Текст книги "Жизнь должна быть чистой"

Так что после разгрома семьи Ладигене судьба опять явила мне милость. Я попала к очень добрым людям, которые помогли мне и в выборе жизненного пути, и при поступлении в аспирантуру, и в воспитании дочурки Алины, родившейся в 1955 году[134]134
  Алина Бум-Славински – филолог, переводчица.


[Закрыть].

Кстати, Браунсы уговаривали меня стать врачом. Но так уж бывает, что, ощущая давление, человек начинает сопротивляться. Я чувствовала, что мне ближе гуманитарные науки. Решила изучать литовский язык и литературу и никогда об этом не жалела.

Каким встретил Вас университет?

Первые контакты с университетом были, скажем так, двусмысленными. Еще в гимназии я несколько раз ходила в университет сдавать вступительные экзамены по немецкому (который неплохо знала) за своих старших соучениц. В те времена в анкете абитуриента фотографии не было, и это открывало множество путей для «творчества».

Вильнюсский университет нравился мне по многим причинам: начиная с архитектуры, дышавшей прошлым, и заканчивая списком преподававших там знаменитостей: Миколайтис-Путинас, Сеземан, Бальджюс, Корсакас, Думчюс, Бальчиконис и другие…[135]135
  Винцас Миколайтис-Путинас читал в Вильнюсском университете различные связанные с литовской литературой курсы. Василий Сеземан (18841963) – русский и литовский философ шведского происхождения. Юозас Бальджюс-Балдаускас (1902–1962) – этнолог, фольклорист. Костас Корсакас (19091986) – исследователь литовской литературы, критик. Йонас Думчюс (19051986) – филолог-классик. Юозас Бальчиконис (1885–1969) – языковед, переводчик.


[Закрыть]

В университете я была счастлива, чувствовала, что я на своем месте. Увы, литуанистику закончить не удалось.

Что произошло? Почему пришлось прервать обучение?

Меня приняли в университет без экзаменов как золотую медалистку. На первом курсе довелось слушать лекции Юозаса Бальчикониса. Между прочим, я уже упоминала, что на экзамене у этого профессора я написала диктант по ударениям на пятерку, но перед устным экзаменом профессор задал свой обычный вопрос: «Откуда будешь, девица?» «Из Каунаса», – отвечала я. – «А, из Шанчяй!» – отозвался профессор и поставил четверку, хотя, по-моему, я ответила на все вопросы билета. «Из Каунаса, но без диалекта, литовский изучать нельзя!» – пояснил свое решение Бальчиконис. Несмотря на этот эпизод, я была вполне довольна оценкой.

Каких еще преподавателей можно вспомнить?

Немецкий преподавала Эугения Венгрене[136]136
  Эугения Малинаускайте-Венгрене (1913–2015) – германист, переводчик.


[Закрыть], латинский язык и литературу – Ядвига Тиюнелите[137]137
  Ядвига Тиюнелите-Шимкаускене – филолог-классик, переводчик.


[Закрыть], психологию – Альфонсас Гучас[138]138
  Альфонсас Гучас (1907–1988) – психолог.


[Закрыть], эстетику читал профессор Сеземан. Это были по-настоящему прекрасные преподаватели. Конспекты лекций Сеземана храню до сих пор. Еще витал по университету дух исследователя древней литовской литературы Юргиса Лебедиса[139]139
  Юргис Лебедис (1913–1970) – исследователь истории литовской литературы и культуры.


[Закрыть].

А теперь вернусь к вашему вопросу… Какие причины заставили меня покинуть университет, где я чувствовала себя счастливой?

Как вам уже известно, 14 марта 1946 года НКВД арестовал г-жу Ладигене. На три дня сотрудник безопасности с оружием засел в ее квартире и задерживал всех, кто там появлялся. Вскоре набралась полная комната народу, никого не выпускали, все вместе мы прожили там три дня и все попали на карандаш к «органам».

Позже, в мае, был арестован мой ближайший друг, молодой физик Тадас Масюлис[140]140
  Тадас Масюлис (1924–1998) – физик, инженер, близкий друг Ирены Вейсайте на протяжении всей жизни.


[Закрыть]. Я регулярно навещала в тюрьме и г-жу Ладигене, и Тадаса, носила им передачи. Кроме того, я была тогда очень верующей и постояно ходила в костел.

Ясно, что в глазах «органов» я была человеком неблагонадежным. Да еще и отец за границей…

В один прекрасный день (в конце весны 1948 года) я узнала, что меня обсуждали на комитете комсомола Вильнюсского университета и решили, что меня надо исключать. А перед тем, между прочим, пытались завербовать в стукачи…

Шли мы, кажется, в апреле с моей близкой подругой Гене Шуките (мы с ней, кстати, недавно отпраздновали семидесятилетие нашей дружбы) по улице Диджёйи (Большой). Возле дворца Ходкевичей меня вдруг задержали два человека в штатском, забрали паспорт, довели до костела Св. Казимира и отпустили. В тот раз, как позже выяснилось, была задержана и Гене. Ее отвели в здание НКВД на ул. Гедиминаса возле пл. Лукишкю и там попытались завербовать.

