Текст книги "Волчица и Охотник"

Глава девятая

Просыпаюсь от запаха жареного мяса. Моя щека прижимается к деревянному полу в нескольких дюймах от очага. Волчий плащ с меня сняли, но я лежу под тяжёлой бледно-серой шкурой. Тонкие волоски на шкуре легко расходятся, когда я провожу по ним пальцем – точно плот рассекает речную воду. Я не знаю ни одного животного с таким мягким мехом.

Медленно сажусь и понимаю, что смотрю в сияющие янтарные глаза медведя. Открываю рот и снова закрываю, но не вырывается ни звука. Горячее дыхание медведя обволакивает моё горло. Его глаза яркие, как крошечные пуговицы, вшитые в шерсть на его голове. Через мгновение он медленно поворачивается и бредёт прочь, мягко ступая лапами по земле.

Он пересекает маленькую комнатку, подходит туда, где лежит Гашпар, укрытый такой же серой шкурой. Медведь лениво обнюхивает его тело, и Гашпар, вздрогнув, резко садится. Когда он видит медведя, его щёки совсем бледнеют.

Медведь будит нас. Это разве типичное медвежье поведение? Я мало знаю о медведях, чтобы сказать наверняка. На мгновение задаюсь вопросом, не медведь ли вытащил нас изо льдов и привёл сюда, в свою хижину, которую он построил большими неуклюжими лапами, а теперь готовит мясо на костре, чтобы попотчевать своих гостей. Если где в мире такое и возможно, так это в Калеве.

Но тут дверь в хижину с грохотом открывается. Через порог переступает фигура, удерживающая груду дров, скрывающую лицо. Со своего места, где я сижу на полу, я вижу только бахрому вышитой юбки, развевающуюся над парой меховых сапог.

Гашпар тут же встаёт, сбрасывая с себя шкуру.

– Кто ты? Зачем привела нас сюда?

Дрова падают на землю. Девушка, которая несла их, поднимает руку, чтобы вытереть лоб. Она выглядит моей ровесницей или даже моложе; у неё красивые сияющие глаза и розовые щёчки.

– Я спасла вам жизнь, Охотник, – прохладно отвечает она. – Если желаешь, я могу отвести вас обратно, туда же, где нашла, – к озеру Тайивас. Посмотрим, как вы там справитесь.

Гашпар бросает на меня взгляд и заливается густым румянцем ото лба до подбородка. Меня охватывает такое облегчение, что я чуть не заваливаюсь обратно на свою шкуру. Вместо этого вскакиваю на ноги, готовая к приступу боли, когда ударяюсь костяшками левой руки о деревянный пол. Ничего не происходит. Мизинца всё так же нет, но нет и боли на его месте.

– Кто ты? – спрашиваю я, не сводя глаз с отсутствующего пальца.

Девушка стягивает варежки и проводит рукой по своим чёрным волосам, жёстким от холода. Её кожа оливковая, как у южан, – почти как у Гашпара, хоть я считала это невозможным в месте, лишённом солнечного света.

– Туула, – отвечает она.

Северное имя. Но Туула не похожа на северянку. В рассказах Вираг у всех калевийцев волосы цвета льна, глаза, как осколки льда, а кожа белая, как снег под их сапогами.

– А медведь? – рискую спросить я.

Туула безучастно озирается, словно забыла, что он здесь.

– А, – через паузу говорит она. – Это Биэрдна. Не волнуйтесь, она вас не ранит, покуда у неё полное брюхо, а я в хорошем настроении.

Мы с Гашпаром переглядываемся.

– К счастью для вас, обычно я в хорошем настроении.

Туула подталкивает медведицу, распластавшуюся у огня, словно необычайно большой меховой ковёр.

Я слишком сбита с толку, чтобы придумать, что сказать. Последнее, что я помню, – я лежу на льду рядом с Гашпаром, сжимая его запястье. Вспоминаю, как он нырнул за мной без всяких сомнений, и что-то шевельнулось внутри – словно шелест перьев улетающей стаи птиц.

