодня обсуждаются в терминах полезности, удобства и безопасности, вроде диеты или спорта. Там где отвергаются внутренние ограничители поведения, вроде – не пожелай чужую жену и освящай отношения со своей собственной, их приходится заменять многочисленными внешними правилами, вплоть до сложных тренировок на обязательных профессиональных курсах, где учат, как в ежедневном общении с противоположным полом избежать обвинения в «секшуал харрасмент» или «шовинизме здорового белого мужчины». Согласитесь, что внутреннее моральное правило предоставляет человеку больше свободы, чем заученные поведенческие стереотипы.

Стереотипы навязываются уже не только и не столько учителем, родителем или соседом, с которыми вас связывают некие живые человеческие отношения (то, что Фуко описывал как «микровласть»). Большинство ловит в свою электронную сеть и зомбирует экран, предлагая жизнь в навязываемой иллюзии реальности, конструируемой некой невидимой «матрицей». Кто стоит за этой «матрицей» – случайные люди или компьютерная сеть, Голливуд, государственные или мировые элиты – не все ли равно? Этот плен мягче, притягательнее, но он дает только иллюзию свободы.

В свое время анонимно-бюрократические объятия государства равноправных граждан казались разумнее и привольнее сословных барьеров и явной тирании местных князьков-самодуров. Но по прошествии некоторого времени оказалось, что группе или индивидууму куда труднее укрыться от всепроникающей государственной бюрократии, чем от власти старорежимных тиранов. Тиран преследовал личных врагов и боролся за свои личные и понятные интересы. «Nothing personal, just business», – говорят современные эйхманы и без существенной выгоды для себя превращают миллионы незнакомых им людей в дым и пепел.

Следующее революционное изменение, переживаемое нами сейчас под именем «глобализации», поднимает еще на одну ступень как нашу иллюзорную свободу, так и уровень зависимости (правда еще менее понятно от кого или от чего). Сегодня мы в некоторой степени возвращаемся назад от свободы нравственного выбора к обезьяньему инстинкту подражания, но уже в виртуальной стае и в масштабах всей планеты.

Последствия такой дезориентирующей свободы от целей и ценностей изучены и многократно описаны: из-за отсутствия у человека цели и смысла страдает индивидуальная психика, из-за индивидуализма и бегства от нравственных обязательств трещит по швам семья и дружеские связи, кризис общины сопровождается кризисом самоопределения. Вся социальная ткань рвется из-за утраты скрепляющих ее общих ценностей, и каждое меньшинство требует именно для себя льгот и предпочтений. В результате общество не воспроизводит себя ни физически (демографически), ни культурно. Нравственный релятивизм ведет к разрушению цивилизации, потому что культура, в отличие от естественного инстинкта, – это в первую очередь сознательное самоограничение. (Так необходимость для поэта писать в рифму одновременно и стесняет и стимулирует его, а необходимость для ученого доказывать теоремы делает науку продуктивной). Стоило ли побеждать природу, время и расстояние, если в результате получаешь свободу не для достижения свободно избранных целей, но исключительно вместо них?

А новые гунны – воины джихада – ждут уже не только за воротами Западной империи. Их первый десант уже здесь, среди нас. Они требуют гражданства и прав меньшинств, пособий и гуманитарной помощи, и все это под угрозой очередного взрыва насилия. Переизбыток западной индивидуалистической свободы у них замещается колоссальным недостатком таковой. Живи так, чтобы ежедневно, ежечасно и ежеминутно быть принуждаемым и принуждать остальных жить по данным Аллахом единственно верным и не подлежащим обсуждению правилам. Не пытайся даже размышлять о нравственности – достаточно знать только, что за воровство положено отрубать руку, за прелюбодеяние – закапывать в землю живьем, а тех, кто не признает Аллаха – взрывать вместе с собой, превращая их в кровавое месиво, а себя в счастливого повелителя 72-х гурий. Нет гражданских и национальных государств – есть конкретные семейные кланы, явно враждующие друг с другом и тайно ведущие внутреннюю борьбу за главенство над своим родом. Отсутствие свободы здесь настолько наглядно, что уместно говорить уже не о социальной ткани, а о монолите, кристалле, где каждый твердо знает, кому он подчиняется и кто в свою очередь находится в полной его власти. Никакого расслабления и отсутствия воли к воспроизводству: женская матка провозглашена главным оружием наступления. Джихад – все, отдельные люди – ничто.