Через несколько дней, явившись поздно вечером на Тракайскую, сотрудники «органов» отвели и меня в свое здание на нынешнем проспекте Гедиминаса и допрашивали всю ночь. Со мной интенсивно работали две бригады. Одна играла роль «добрых», другая – «злых». «Добрые» говорили: «мы тебя спасли, ты сирота, мы можем помочь тебе закончить учебу, приобрести квартиру» и т. д. Одновременно уговаривали помочь и им бороться с фашистами. Я отвечала: «Всегда готова помочь бороться с фашистами. Что нужно делать?» – «Все очень просто. Ты, например, дружишь с такой Алей Нагинскайте[141]141
  Але Нагинскайте-Вайегене (1925–1997) – литовская поэтесса, в годы обучения в Вильнюсском университете принадлежала к секции молодых писателей под руководством В. Миколайтиса-Путинаса. Исключенная из студии за «формалистический уклон», была вынуждена вернуться в родной город – Рокишкис.


[Закрыть], посмотри, что она пишет в своем дневнике, послушай ее разговоры и сообщи нам!»

«Этого я не могу. Меня родители воспитывали совсем иначе, мама никогда не вскрыла бы адресованное мне письмо. Они уважали мое личное пространство», – сказала я… Конечно, «добрых» мои ответы не удовлетворили, так что на меня продолжали давить, а я снова отвечала, что не смогу изменить своим моральным принципам, цитировала Максима Горького и отрывки из «Молодой гвардии» Александра Фадеева[142]142
  Максим Горький (А.М. Пешков, 1868–1936) – русский советский писатель, основоположник соцреализма. Александр Фадеев (1901–1956) – русский советский писатель и литературный функционер. Покончил с собой.


[Закрыть].

Когда «добрые» отступили, за дело взялись «злые». В лицо мне направили мощный прожектор, на столе лежал пистолет, они орали на меня: «Ты неблагодарная! Мы тебя спасли! А ты за это чем платишь? Якшаешься с фашистами! Да мы тебя в Сибири сгноим!» Все это сопровождалось ругательствами, которые вслух повторить не могу.

И так всю ночь.

Склонить меня к сотрудничеству им не удалось. Дело продолжалось до семи утра. В конце концов принесли две бумажки. «Подпиши!» – приказывают. «Не буду ничего подписывать!» – «Тогда никуда отсюда не выйдешь!» Ситуация зашла в тупик.

«Прежде чем отказываться, посмотри, что тут написано!» – говорят. Одна бумага гласила, что я обязуюсь никому не рассказывать о встрече и общении с НКВД. Это я подписала. В другой было согласие сотрудничать. Этого документа я, понятное дело, не подписала. И рада, даже немножко горжусь. Да, я готова была отправиться в Сибирь, но… Не знаю, выдержала ли бы физические мучения. Может, после первой иголки под ногтем на все бы согласилась?

В тот раз меня отпустили домой, несмотря на все посулы сгноить в одиночке, однако в покое не оставили. Я все время чувствовала слежку, меня периодически вызывали на какие-то конспиративные квартиры для «бесед». Там постоянно уговаривали сотрудничать и предоставлять информацию о разных людях. Было ясно, что наиболее вероятный финал ничего хорошего не сулит: выкинут из университета с «волчьим билетом», без всякой надежды поступить куда-то еще.

Видя такое дело, близкие посоветовали мне уезжать из Вильнюса.

Как я уже рассказывала, в Москве жили брат и две сестры моего отца. Они тоже звали к себе. В конце концов я решилась, собрала вещи и уехала.

Побег удался? Вас оставили в покое?

Да. Скорее всего НКВД, как и множество советских учреждений, работал плохо. Они, наверное, потеряли меня из виду. С другой стороны, через много лет моя однокурсница из Молдавии, Люда Чеботаренко, рассказала, как ее в Москве вызывали на «беседу» по поводу меня. Но лично ко мне вопросов больше не было.

Разговор VI
«Нужен был новый стимул»

В советские времена Московский государственный университет имени Ломоносова, в который Вы поступили на германистику, был окружен аурой легенды.

Не знаю насчет легенды, но рейтинг был высокий, университет считался престижным.

Несмотря на то, что один курс я отучилась в Вильнюсе, сразу на второй меня в Москве принять отказались. Так что я снова стала первокурсницей. Полгода пришлось провести на заочном отделении, но первую сессию я сдала с хорошими оценками, произвела, видимо, неплохое впечатление, и меня решили перевести на очное.

Училась я, как известно, на германистике, которая принадлежала к Западному отделению Историко-филологического факультета. Люди, изучавшие разные языки, довольно близко дружили, объединяло нас и то, что какие-то лекции были общими. Дискомфорта среди них я не чувствовала.

В те времена атмосфера в Москве была гораздо более вольная, чем в Вильнюсе. Правда, мое впечатление отчасти определял тягостный опыт общения с «органами». В Москве никто уже не таскал меня по конспиративным квартирам, и напряжение постепенно спало.

Тем временем, что касается самого обучения… Первые полгода я записывала лекции по-литовски, потом случился перелом, и я стала конспектировать на русском языке, который знала с детства. Оценки на экзаменах всегда были высокие, училась я на совесть. Курсе на третьем стала получать именную лермонтовскую стипендию, намного выше обычной.