Смотрю, как в другом углу комнаты Гашпар закатывает рукав. Горло сжимается, когда я ожидаю увидеть борозду чёрной гнили, вены, покрытые ядовитой паутиной. Но там лишь полоса безупречно чистой кожи, окаймлённая выступающими белыми линиями его старых шрамов.

– Как? – сдавленно спрашиваю я. – Как тебе это удалось?

– Это была не я, – говорит Туула. – И с твоим пальцем тоже ничего не поделаешь. Это один из самых неряшливых порезов, которые я когда-либо видела, а повидала я немало. Его словно ласка отгрызла.

– Может, и так, – говорю я.

Желудок сжимается. Я не доверяю этой незнакомке настолько, чтобы рассказать правду. Нити Эрдёга подрагивают вокруг моего запястья, но я не знаю границ и пределов моей новообретённой магии, и я не уверена, сумею ли справиться с толстым взрослым медведем. Топор Гашпара прислонён к поленнице в другом конце комнаты, над горой медвежьей спины, а ножа у меня в кармане нет. Быстро проверяю косу и монету и вздрагиваю от облегчения, когда нахожу.

– Какая же это была бесстрашная ласка. – Голос у Туулы лёгкий, почти смеющийся, но в тёмных глазах блеск – словно отражение сверкающего клинка. – Но поскольку я спасла вам жизнь, я хотела бы попросить вас об услуге. Я слышала, Охотники чтут свои долги. Как вас зовут, господин?

Это её «господин» горчит, как укус змеи. Гашпар смотрит то на Туулу, то на меня, потом на медведицу, которая вызывает тревогу, даже пока спит.

– Гашпар, – отвечает он наконец, и в его голосе я слышу резкость.

Интересно, он думает, узнает ли Туула в нём принца? И желает ли этого? Калевийцы печально известны своим прохладным отношением к южным правителям, даже после почти ста лет вассальной зависимости от короны.

Но во взгляде Туулы нет ни проблеска узнавания.

– А тебя, волчица?

Спокойно встречаю её взгляд. Мои ладони влажные, но я не хочу, чтоб она считала, будто я боюсь.

– Ивике.

– Ну что ж, Гашпар, Ивике, – она кивает каждому из нас, – вы поможете мне убить кого-нибудь на ужин Биэрдне?

Хижина Туулы возвышается над землёй на десять футов, установленная на четырёх дубах, похожих на куриные ножки; их корни торчат из промёрзшей земли. Мы спускаемся по верёвочной лестнице, раскачивающейся на ветру. Интересно, как Тууле удалось затащить по этой лестнице дрова, не говоря уже о наших телах, пока мы были без сознания? Она такая же невысокая, как я, и намного стройнее. Я даже не пытаюсь понять, как туда попала медведица.

Не успели мы отойти далеко от хижины, как впереди что-то начинает обретать форму – два холмика на снегу, похожие на расплывчатые отпечатки пальцев. Я щурюсь на рычащем ветру. Когда мы приближаемся, то видим пару лошадей – чёрную и белую, – бьющих хвостами и фыркающих.

Волчий капюшон падает мне на спину, когда я поворачиваюсь к Тууле.

– Как ты их нашла?

– Было непросто, – отвечает она. – Лошади склонны сопротивляться моему очарованию.

Предпочитаю промолчать о её очаровании.

Выдохнув, прижимаю ладонь к морде своей белой кобылы. Она нюхает мою руку, словно извиняясь за то, что бросила меня. Меня удивляет, насколько я благодарна, что снова вижу её – не просто реликвию из далёкого теперь Кехси, но и средство спасения, если я выберу бежать. У Туулы, похоже, нет своей лошади. Интересно, как быстро бегает медведь?

Рука Гашпара лежит на шее его коня, но он, поджав губы, наблюдает за Туулой.