Они выдают себя за то лекарство, которое Всевышний создал прежде, чем послал Западу «болезнь виртуальности». Они пытаются навязать вместо бездуховности – слепую веру, вместо эгоизма – принудительный коллективизм, вместо сосредоточенности только на здесь и сейчас – заботу исключительно о потустороннем. Попытка вышибить клин клином? Но рабство у Аллаха не является истинной оппозицией западному бессознательному рабству у сиюминутных идолов. Альтернатива рабству – это свободный и сознательный выбор. Рецепт исламского фундаментализма не является лекарством. Он слишком устрашающ, слишком напоминает ту самую болезнь фанатизма в его собственном, европейском прошлом, от которого современный свободный мир отталкивался, когда перегибал палку в другую, нынешнюю суперсвободную сторону. Перегибая палку то туда, то сюда, есть, конечно, шанс ее выпрямить, но гораздо вероятнее, что она сломается.

2012 г.

Размышления по национальному
вопросу

Идея национального государства в последнее время изменилась до неузнаваемости и находится в таком теоретическом тупике, по сравнению с которым пресловутый израильский «постсионизм» выглядит невинной детской шалостью. Это в славные времена молодости Бен Гуриона и «Вопросов языкознания» Сталина считалось, что нация связана с историей, культурой, языком и государством. Были, конечно, споры, о первичности «курицы» или «яйца», то есть считать ли народ первичным и образовывать из него государство (немецкая этническая модель) или считать первичным государство (то есть, землю и власть) и собирать живущие в нем этносы в единую нацию (французская гражданская модель). В идеале обе модели мечтали о культурно-этнической однородности внутри суверенного национального государства. А если в большинстве случаев этой однородности не существовало, то к ней следовало стремиться всеми способами – от ассимиляции меньшинств и до бегства из бывших колоний. Крайний случай нации, строящейся исходя из государственного принципа, но не имеющей в своем основании никакого общего этноса – это американцы. В этом случае проявился не этнос, а этос, культурно-моральная общность: протестанты всех мастей, евреи и некоторое количество не слишком усердных поклонников Папы Римского были готовы объединиться на принципах, провозглашенных первым либералом Джоном Локком: Бог создал всех равными, свободными и уважающими права собственности, и вы можете пользоваться своей свободой ровно до тех пор, пока выполняете Божественные заповеди. И действительно, Бог хранил Америку до тех пор, пока там пользовались уважением общие для американского большинства заповеди Танаха.

Европейцам с их религиозной эмансипацией пришлось пойти по другому пути. Там, где в одной стране оказывались разные языки, этносы и религии, приемлемый практический выход нашелся в виде «сообщественной демократии»5656
  Этот термин предложил известный американский политолог Аренд Лейпхарт в своей книге «Демократия в многосоставных обществах».


[Закрыть]. Особенность ее в том, что каждое сообщество пользуется относительно большой культурно-территориальной автономией, решая большинство вопросов (включая перераспределение денег) исключительно внутри общины. Количество проблем, решаемых на общегосударственном уровне, сводится к минимуму, что позволяет элитам различных общин договориться между собой. Такой плюрализм пышно расцветал, например, на почве жирной швейцарской экономики: действительно, когда все хорошо работают и всего много, нечего ссориться – хватит на всех.