К сожалению, обучаясь в Москве, пришлось вступить и в комсомол. Особо активной комсомолкой я не была, но состояла в редакции стенгазеты. Хорошо, что удалось избежать участия в различных акциях. Я уже рассказывала, как однажды на новогодней вечеринке наш однокурсник Симон Маркиш запел песню на идише, а я не осмелилась подпеть. Не помню уже, на каком курсе его стали прорабатывать на комсомольском собрании. Мне предложили пропесочить его в стенгазете. Я отказалась, и очень рада. А то бы совесть замучила.

На последнем курсе я, как уже говорила, была представлена к «сталинской» стипендии. Но когда заполнила бумаги, мне не только ее не дали, а еще и «лермонтовской» лишили.

Что же касается уровня преподавания, должна сказать, что я не была в восторге. Преподавали в основном всякие вещи, связанные с марксизмом-ленинизмом, а мне они были ни к чему. С другой стороны, моя оценка не должна вас удивлять. В те времена Историкофилологический факультет МГУ был сильно «обескровлен». Например, не успела я поступить в МГУ, как из него с треском вышибли знатока западной литературы, шекспироведа, настоящего эрудита и умницу, профессора Леонида Пинского. Вам приходилось слышать о его фундаментальных исследованиях Шекспира[143]143
  Леонид Пинский (1906–1981) – специалист по истории западной литературы 17–18 вв. Упоминается монография: Шекспир. Основы драматургии, Москва: Художественная литература, 1971.


[Закрыть].

Уволили и прекрасного знатока западноевропейской литературы – доцента Евгению Львовну Гальперину, и неподражаемого преподавателя русской литературы 19 века доцента Белкина[144]144
  Евгения Гальперина (1905–1982) – литературовед, критик, редактор, педагог, причем, судя по разным отзывам, исключительный. Абрам Белкин (1907–1970) – филолог, педагог, исследователь творчества Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова.


[Закрыть]. Если не ошибаюсь, все трое были евреи. Так что, помимо других прегрешений, на них навесили еще и ярлык космополитизма.

Пришлось покинуть университет и профессору Борису Ивановичу Пуришеву, который читал нам на первом курсе литературу Средних веков и Возрождения. Позже он преподавал в Московском Педагогическом институте[145]145
  Борис Пуришев (1903–1989) – литературовед, педагог.


[Закрыть]. Мне повезло, я еще успела его послушать.

Эрудиция и внутренняя интеллигентность этих людей не на одну меня производила впечатление. Моя однокурсница Елена Маркович 8 мая 1951 года написала от нашего с ней имени стихи Евгении Львовне. Процитирую пару строф:

 
Для нас Вы та, какой бы стать хотелось.
Принципиально, убежденно, тонко
Решать проблемы, не бояться дела
И трудных тем не обходить сторонкой.
Идти прямыми, верными путями,
Вопросы ставить, не боясь молвы.
Мы мысленно советуемся с вами,
Чтоб поступать, как поступили б Вы.
 

Руководство кафедрой западной литературы принял профессор Роман Самарин[146]146
  Роман Самарин (1911–1974) – литературовед, педагог.


[Закрыть], эрудит, но конъюнктурщик par excellence. До сих пор помню, как он, говоря о якобы реакционном немецком поэте Новалисе[147]147
  Новалис (Георг Филипп Фридрих фон Харденберг, 1722–1801) – немецкий поэт и философ.


[Закрыть], ляпнул: «Хорошо, что он рано умер!» Уверена, что лучшие профессора вылетели с факультета не без участия Самарина.

Руководителем диплома у меня был профессор Владимир Неустроев[148]148
  Владимир Неустроев (1911–1986) – литературовед.


[Закрыть]. О нем Елена Маркович тоже написала стихи, которые мы с улыбкой декламировали:

 
Владимир Петрович жил,
Достойный всяких похвал.
Порой семинары вел,
Порою спецкурс читал.
И он на любой вопрос
Такой предлагал ответ:
С одной стороны это «да»,
С другой стороны это «нет».[149]149
  Посмертная книга Е.И. Маркович была выпущена в США: Елена Маркович. Будущие грозы в облаке плывут: Стихотворения и воспоминания. Miami: DarkSlide Press, 2016.


[Закрыть]
 

Неустроев был, наверное, достойный человек, но противиться конъюнктуре не осмеливался. А когда вокруг такие наставники, «аура», о которой вы говорите, рассеивается…

Лично меня совершенно потрясли события, происшедшие на последнем курсе. «Дело космополитов» и «Дело врачей»[150]150
  В ходе кампании по «борьбе с космополитизмом» в СССР (1948–1953), имевшей сильный антисемитский подтекст, в эпицентре критики оказались многие деятели науки, культуры и пр. еврейского происхождения. В частности, «Дело врачей» (1952–1953) было сфабриковано против группы видных деятелей здравоохранения, обвиненных в заговоре с целью умерщвления ряда советских лидеров. Им инкриминировалась также связь с «созданной американской разведкой международной еврейской буржуазно-националистической организацией» «Джойнт».


[Закрыть] ясно показали, что евреи в Советском Союзе считаются людьми неблагонадежными и нежелательными. Я тогда писала диплом о Георге Веерте – немецком поэте 19 века, певце революции 1848 года[151]151
  Георг Веерт (1822–1856) – журналист, прозаик и поэт, один из первых немецких марксистов.


[Закрыть]. Я и сейчас склонна думать, что по тем временам работа была неплохая. Неустроев прочел ее и особо существенных замечаний не сделал. Но рецензия преподавателя Олега Васильевича Мелихова[152]152
  Олег Мелихов – литературовед.