Мы идём дальше по равнине, направляясь к чёрной массе, движущейся по снегу. Когда мы подходим ближе, я вижу, что это не единородная масса, а множество двигающихся оленей с серебристыми шкурами. Их головы опущены, и они жуют редкие пучки травы, пробивающиеся сквозь мерзлую землю. Когда Туула приближается к ним, олени поднимают головы; их прозрачные глаза следят за ней в сонном оцепенении. Кожу у меня покалывает. Плечи Гашпара под шаубе напрягаются.

Юбка Туулы развевается, отбрасывая на лёд тёмную тень. Она протягивает руку к ближайшему оленю, и тот покорно бредёт к ней, пока не утыкается носом в ладонь. В мгновение ока или даже быстрее его ноги подгибаются. Животное падает на землю, уронив в снег свою корону рогов.

– Сейчас он спит, – говорит Туула, всё ещё не отрывая взгляда от серо-стальной шерсти. – Охотник, почему бы тебе не сделать всё побыстрее?

Она вернула Гашпару топор ещё в хижине, передала ему огромный клинок без малейших колебаний. Это лишь заставляет меня доверять ей меньше. Если она не боится вооружённого Охотника, значит, либо невероятно глупа, либо непостижимо сильна. При взгляде на упавшего оленя у меня пересохло во рту.

Гашпар взмахивает топором с решимостью и точностью, которые меня удивляют. До сих пор он управлялся с этим оружием неуклюже, неуверенно. Кровь струится на снег рваными ручейками, стекает вниз, собираясь у моих ног. Обволакивает каждую серебристую шерстинку на меху оленя, как кровь Пехти, застывавшая на моём волчьем плаще. Туула наклоняется, чтобы взять рога мёртвого животного, и осознание наполняет меня, как дождевая вода – корыто.

– Ты – Йувви, – говорю я.

Туула медленно поворачивается ко мне:

– И что это значит для тебя, волчица?

Я знаю лишь то, что вплетено в сказания Вираг о героях и богах, в её ограниченные скупым знанием истории. Знаю, что когда первые северные разведчики въехали в Калеву, то обнаружили там Йувви и целые ряды оленей за их спинами. Йувви сказали, что эта земля принадлежит им и была дарована им богами. По мере того как прибывало всё больше северных поселенцев, они возмущались, что Йувви не ценят землю, используя её лишь для охоты, пастбищ и рыбной ловли, вместо того чтобы растить хлеб. Они оттеснили Йувви к скудным областям Крайнего Севера, а затем Патрифидия заставила тех уйти ещё дальше. Вираг говорила, что у Йувви есть своя собственная магия, какое-то благо, дарованное богами, помогающее им выжить в этих бесплодных местах, даже когда несколько королей-патрифидов отчаянно пытались уничтожить их.

– Это значит, что ты ненавидишь Охотников, – наконец говорю я, повышая голос на сильном ветру. – Почему ты спасла нас?

Туула переводит взгляд на Гашпара; его пальцы, затянутые в перчатку, крепко сжимают рукоять топора. Вижу знакомый блеск сдерживаемой ненависти в её глазах, вижу, как скривились её губы от яда, проглоченного столько раз. В следующий миг она снова смотрит на меня.

– Когда я нашла тебя на льду, я знала, что ты выживешь, – говорит она. – Ты была холодна, как Полуморе глубокой зимой, но на твоих щеках всё ещё играл румянец, и твоё дыхание было тёплым на моей руке. Он едва дышал, и его губы были белыми точно кость. Он снял свой плащ и накрыл им тебя. И я знала, что, если Охотник пытался отдать свою жизнь, чтобы спасти волчицу, он будет готов примириться и с Йувви.

Стая воронов преследует нас сверху; их крики отражаются ото льда и эхом разносятся на много миль. Туула напевает две одинокие ноты из незнакомой песни, и вороны спускаются вниз, вцепившись в мех мёртвого оленя своими серыми когтями. Они снова взмывают вверх, и трепет их крыльев похож на прерывистое сердцебиение. Они поднимают оленя к порогу хижины Туулы. Когда вороны снова улетают, то оставляют в подарок обсидиановые перья, которые тут же подхватывает и глотает ветер.