Европейская и американская экономики с тех пор не то чтобы стали менее жирными, но они стали глобальными. Плюрализм тоже. Это значит, что если пятьдесят лет назад его еле-еле хватало на то, чтобы дать избирательные права неграм и женщинам (в той же Швейцарии женщины стали голосовать только в 1971 году), то сегодня мультикультурализм доходит до принципиального отрицания общих ценностей, культуры и веры, на которых и держалось стройное здание либеральной демократии западных национальных государств. Сегодня плюрализм отрицает даже приглашение к добровольной культурной ассимиляции, а глобализация сталкивает лицом к лицу всех со всеми и делает далекое таким близким, что вызывает этим у честного обывателя головокружение и тошноту. Плюрализм уравнивает в правах и в моральной значимости не только все нации и культуры, но и все образы жизни. Дойдя до логического конца плюрализм отрицает сам себя. Классик писал: «Если Бога нет, то все позволено». Если радикальный плюрализм провозглашает абсолютно все идеи и образы жизни равнодостойными, то не существует более такой общей мерки, по которой свобода и демократия предпочтительнее насилия и тирании. А что делать с теми, кому не нужна ни свобода, ни ответственность, кто вместо этого предпочитает добровольное рабство у семейного, общинного или государственного тирана? Или с теми, кто даже не пробуя выйти на трудовой рынок, готов довольствоваться социальным пособием и передает эту готовность своим детям, внукам и правнукам?

Невозможно ни в теории, ни на практике насильно насаждать свободу и демократию. Американцы завоевали Ирак, сменили там правящий режим и попытались установить новый порядок. Их действия можно назвать заслуженным наказанием агрессора, борьбой с тиранией или разгромом очагов международного террора, но только не освобождением и установлением демократии, как они пытаются всех уверить. Поэтому пока они не готовы хотя бы сами себе четко сформулировать цель своего вторжения, лучшим выходом будет служить нынешнее свертывание операции.

Идея о праве наций на самоопределение так же, как и доведенные до своего предела плюрализм и демократия, терпит в последнее время неудачу за неудачей. Требующие самоуправления нации пытаются обойти принцип Дирихле, утверждающий, что невозможно рассадить 10 кроликов по 9 клеткам и чтобы при этом каждому досталась своя отдельная клетка. В мире насчитываются многие тысячи наций, народностей и этносов и всего лишь менее 200 государств. Даже если бы каждая этническая группа завела бы свое государство, то и здесь проблема культурной однородности не была бы решена. В одном государстве могут оказаться люди общего этнического происхождения, но исповедующие разные религии и изъясняющие на разных языках. Существующие моноэтнические государства в свою очередь, зачастую имеют значительную диаспору, проживающую временно или постоянно в другом месте. Сегодня право на самоопределение требуют не только исторически сложившиеся и крепко сплоченные этнические группы, вроде курдов или басков, но и новообразованные «воображаемые сообщества», вроде созданного и разрекламированного КГБ «палестинского народа». Такие требования в сегодняшнем мире поднимают статус местных вождей и обещают солидную финансовую поддержку. Поэтому все больше государств при ослаблении центральной власти начинают напоминать коммунальную кухню. Если последовательно распространять право наций на самоопределение и отделение или хотя бы право на автономию на любую группку авантюристов, которые именно под этой вывеской решили заработать шальные деньги или захватить власть, то на это не хватит ни природных ни человеческих ресурсов. Даже если сепаратизм возможен, то он зачастую не помогает решить проблему «коммуналки». Как правило, идея отделения не нравится сильному большинству, теряющему территорию, и в то же время не устраивает отделяющееся меньшинство, не могущее обеспечить себе прежний уровень жизни и требующее постоянной подкормки.