[Закрыть] была такова, что, исходя из нее, можно было поставить и три, и пять. «С одной стороны это “да”, с другой стороны это “нет”»!

Прекрасно зная, что Неустроев всегда стремится оставить себе пути к отступлению, я не знала, на что надеяться. Если память мне не изменяет, защита диплома проходила 7 апреля 1953 года. А «Дело врачей» было прекращено 4 апреля. Мои друзья, собравшиеся на защиту, видели, как, зайдя в аудиторию, Самарин передал комиссии записку: «Вейсайте и Маркович поставить пятерки». Так и вышло. Но большой радости мне это не принесло, весь процесс защиты из-за этого инцидента как-то потерял чистоту…

Манипуляции с защитой и оценкой диплома на этом не кончились. По оценкам я должна была получить «красный диплом», в зачетке были одни пятерки. Однако на госэкзамене по зарубежной литературе профессор Самарин стал задавать мне явно провокационные вопросы. Я ошиблась в дате смерти Мольера[153]153
  Мольер (Жан-Батист Поклен, 1622–1673) – французский драматург.


[Закрыть]. От волнения вместо «1673» сказала на 10 лет позже. Это была несущественная ошибка, ведь в 1673–1683 годах не произошло ничего такого, что могло бы изменить ход творчества Мольера. С другой стороны, промашка дала повод задать еще несколько вопросов того же характера, пока в конце концов Самарин не получил возможность оценить мой ответ на четыре. Так что, как вы понимаете, никакого красного диплома. Но я не слишком переживала. Гораздо больше задевал меня человеческий фактор.

Как видите, особых сентиментов относительно МГУ я не испытываю, хотя, конечно, есть и хорошие воспоминания – преподаватель немецкого Любовь Моисеевна Вольф, время, проведенное в библиотеке, друзья[154]154
  Любовь Вольф – преподавательница немецкого языка.


[Закрыть].

Ну и, разумеется, сама Москва: встречи и общение с разными людьми, концерты классической музыки, театры, книги. Поступив в МГУ, я поначалу жила у родственников, но через два года получила койку в общежитии на Стромынке, дом 32, кажется. Там я прожила три года. В комнате у нас было восемь студенток, настоящий интернационал.

В том же общежитии жил и Алик. Помню, что я каждое утро ходила его будить, ибо мой кузен, презирая меня за то, что я ложусь в двенадцать, сам сидел над книгами до четырех-пяти утра, так что потом не мог проснуться. Вы себе не представляете, до чего трудно было будить Алика! В конце концов он вставал с постели, весь белый, как лист бумаги, и мы шли на лекции.

Одновременно с нами в Москве училось много литовцев. Мы держались вместе. Я общалась с Эляной Гашкайте-Червинскене[155]155
  Элена Гашкайте-Червинскене (1920–2003) – литературовед, педагог.


[Закрыть], Верой Лисаускайте, Йонасом Булотой[156]156
  Йонас Булота (1923–2004) – журналист, педагог.


[Закрыть], Довидасом Юделявичюсом, Захариюсом Григорайтисом[157]157
  Захариюс Григорайтис (1928–1988) – редактор Литовской киностудии.


[Закрыть] и другими. С кем-то из них судьба опять свела меня в Вильнюсе.

Поговорим о московских библиотеках.

О, московские библиотеки!.. В свое время меня очень впечатлила библиотека Вильнюсского университета, особенно рукописный зал Ф. Смуглявичюса. Я любила приходить туда читать. С большим удовольствием вспоминаю и то, как меня, тогда еще первокурсницу, порой пускали поработать в профессорской читальне…

Московские библиотеки – совсем другой масштаб. Старые, с традициями. Книгохранилища гигантские, а попасть в читальню не так-то легко. Например, по выходным ездили в Ленинку или в Иностранную библиотеку[158]158
  Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина, ныне Российская государственная библиотека. Библиотека иностранной литературы, ныне Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы им. М.И. Рудомино.


[Закрыть]. В воскресенье, как правило, одна из обитательниц комнаты, по очереди, вставала ни свет ни заря и, как только открывалось метро, мчалась в библиотеку занимать место в длиннейшем «хвосте». Остальные приезжали уже к открытию. Выйдешь из библиотеки среди дня – попасть обратно невозможно. Поэтому еду брали с собой или ходили обедать в тамошнюю столовую.

У МГУ тоже была прекрасная библиотека на Моховой. Но и туда попасть было очень трудно.

Упомянутые три места были очень важны для меня, я проводила там много времени. Восхищали десятилетиями работавшие там пожилые интеллигентные дамы, влюбленные в книги.

Ну и, конечно, я старалась максимально воспользоваться всеми московскими возможностями посещать театры, концерты и выставки.

В 1937 году дочь моего расстрелянного дяди Давида Вейса Ляля[159]159
  Давид Вейс (Вайс, 1878–1938) был арестован в 1937 г. по необоснованному обвинению в участии в антисоветской террористической организации. В 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к смертной казни. Реабилитирован в 1956 г. Елена Бондаренко – пианист и педагог.


[Закрыть]вышла замуж за профессора, скрипача и педагога Петра Абрамовича Бондаренко[160]160
  Петр Бондаренко (1903–1985) – советский и израильский скрипач, педагог.