Туула поднимается по верёвочной лестнице и выжидающе смотрит на нас. Я стою, упершись сапогами в снег, стиснув челюсти. Не уверена, насколько разумно следовать за ней обратно в медвежью берлогу, но пустая равнина ослепительной белизны раскинулась передо мной на много миль. Я помню, как закрыла глаза от мертвящего холода и уже не надеялась открыть их снова. Решаю, что лучше встретиться с медведем, и обхватываю рукой первую ступеньку верёвочной лестницы.

Не знаю, чего ожидать, когда мы добираемся наверх. Туула предлагает нам еду и не пытается вырвать топор из рук Гашпара. Она кормит Биэрдну с рук кусками оленьего мяса, розового, сырого, и кровь увлажняет мех вокруг пасти медведицы. Её клыки блестят в свете огня, как тонкие наконечники стрел. Гашпар не прикасается к еде и не говорит. Взгляд его здорового глаза устремлён в очаг, на меня он не смотрит.

Я почти ожидаю, что он попытается опровергнуть историю Туулы. Возможно, он думал, что мы оба обречены, и неважно, чьё сердце остановится первым. Я почти убедила себя в этом, когда моё предательское тело поворачивается к нему, и мои предательские губы размыкаются и шепчут:

– Благодарю тебя.

– Я сделал это не ради твоей благодарности.

То же самое он сказал мне много дней назад в лесу, с Пехти, и теперь я злюсь вдвойне.

– Это ещё одна чёрная отметина на твоей душе – спасти жизнь волчицы? Если мне придётся снова выносить твою благочестивую укоризну, я начну жалеть, что ты не бросил меня тонуть.

– Нет, – коротко отвечает он, не встречаясь со мной взглядом. – Просто не будем об этом, Ивике.

Ритм моего имени подобен трём пульсациям света, быстрым, умирающим. Я сморгнула, и они исчезли. Мгновение я думаю, будто мне только показалось, что он назвал меня как-то иначе, не волчица. Но я знаю, что мне не померещилось то, как его тело прижималось ко мне все эти ночи среди льдов, и не померещилось его тепло, когда мы спали в ложбине из корней, вдыхая запах земли. Моя единственная фантазия – то, что я вижу, когда смыкаю веки: моя ладонь на его обнажённом горле, большой палец, очерчивающий его ключицы. Сейчас я позволяю всплывать только самым невинным мечтам. Что-то большее заставит моё нутро сжаться от стыда.

Если бы Эрдёг был хоть чем-то подобен Принцепатрию, он бы лишил меня моей новообретённой магии так же быстро, как ястреб хватает мышь, – просто за одни подобные мысли об Охотнике. Смотрю на свою правую руку, лишённую мизинца, и чувствую, как нити божества стягиваются вокруг моего запястья.

Гашпар изучает собственное запястье, мягкий участок кожи на месте пореза. Воспоминание о его признании заставляет моё сердце биться быстрее, особенно когда я вспоминаю обет, который дала в ответ.

– Сколько дней осталось до Праздника Святого Иштвана? – спрашиваю я, и мой голос звучит неувереннее, чем мне бы хотелось.

Гашпар закатывает рукав, так и не поворачиваясь ко мне.

– Слишком мало.

Туула наблюдает за нами, прикрыв глаза, пока медведица вылизывает ей руку. Лопатки зверя огромные, как валуны. Её ухо подёргивается, словно она пытается избавиться от мухи. Вид хищника, смирного, скромного, как домашняя кошка, рождает во мне идею. Туула одним касанием заставила оленя перевернуться на брюхо и вызвала воронов парой нот безымянной колыбельной. Интересно, что ей нужно, чтобы призвать кого-то более крупного и скрытного?

Кого-то сияющего магией богов?