В западной Европе длительный и часто кровавый процесс строительства национальных государств уже остался в прошлом, а вот, например, в Африке племена вырезают друг друга как и раньше, но теперь эта межплеменная борьба прикрывается модным лозунгом «национального строительства». В Европе, оставившей позади такую негуманную процедуру установления границ, насилие стараются всячески ограничить, но результат иногда получают обратный задуманному. Например, на территории распадающейся посткоммунистической Югославии, международные организации произвольно назначили «насильником» и наказали христианское большинство, хотя их мусульманские противники никоим образом не были гуманнее и применяли насилие никак не меньше. Спору нет, война не самых красивый способ решения проблем, но даже «миротвотворцы» НАТО не нашли лучшего способа его остановить, чем бомбардировки одной из сторон конфликта. В результате другая сторона – мусульманское меньшинство – оказалась в выигрыше и подкрепила свою демографическую экспансию территориальной, получив Косово в качестве приза за свое, мягко говоря, нелиберальное поведение.

Даже там, где национальные границы давно и прочно установлены, национальное большинство перестает чувствовать себя уверенно. Западный плюрализм не допускает прежних возможностей объединения граждан единой национальной идеологией. Плюрализм заменил теорию «плавильного котла», в который в свое время охотно ныряли иммигранты-европейцы (особенно евреи). Но нынешние меньшинства, состоящие из азиатов и африканцев, мусульман и идолопоклонников, не только не ассимилируются в западной культуре, но скорее способны навязать свои предпочтения остальным.

В плюралистском национальном государстве сегодня проблемы скорее возникают не у меньшинств, а у либерального национального большинства. Демократия имеет дело с отдельными индивидуумами и помогает им сорганизоваться. Поэтому тем, кто оказался активнее и организованнее и смог сплотится по собственной инициативе, демократия де-факто предоставляет больше прав и возможностей. К сожалению, в тот момент, когда провозглашается плюрализм ценностей, в выигрыше оказываются именно нелиберальные меньшинства: они сплоченнее, могут быстро собрать всех своих представителей и заставить их без лишних разговоров активно действовать в едином направлении. Такие нелиберальные группы способны обеспечить как внутреннее единогласие, так и последовательную пропагандистскую кампанию «вовне», получая возможность действенно испортить жизнь большинству и навязать ему исправляющую дискриминацию в свою пользу.

То, что существует множество таких групп, отнюдь не способствует созданию любимой либералами «системы сдержек и противовесов», а только приводит к радикализации требований каждой группы. Почему одно культурное сообщество может добиваться однополых браков, а другому запрещаются браки с животными или четыре жены в чадре? Растут и множатся общества защиты прав иммигрантских меньшинств, животных, инвалидов и гомосексуалистов. Не то, чтобы идея защиты прав была плоха, но в результате неуемных требований прав без соответствующих обязанностей все эти группы начинают меряться силами, чье меньшинство «равнее»… Ни о каком консенсусе речь уже не идет и в этой борьбе всех со всеми выигрывают отнюдь не умеренные либералы.

Также и для экономики «государства благосостояния» нелиберальное меньшинство может представлять определенную опасность. У тех, кто не исповедует «протестантскую трудовую этику», рождается уже третье и четвертое поколение «вэлферщиков». Пользуясь западными критериями, три из четырех жен мусульманской семьи могут пользоваться льготами матерей-одиночек, а в многодетных семьях, где не приняты западные нормы образования и воспитания, пособия на детей могут стать источником постоянного дохода для родителей.

Абстрактное либеральное равенство перед законом не работает, когда с одной стороны большинство, но разрозненных индивидов, а с другой – хорошо организованная нелиберальная группа. Да и по каким меркам судья может рассудить спор, в котором обе стороны требуют прав на свой специфический образ жизни, и обе не могут существовать, не ущемляя свободы друг друга (как, например, защитники и противники чадры, абортов, многоженства)? А уж если сплоченная группа нелибералов захочет обойти закон, то такая преступность автоматически становится организованной и крайне трудной для выявления и искоренения, не говоря уже об опасности пятой колонны…

Если в государстве нет консенсуса по поводу желательного образа жизни, нет согласия по поводу главных ценностей и свобод, если от нелиберального меньшинства можно защититься только прямым подавлением, то демократический механизм оказывается бессильным, и мы снова возвращаемся к старой гобсовской альтернативе: либо государственное насилие, либо война всех против всех.