[Закрыть], так что у нее было много связей в мире искусства. Петр Абрамович общался и работал с Давидом Ойстрахом в Московской Государственной консерватории. Семья жила в Мансуровском переулке, затем на ул. Неждановой, в том же доме жил Святослав Рихтер и другие известные музыканты. Петр Абрамович часто добывал для меня контрамарки, так что я ходила практически на все лучшие концерты. А уже на Стромынке я научилась проникать в Большой зал консерватории без билета…

Самое сильное впечатление оставили, наверное, концерты Святослава Рихтера. После них оставалось какое-то приподнятое ощущение, как будто прикоснулась к чему-то очень настоящему, драгоценному, совершенному. Восхищалась я и личностью и исполнительским мастерством его учителя – профессора Генриха Нейгауза.

Рядом с музыкой, само собой, стоял в студенческие годы и театр, хотя до сих пор в моей памяти на первом месте эти концерты классической музыки и вызванные ими переживания.

Не было ли культурным шоком возвращение в Вильнюс после бурной московской культурной жизни?

Вот уж точно нет! Я просто мечтала вернуться в Вильнюс! Кому-то это тогда, да и сейчас, могло бы показаться странным. Ведь именно в Литве погибли мои самые близкие люди. И все же я чувствовала сильнейшую тягу к родной земле. Помню, в самом начале моего московского студенчества я через несколько недель рванула в Вильнюс без всякой причины, просто от бесконечной тоски…

И, окончив университет, я чувствовала необходимость вернуться. Мне всегда казалось, что мое место только здесь… Что только здесь мне имеет смысл работать.

По распределению меня посылали в белорусскую школу на какой-то заброшенный полустанок. Даже не помню названия. Я была в полном отчаянии.

Но «ссылки» в Белоруссию удалось избежать. Ранней весной 1953 года, 5 марта, умер Сталин. Очень хорошо помню это время. Москва была в полнейшем эмоциональном параличе. Казалось, город сошел с ума, все плачут, не знают, как дальше жить без «великого вождя народов». Ведь мы ежедневно вставали и ложились с именем Сталина! И вдруг божественный генералиссимус умер, бросил советских людей на произвол судьбы! Какая жуткая пустота должна была распахнуться перед теми, кто искренне верил пропаганде насчет «вождя и учителя»!

Лично у меня иллюзий относительно Сталина не было, но внешне я этого не проявляла… В похоронах генералиссимуса не участвовала, даже из любопытства. Как известно, они унесли немало жизней, давка была неописуемая.

Честно говоря, меня больше занимало распределение.

Так и отправили бы меня в Белоруссию, если бы не моя однокурсница Лена Маркович и ее отец, в то время известный профессор-энергетик Исаак Моисеевич Маркович[161]161
  Исаак Маркович (1901–1974) – инженер-энергетик, педагог.


[Закрыть]. Как-то у них в гостях я поделилась своими тревогами, а он и говорит: «Пойди поговори со Снечкусом, он же сейчас наверняка в Москве!» Действительно, оказалось, что Снечкус, прибывший на похороны Сталина, живет в гостинице «Москва». Я ужасно робела. Но Исаак Моисеевич прямо заставил меня поехать в гостиницу, за что я ему благодарна по сей день.

Узнав, что я прошу аудиенции, Снечкус тут же назначил мне встречу. Меня тогда очень удивило то обстоятельство, что он ничуть не горевал о смерти Сталина. Наоборот, казалось, был в отличном настроении.

Он сразу же согласился мне помочь, позвонил в постпредство, и через сорок пять минут у мени был вызов обратно на родину.

Тогдашним проректором Педагогического института был мой бывший учитель физики Антанас Янонис[162]162
  Антанас Янонис (1913–1995) – литовский ботаник, биомедик. В 1948–1951 и 1953–1955 гг. заместитель директора Вильнюсского педагогического института.


[Закрыть]. Видимо, в свое время я оставила о себе неплохое впечатление, так что он пригласил меня работать в Пединститут. Поначалу, правда, на полставки, но через год меня уже взяли на полную. Так начался период моей работы в Пединституте, который продолжался 43 года.

Имя Антанаса Снечкуса мелькает в наших беседах не первый раз. Вы имели возможность видеть этого человека в разные времена, в различных ситуациях. Каким Вы его помните? Я не прошу оценивать его деятельность в межвоенные и советские времена, меня скорее интересуют штрихи к его портрету как личности.

Насколько я понимаю, Снечкус фигура сложная, противоречивая[163]163
  Личность и деятельность Антанаса Снечкуса в литовской историографии исследовал Витаутас Тининис: Snieckus: 33 metai valdzioje (Antano Snieckaus biografiné apybraiza), Vilnius: Lietuvos karo akademija, 1995; 2-е изд. – 2000. В западной историографии оценка «фактора Снечкуса» в советской Литве дается Уолтером А. Кемпом (Walter A. Kemp: Nationalism and Communism in Eastern Europe and Soviet Union. A Basic Contradiction? London: MacMillan Press, 1999).


[Закрыть]. Он был убежденным, идейным коммунистом, подпольщиком. Много отсидел в сметоновские времена. С первой советской оккупацией стал первым секретарем Компартии Литвы.

Помню, у него было прозвище «хозяин». Ясно, что на нем лежит немалая доля ответственности за страдания литовского народа, да и других народов Литвы, – за депортации, аресты, преследования, чрезвычайно болезненную коллективизацию.