Я открываю было рот, чтобы сказать, когда дверь снова с грохотом открывается, впуская злобный шквал, а вместе с ним – ещё одну девушку. Гостья закутана в мех северного оленя, капюшон натянут.

Медведица быстро поднимается, обнюхивает край плаща девушки. По привычке я лезу в карман за ножом, но тут же вспоминаю, что его у меня забрали. Вместо этого я нащупываю монету и сжимаю в пальцах. Гашпар рядом со мной напрягается, потянувшись за своим топором.

– Сабин, – говорит Туула, поднимаясь. – Наши гости проснулись. Ивике и Гашпар…

Девушка – Сабин – сбрасывает капюшон, но не останавливается, чтобы поприветствовать Туулу. Вместо этого она пересекает комнату в один шаг и падает на колени перед Гашпаром. Её плащ распахивается, открывая свободную коричневую тунику и шнурок ожерелья. Кулон – лист металла, отчеканенный по форме трёхконечного копья, сияет отражённым пламенем в ложбинках и по краям.

– Что ты делаешь? – требовательно спрашивает Туула. – Не унижайся перед Охотником.

Отвращение в её голосе неприкрытое, непрошеное. Гашпар даже не морщится.

– Это не просто Охотник, – говорит Сабин. Её глаза широко распахнуты и смотрят умоляюще, даже когда Гашпар глядит на неё в полном недоумении. – Да хранит тебя Крёстный Жизни, мой принц.

Туула на другом конце комнаты ахает. Осознание заставляет морщины на лбу Гашпара разгладиться, и он протягивает Сабин руку.

– Пусть Крёстный Смерти пощадит тебя, – отвечает он. – Не преклоняй передо мной колен, Дочь.

Сабин берёт его за руку и поднимается, а когда он отпускает – рукав соскальзывает с запястья девушки к сгибу локтя, и я не могу не смотреть в ужасе: каждый дюйм её кожи изуродован розовыми и белыми шрамами, сотнями выпуклых отметин, рядом с которыми шрамы Гашпара выглядят невинными, как царапины от ежевики. Лицо Туулы искажено печалью, а не изумлением. Взгляд Гашпара становится суровым.

Сабин быстро расправляет рукав, чтобы спрятать покрытую шрамами плоть, и румянец на её невероятно бледном лице вспыхивает сильнее.

– Простите меня, мой принц, – говорит она Гашпару. – Я спасла вас, но не могу служить вам. Я больше ничья Дочь.

Сабин садится у огня, сутулясь, сложив руки на коленях. В отличие от Туулы, она выглядит как настоящая северянка: глаза – как два озера талого льда, волосы – светлые, как сноп пшеницы, коротко пострижены. Почти как у Охотника. В её лице есть что-то грубое, почти мужское. Сзади или в полумраке я могла бы принять её за юношу. Медведица упирается своим чёрным носом в носок сапога Сабин, опускает веки.

– Я видела вас прежде, – шепчет Сабин, глядя на Гашпара. Она, должно быть, не узнала его сначала, когда нашла на льду, бледного, без обычного хмурого выражения на лице. – Вы приезжали в наш монастырь в Куите с вашим отцом. Но тогда оба ваши глаза были целы.

– Всё меняется, – коротко отвечает Гашпар.

– Да, верно. Тогда я ещё думала, что могу быть верной служительницей Принцепатрия. Я молилась в Куите каждый день, каждый час. К нам приходили просители за исцелением – лихорадки и нарывы, переломы костей. Для этого им нужна была моя кровь. В конце концов я устала проливать кровь за других. Я хотела что-то для себя.

Теперь я с трудом могу смотреть на неё, зная, что прячется под её одеяниями. Гашпар плотнее закутывается в свой шаубе.

– И всё же ты по-прежнему носишь его символ. – Он указывает на медальон девушки. – Ты всё ещё молишься Крёстному Жизни? Отвечает ли Он?