Где же выход из этой ситуации? И можно ли в новых глобальных условиях использовать старый национальный цемент, склеивающий в единое государство свободных и равных индивидуумов?

Серьезные ученые и специалисты по исследованию наций честно признаются, что на сегодняшний день нет удовлетворительных рациональных моделей для описания нации, и поэтому нет и не может быть готовых рецептов, кого называть нацией с полагающимся ему государством, а кого этнической группой с правами всего-навсего нацменьшинств. Мало того, даже в объяснениях природы национальных чувств у ученых существует полная разноголосица: рациональны они или инстинктивны, внушаются сверху или пробиваются снизу, существовали всегда или появились только теперь, возрастают или отмирают.

В естественных науках уже давно не претендуют на исчерпывающие объяснения, а только на то, чтобы теоретические модели хорошо работали на практике. Там спрашивают не «что?» и «почему?», а «как?». Мы не знаем природы электромагнитных сил, но свет у нас горит в каждом доме. А вот гуманитарии, даже если они сосредотачиваются только на вопросе «как это действует?», все равно не могут похвастаться хорошими результатами, ведь в отличие от естественников, они сильно ограничены в экспериментальной проверки своих теорий. Физики научились использовать силы природы в своих интересах, а вот у гуманитариев имеются большие проблемы. Что-то я не припомню, чтобы им можно было поставить в заслугу удачное использование национальной энергии – она вырывается все больше стихийно, а зачастую еще и крайне разрушительно.

Теоретики, изучающие национализм, смогли выдвинуть только два с половиной утверждения, под которыми большинство из них готово подписаться: национальная идея (или как сегодня принято говорить о «субъективной национальной идентификации») – это

1. вера индивида, в то, что существует феномен единственной и уникальной «избранной» в своем роде нации, к которой он принадлежит,

2. при этом члены одной нации оказывают друг другу предпочтение – некий вид нерациональной, но прочной связи, объединяющий всех в одну социальную сеть.

И еще пол-утверждения: европейские христианские нации скопировали национальную идеологию с описания древних евреев в Библии, неевропейские нации – с европейских.

На нашем святом языке пункт 1 называется «эмуна», то есть вера, аксиома существования и единственности Всевышнего и избранного им народа. А пункт 2 – «ахават Исраэль» – любовь к евреям, еврейскому народу, подразумевающий взаимопомощь и взаимоответственность. Но кто же хочет слушать собственных «средневековых мракобесов», если ему сулят «точные» научные истины из чужих рук? Только вот что делать, если у западной науки нет готового рецепта обращения с неукротимой национальной энергией?

Хорошим выходом в решении национальных вопросов была бы попытка совместить опыт западной рационально-экспериментальной науки, возникшей относительно недавно и уже поменявшей несколько раз свою основную парадигму, и науки еврейской, насчитывающей тысячелетия, менее динамичной, но более проверенной лично нами на собственном опыте. Еврейскую традиционную мудрость больше волновали вопросы социальные, чем технические, и она так и не отделила экспериментальный объективизм от морали и целеполагания. Это не позволило ей быстро достичь таких высоких и полезных для технологии результатов в естественных науках, каких добился «просвещенный» Запад, но сохранило массу преимуществ в областях, касающихся человеческих отношений. Западная гуманитарная наука уже давно остро ощущает все недостатки своего расщепления и ищет способы выйти из очередного парадигмального кризиса. Интересно, что сегодня и западная политическая философия и развивающееся традиционное еврейское право сосредотачивают свое внимание на одних и тех же вопросах: соотношения в общественной практике принципов справедливости и милосердия, личной свободы и общего блага. Будем надеяться, что их сотрудничество не за горами.

2010 г.