Но я была знакома с ним и как с человеком. Он был очень умным, принципиальным, держал слово. Можно сказать больше: это была харизматичная фигура.

Мне импонировало, что он не разводится с Мирой Бордонайте[164]164
  Мира Бордонайте-Снечкувене (1910–1992) – участница коммунистического подполья в межвоенной Литве, вторая жена Антанаса Снечкуса.


[Закрыть], хотя уже с 1938 года антисемитские настроения постоянно усиливались, и многие мужчины-коммунисты разводились со своими еврейскими женами. Снечкус никогда не забывал людей, которые ему помогли. Потому, наверное, и пригласил к себе Алика, встретив его в пылающем гетто.

Может быть, и ко мне он проявил внимание, потому что помнил, как мои родители помогали ему в межвоенные времена, когда компартия в Литве была запрещена и он подвергался преследованиям.

Как ни парадоксально это прозвучит, я уверена, что Снечкуса заботила судьба Литвы. Он хотел, чтобы Литва (само собой разумеется – советская) процветала. Думаю, в то время он искренне верил в идеалы коммунизма, но при этом ему было важно, чтоб Литва сохранила национальную идентичность. В годы его правления развивалась местная промышленность, так как Литве не хватало рабочей силы, и он опасался, что страну наводнят другие национальности… Он с вниманием относился к развитию земледелия и сильно рисковал, ослушавшись приказа Хрущева повсеместно насаждать кукурузу[165]165
  Взгляды А. Снечкуса на хрущевские реформы в области сельского хозяйства литовской историографией не исследованы. Отчасти этот вопрос обсуждается в кн.: Aaron T. Hale-Dorrell, Khrushchev’s Corn Crusade…: Chapel Hill, 2014.


[Закрыть].

Знаю, что каждый раз, отправляясь в Москву в хрущевские времена, Снечкус не знал, вернется он домой первым секретарем или будет арестован.

Вашу биографию соединила с биографией Снечкуса судьба Александраса Штромаса. Рассказывал ли он Вам, как реагировал Снечкус, когда понял, что взгляды, а впоследствии и жизненный путь его подопечного все сильнее расходятся с его собственными? Как Вы думаете, чем обусловлен тот факт, что Снечкус решил толерантно отнестись к жизненному выбору Штромаса?

Мне казалось, что все несколько сложнее. Оказавшись у Снечкуса, Алик вел себя не всегда достаточно… не знаю даже, как сказать. Он любил и уважал Снечкуса, но зачастую много себе позволял. Например, без спроса пользовался домашней библиотекой, подчеркивал, писал замечания на полях; он мог вызвать себе служебную машину… Снечкусу это не нравилось, так как он был довольно скромен в быту. Потом начались идейные расхождения. Алик устроил едва ли не революцию на вильнюсском рабфаке[166]166
  Рабфаки (рабочие факультеты) были формой народного просвещения в СССР, позволявшей рабочим и крестьянам получить среднее образование и подготовиться к поступлению в вуз. Действовали в 1919–1935 гг. Позднее, в 1960-70-е годы, «рабфаками» неофициально именовались курсы для рабочих при высших учебных заведениях.


[Закрыть], он никогда не вписывался ни в какие рамки. Кончилось тем, что Снечкус переселил его в Каунас.

Серьезные идеологические расхождения начались уже когда Алик учился в Москве. Тогда их пути окончательно разошлись. Больше Снечкус с Аликом не общался[167]167
  Подробнее мнение А. Штромаса об А. Снечкусе см.: «Со смертью Антанаса Снечкуса кончилась целая эпоха жизни Литвы», «Для меня Снечкус был литовским Сталиным» (на лит. яз.), в кн: Laisvés horizontai, sud. Liutas Mockunas, Vilnius: Baltos lankos, 2001.


[Закрыть]. Со мной он, однако, связь не порвал. Я бывала у них в гостях, каждый год получала от Снечкуса новогоднее поздравление, мы иногда беседовали. Я не изображала из себя коммунистку, не боялась порой высказать свое мнение. Помню, он спросил меня, что я думаю о выдворении Солженицына[168]168
  Александр Солженицын (1918–2008) – писатель, диссидент, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии (1970). После публикации на Западе первых глав романа «Архипелаг Гулаг» обвинен в измене родине и выдворен из СССР в 1974 г.


[Закрыть]. Я ответила, что мнения у меня быть не может, так как никто не дал мне почитать его произведений, а газете «Правда» я не доверяю. Как я уже сказала, мне всегда казалось, что Снечкус – патриот Литвы (еще раз подчеркну – советской Литвы). То есть можно сказать, что его заботила судьба страны. Еще в сталинские времена Литве предложили присоединить Калининградскую область, но Снечкус отказался, понимая, что литовцев, чтобы населить этот край, не хватит, и придется в массовом порядке приглашать туда не-литовцев[169]169
  На этот счет в литовской историографии сказано не много. Из новейших текстов: Marius Èmuzis, „Kaliningrado srities prijungimo prie Lietuvos istorijos pcdsakais“, in: Naujasis Zidinys – Aidai, 2013, Nr. 3, p. 176–184.


[Закрыть].

Насколько мне известно, Вам приходилось общаться и с супругой Антанаса Снечкуса, Мирой Бордонайте. Какой она была на людях и в частной жизни (если, конечно, приходилось встречаться с ней приватно?). Вы как-то рассказывали мне о разговоре, который произошел между вами в пору национального возрождения, когда она уже лежала в больнице. Не могли бы Вы вернуться к этому эпизоду?