– Иногда. – Сабин проводит большим пальцем по железному кулону. – Но с того мига, как я решила бежать, что-то изменилось. Он всё ещё отвечает на мой зов, но теперь Его голос звучит издалека. Прежде я чувствовала его, словно шепчу Ему в самое ухо, а теперь – словно кричу Ему через озеро сквозь пелену снега.

Я помню, как молитвы подвели Гашпара, когда он пытался разжечь пламя в Малой Степи. Возможно, каждый шаг, который он делал всё дальше на север рядом с волчицей, приводил к тому, что нити, связывавшие его с Принцепатрием, тоже рвались. Эта мысль оседает внутри меня, отяжелённая чувством вины.

– Куита. – Гаспар осторожно произносит северное слово со своим южным акцентом, словно у него на языке тлеют угольки. – Это монастырь, где воспитывался мой брат. Нандор.

Тень покрывает лицо Сабин.

– Да. Я его хорошо знала.

Воздух в комнате накаляется, как в томный летний зной. Наступает тишина, которую, кажется, никто не хочет нарушать, пока Гашпар не говорит:

– Ты, должно быть, видела тот миг, когда он начал делать из себя святого.

Пальцы Сабин сжимают острия её кулона с такой уверенностью, что я вижу – это старая привычка, которую она пока не совсем поборола.

– Каждый Сын и каждая Дочь в Куите стали свидетелями этого.

– Значит, это правда? – Голос Гашпара ровный, но его кадык подёргивается. – Я всегда полагал, что это история, придуманная для удовольствия Иршека.

– Нет, – говорит Сабин. – Я была там в тот день, на льду.

Я смотрю на них двоих, испещрённых патрифидскими шрамами. Туула кладёт руку на голову медведя; её глаза прищурены, смотрят пристально.

– То, что мы безбожные язычники, не означает, что вы можете говорить так, будто нас здесь нет.

В другой момент её замечание могло бы рассмешить меня. Сабин тонко улыбается.

– Ты уже слышала эту историю.

– Я – да, но не волчица. Расскажи ещё раз, ради её блага. Ей следует опасаться Нандора больше, чем любому из нас.

Моё сердце пропускает пару ударов. В отличие от этих патрифидов Туула не склонна к мрачной театральности. Я доверяю её трагичному тону.

– Расскажи.

Сабин переводит дух.

– Нандор был чудовищным ребёнком. И Иршек, и его мать, Маръятта, потакали всем его прихотям. Он мучил других детей за спинами взрослых, а когда взрослые возвращались, улыбался им мило и невинно, как ягнёнок.

Гашпар издаёт звук, похожий на смех. Даже не глядя на него, я слышу, как меняется его дыхание, чувствую, как напрягаются его мышцы, когда он переносит вес. Острое осознание его рядом одновременно и утешение и проклятие. Сжимаю четыре пальца в кулак.

– Над ним хлопотали, – продолжает Сабин. – Не было ни минуты, чтобы мать не баюкала его на груди или Иршек не качал на коленях. Но он постоянно пренебрегал всеми их предупреждениями. В самые суровые зимние месяцы мы все были заперты в монастыре в холоде и унынии. И Нандор поднял свой маленький бунт, выведя других юных Сыновей и Дочерей наружу, на замёрзшее озеро, чтобы поиграть. Вне зависимости от вспышек его жестокости, мы все отчаянно желали его благосклонности. Странным образом он пробуждал в нас эти чувства. Маръятта говорила, он может заставить курицу строить ему глазки, пока он разделывает ту на ужин.

– Вряд ли куры хорошо разбираются в характере, – замечаю я, но слова выходят бесцветными, без юмора.

Сабин чуть вздрагивает, когда я прерываю, и продолжает:

– Итак, мы все играли на льду. Наше дыхание выходило белыми облачками, мы смеялись. Мы не заметили, что лёд застонал под нами. А потом он вдруг раскололся, это казалось невозможным… и Нандора утянуло на глубину так быстро, что он даже не вскрикнул.

Мы все замерли от ужаса. Казалось, прошла целая вечность, но вряд ли минуло больше нескольких мгновений, прежде чем один из нас побежал обратно в монастырь за помощью. Я помню, как наблюдала за тонким кинжалом тёмной воды, крошечной щелью, в которую провалился Нандор, и ждала, что его тело всплывёт. Я была уверена, что он мёртв. Все мы были в этом уверены, когда пришли Иршек и Маръятта. Должно быть, это Иршек выловил его, бледного и посиневшего, холодного, как лёд. Его ресницы слиплись, глаза были закрыты. Я так испугалась, что заплакала.

Другие дети тоже плакали, но Маръятта кричала. Она проклинала Бога и на северном наречии, и на рийарском, и даже на древнерийарском. Нандор лежал у Иршека на коленях, и он молился. Лёд всё так же скрипел под нашими ногами. И тогда Нандор открыл глаза. На миг я подумала, что мне это показалось; его сердце остановилось, и в горле не ощущалось пульса. Но он открыл глаза, и поднялся, и тогда Иршек взял его за руку и увёл со льда, а Маръятта пошла за ними. На следующий день во время нашей утренней молитвы Иршек сказал, что Нандор стал святым.

– Это невозможно, – говорю я – слишком быстро, пока не воцарилась тишина. Я хочу сказать, что только один человек спустился в Подземный Мир и вернулся и что Нандор – не Вильмёттен. Но не думаю, что они оценят мои языческие сказки.

– Я видела это, – говорит Сабин, не поднимая глаз. – Мы все видели.

– Нандор сейчас в столице, – произносит Гашпар. – Вот уже несколько лет он собирает там поддержку. С помощью Иршека он переманил на свою сторону половину совета нашего отца, а вдобавок ещё и кучку Охотников. Я подозреваю, что он задумал украсть корону во время пира Святого Иштвана.

Я слышу, как Туула ёрзает в кресле и испускает тяжёлый вздох. Сабин смотрит на Гашпара, разинув рот.

– Праздник Святого Иштвана через восемь дней.

– Я знаю.

Моё сердце лихорадочно бьётся.

– Этого недостаточно…

– Я знаю, – снова резко говорит Гашпар и обжигает меня взглядом.

Я замолкаю, лицо горит. Не могу точно объяснить почему, но я испытываю глубокую уверенность, что было бы неразумно раскрывать наш план Тууле и Сабин, рассказывать им о туруле.

– А мы тем временем сидим тут, рядом с истинным принцем, которого мы выловили из-подо льда вместе с его супругой-волчицей. – Туула подаётся вперёд, сузив глаза. – Ты уж прости меня за вопрос, но почему ты до сих пор не уехал обратно в столицу, чтобы отрубить голову своему брату-узурпатору?

Мои щёки пылают ещё сильнее на слове «супруга», а у Гашпара, в свой черёд, краснеют кончики ушей.

– Если бы придворная политика была такой простой, – говорит он. – Нандор привлёк на свою сторону половину населения Кирай Сека, не говоря уже об Охотниках и графах. Если их воображаемый спаситель будет убит, на площади начнутся беспорядки. И первое место, куда устремится толпа, – это Улица Йехули.

– Что? – Я резко разворачиваюсь к нему. Потрясение и ужас, словно острая стрела, пронзают мне грудь. – Ты никогда не говорил об этом.

Гашпар склоняет голову, словно принимая мою внезапную ярость.

– Я предупреждал тебя, что Нандор пробудил в народе большую ненависть к Йехули, и он совершит вещи гораздо худшие, если всё-таки сумеет занять трон.

– Худшие, – медленно повторяю я. В горле ужасно пересохло. – Расскажи мне, что это значит.

– Патрифидские страны на западе уже начали изгонять своих Йехули в Родинъю. Подозреваю, что Нандор захочет последовать их примеру. Фолькенским посланникам, безусловно, будет приятно увидеть, как караван Йехули покидает город, а все их дома обращаются в пепел.