Мира Бордонайте была очень умная, образованная, начитанная женщина из богатой вилиямпольской еврейской семьи. Она рано покинула родительский дом и стала революционеркой, подвергалась преследованиям, сидела при Сметоне в тюрьме, где, насколько я знаю, и познакомилась со Снечкусом. Это была по-настоящему идейная коммунистка.

С ней можно было не соглашаться, но приходилось уважать. Помню, как на заре Саюдиса она критиковала Сонгайлу за то, что он тормозит деятельность Саюдиса[170]170
  Рингаудас Бронисловас Сонгайла – советский партийный и государственный функционер. В начальный период возрождения независимости был Первым секретарем ЦК ЛКП и фактически руководителем республики (декабрь 1987 – октябрь 1988).


[Закрыть]. Как-то она сказала мне, что раньше, еще до Саюдиса, думала, что, доведись ей жить второй раз, она прожила бы так же, пошла бы тем же путем, а теперь уже так сказать не может.

Уже тяжело больная, Мира Бордонайте оказалась в спецбольнице на Антакальнисе в одной палате с бывшей ссыльной… Мне кажется, Мира многое поняла. Я ее уважала и навещала до самого конца.

А теперь хотелось бы спросить такую вещь, которую рационально вычислить невозможно. Так что меня интересуют прежде всего ощущения… Вы жили в Вильнюсе, в Москве и в Санкт-Петербурге (в то время – Ленинград). Где в советское время легче дышалось? Где было больше свободы?

Москва – огромный академический и культурный центр. Поскольку у меня там, как вы знаете, жили родственники, я благодаря им скоро познакомилась с выдающимися людьми науки и искусства того времени. Меня восхищала русская интеллигенция, ее кругозор, способность критически мыслить. Особенно импонировали мне диссиденты, их смелость, решимость противостоять советской идеологии, их невероятная жертвенность. Настоящую русскую интеллигенцию я по сей день ценю чрезвычайно высоко. Считаю ее для себя примером.

Я имела счастье быть знакомой с семьями Виктора Шкловского[171]171
  Виктор Шкловский (1893–1984) – писатель, литературный критик, киносценарист. В описываемый период был женат на Василисе Шкловской-Корди (1890–1977).


[Закрыть], академика Абрикосова[172]172
  Алексей Абрикосов (1928–2017) – физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии.


[Закрыть], Оттенов[173]173
  Николай Оттен, псевд. Поташинский (1907–1983) – писатель, переводчик, сценарист, кинокритик. Был женат на переводчице Елене Голышевой (1906–1984), семья жила в Тарусе. О знакомстве с Оттенами и их окружением см. Разговор Х.


[Закрыть], с поэтом Николаем Панченко[174]174
  Николай Панченко (1925–2005) – поэт, журналист, редактор, в годы «перестройки» один из основателей движения «Апрель».


[Закрыть], с Галичем[175]175
  Александр Галич (наст. фамилия Гинзбург, 1918–1977) – поэт, автор и исполнитель песен, кинематографист, диссидент.


[Закрыть], бывала в Тарусе, где в те времена был своеобразный центр диссидентства. Там познакомилась с такими диссидентами, как Марченко[176]176
  Анатолий Марченко (1938–1986) – писатель, диссидент, политзаключенный.


[Закрыть], Людмила Алексеева[177]177
  Людмила Алексеева (1927–2018) – общественный деятель, диссидентка, одна из создателей московской Хельсинкской группы в 1976 г.


[Закрыть], Даниэль[178]178
  Юлий Даниэль (1925–1998) – поэт, переводчик, диссидент.


[Закрыть] и другие.

Это были люди огромного бесстрашия, широкого кругозора. Так что в этом смысле в Москве дышалось легче.

В то же время, если сравнивать МГУ и Ленинградский университет им. Жданова, где тоже довелось учиться, то первый, во главе с Самариным, был совершенно застойным пространством. В ленинградской же академической среде еще был жив дух академика Виктора Жирмунского и литературоведа, критика Григория Гуковского[179]179
  Виктор Жирмунский (1891–1971) – лингвист, литературовед, педагог. Григорий Гуковский (1902–1950) – филолог, литературовед, критик. Считается главным специалистом по русской литературе 18 века.


[Закрыть].

Мой научный руководитель Мария Тронская[180]180
  Мария Тронская (1896–1987) – историк литературы, литературовед, педагог.


[Закрыть] и ее муж, специалист по классическим языкам Иосиф Тронский[181]181
  Иосиф Тронский (1897–1970, наст. фамилия Троцкий) – филолог-классик, в свое время один из главных знатоков античной литературы.


[Закрыть] были весьма просвещенные люди. Кафедрой зарубежной литературы, которая курировала нас, заведовал Борис Реизов, – специалист по западноевропейской литературе 18–19 вв., автор нескольких фундаментальных исследований[182]182
  Борис Реизов (1902–1970) – литературовед, переводчик.


[Закрыть]. Благодаря всем этим людям Ленинград дал мне гораздо больше профессиональных и методологических знаний и воспитал огромное уважение к научной работе.

Расскажите поподробнее о феномене Тарусы. Туда постоянно приезжали Александр Галич, Александр Солженицын. Доводилось ли знать кого-то их этих людей?

Таруса была местом особенным. Я жила там у Оттенов, которые вместе с главным редактором, Константином Паустовским, редактировали и выпускали альманах «Тарусские страницы», дышавший свободой и самостоятельным мышлением[183]183
  Константин Паустовский (1892–1968) – писатель. Составил первый, он же и последний, номер альманаха «Тарусские страницы», вдохновившись идеей Николая Панченко – предоставить возможность публикации поэтам и писателям, чьи тексты по разным причинам не печатают центральные журналы и издательства страны. Появившиеся в 1961 г. «Тарусские страницы» стали предметом не только общественного интереса, но и острой критики, а выпущенные экземпляры были изъяты из обращения. Ознакомиться с содержимым альманаха можно здесь: http:// imwerden.de/pdf/tarusskie_stranitsy_1961_text.pdf.


[Закрыть].

Я встречала там Анатолия Марченко, Наталию Столярову и, кажется, Горбаневскую тоже[184]184
  Наталия Столярова (1912–1984) – переводчик, женщина удивительной и драматической судьбы, общавшаяся с выдающимися личностями культурной элиты России советских времен. Наталья Горбаневская (1936–2013) – поэт, переводчик, диссидентка и правозащитник.


[Закрыть]. Увы, ни Солженицына, ни Бродского встречать не приходилось, но книги Солженицына и других диссидентов мне читать давали.

Бродского я видела только один раз, уже гораздо позже, в Лондоне, на праздновании 100-летия Мандельштама. Передала ему привет от Рамунаса Катилюса и его жены Эли. Он сделал великолепный доклад о поэзии Мандельштама, до сих пор помню певучую манеру читать стихи и то, как он бесконечно курил сигарету за сигаретой. Особого впечатления как человек он на меня тогда не произвел.

Как Вы вообще попали в диссидентскую компанию? Кто Вас туда ввел? Не боялись ли, что Вами опять заинтересуются «органы»?

В диссидентскую компанию я попала через своего кузена Алика Штромаса, через Оттенов, Шкловских и других своих друзей. В их присутствии было бы крайне стыдно чего-то бояться. Но страх был, Алик был куда храбрее меня.

Стоило только трусливой мысли появиться в подсознании, я ее тут же затаптывала.

Как Вы решили учиться в Ленинграде?

В 1955 году родилась моя дочка Алина. Через полгода я вдруг поняла, что задыхаюсь среди всех этих пеленок, молочных бутылочек и прочего быта. В этой ситуации мой первый муж проявил понимание, и на помощь пришли мои благодетели Браунсы. Они поняли, что мне нужен новый стимул – книги, учеба. Теперь уже не помню, кто первый выступил с идеей, что мне надо ехать в Ленинград искать научного руководителя. Я слышала о тамошних профессорах, об их исследованиях и лекциях. Мне очень импонировал академик Виктор Максимович Жирмунский, но в университетских аудиториях я его увидеть не успела – он только что вышел на пенсию. Правда, его жена Нина Александровна Сигал[185]185
  Нина Сигал (1919–1991) – литературовед, переводчик, педагог.


[Закрыть] еще работала в университете и продолжала академические традиции своего мужа.

Еще в Вильнюсе кто-то дал мне адрес профессора Гельмана, германиста из Пединститута им. Герцена. Узнав, что я хочу писать диссертацию о Генрихе Гейне[186]186
  Генрих Гейне (1797–1856) – немецкий поэт, выдающийся деятель европейской литературы первой половины 19 века.


[Закрыть], он сразу направил меня к профессору Ленинградского университета Марии Лазаревне Тронской, знатоку творчества Гейне. Так я попала к ней в руки. Личность была уникальная, высочайшего уровня!

В первую же встречу, после двадцати минут беседы, она приняла решение: «Хорошо, можете подавать заявление в аспирантуру!» Видимо, как-то сразу поверила в меня. С огромной благодарностью вспоминаю свою руководительницу, наше общение. Поначалу каждый визит на Невский к Тронским был для меня праздником.

Иосиф Моисеевич был большой специалист по античной литературе. Его кабинет, огромный, 70 или 100 квадратных метров, был полностью заставлен книжными полками, это был настоящий книжный лабиринт. Только у окна ютились рабочий стол, стул и диванчик.

Что касается Марии Лазаревны, ее рабочее место было в столовой, где у окна стоял ее стол – изящный антикварный предмет. Так что у нее был только свой угол. Столовая тоже была занята книгами.

Общение с семьей Тронских невероятно много дало мне как в профессиональном, так и в человеческом плане. Иосиф Моисеевич Тронский был очень достойный, тонкий человек, эрудит, ходячая энциклопедия. Складывалась видимость, будто он не от мира сего, но на самом деле профессор все замечал. Вот один эпизод. Я очень любила свою научную руководительницу и старалась по мере сил и возможностей ей помогать. Мария Лазаревна была уже почтенного возраста (между прочим, степень хабилитированного доктора она получила в 72 года!), так что мое желание помочь было вполне объяснимо, но от помощи она отказывалась. Как-то раз, когда супруги не было дома, профессор Тронский позвал меня в свой кабинет и сказал: «Иреночка, Вы должны понять – Марусенька не хочет стариться!» Таким образом он изящно посоветовал мне вести себя осмотрительнее.