Огонь разжигает мою кровь, поднимается к щекам, и тогда я вскакиваю и устремляюсь к двери на холод. Верёвочная лестница качается подо мной в темноте, и я чуть не спотыкаюсь об узкий выступ, когда пытаюсь спуститься по ней. Туула кричит мне вслед, зовёт, но ветер заглушает её слова. Под моими сапогами хрустит иней, и я сжимаю пальцами колючую верёвку, чувствуя, как та натирает мне ладонь. Выдыхаю, и белый пар струится передо мной. Тщетно я пытаюсь сдержать слёзы.

Кровь стучит в висках так громко, что я не слышу, как Гашпар спускается по лестнице, пока он не оказывается рядом со мной. На одно долгое мгновение ветер проносится над пустой равниной, и мы оба молча смотрим прямо перед собой.

– Я думал, ты понимаешь, – говорит он наконец. – Нандор и его последователи захотят очистить страну от всего, что не принадлежит Патрифидии, от всего, что не относится к Рийар.

Я понимала, но лишь смутно, в духе «а что, если» и «может быть», словно щурилась на расплывчатую тень в темноте. Я, как могла, примирилась с тем, что значит быть волчицей, что значит всегда бояться, что Охотник может выбить твою дверь и украсть твою мать, сестру или дочь. Но я не позволяла себе думать о другой половине того, кем была: это было больно, словно держать железную кочергу, оставленную в очаге слишком надолго. Нащупываю монету в кармане и нажимаю большим пальцем на её рифлёный край.

Ветер проносится мимо нас, сбрасывает с меня капюшон. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть выражение его лица – ни нахмуренных бровей, ни прищура, ни жестокого надменного изгиба губ. Голова наклонена, губы чуть разомкнуты. В серебристом лунном свете вижу тень его тёмных ресниц на щеке. И так легко представить, что в этот замерший безмолвный миг вся его сущность Охотника выпита из него. Что он – всего лишь мужчина, который держал меня в объятиях среди корней огромного дерева. Мужчина, который нырнул в холодную воду, чтобы спасти меня.

– Если б твоя мать была жива, – спрашиваю я, останавливаюсь, чтобы перевести дух, – где-то там… ты бы когда-нибудь перестал её искать?

Гашпар моргает. После пары мгновений тишины он отвечает:

– Нет. Но я бы надеялся, что и она тоже ищет меня где-то там.

– А если бы она не знала? – продолжаю я. – Если бы думала, что ты умер?

– С каждым мигом это перестает звучать как предположение, – замечает Гашпар, но голос его звучит мягко.

Дрожащими руками я вытаскиваю монету из кармана и протягиваю ему.

– Можешь прочитать? – Мой голос звучит тихо, почти неразборчиво на ветру. – Там написано на рийарском.

Гашпар берёт монету и переворачивает. Понимаю, что впервые его ладонь открыта, не затянута в перчатку.

– Здесь только имя короля. Барэнъя Янош. Я не умею читать на языке Йехули.

– Я могла, – шепчу я. – Когда-то.

Слышу, как меняется дыхание Гашпара.

– Ты вроде бы говорила, что никогда не знала своего отца.

Это была просто маленькая ложь, и я удивлена, что он вообще вспомнил. Качаю головой, зажмуриваюсь, словно могу вернуть всё назад; полузабытые воспоминания пульсируют, как далёкий свет факела.

– Он приезжал каждый год, когда я была маленькой. Вираг и другим женщинам это не нравилось, но он оставался со мной и мамой в нашей хижине. Привозил безделушки из Кирай Сека и книги. Длинные свитки. Когда он их распутывал, те тянулись от двери нашей хижины до очага в углу. Он начал учить меня буквам: алеф, бет, гимель… – воспоминание ускользает от меня, но клянусь, я слышу шорох старого пергамента. – Там была история про хитрую царицу-обманщицу и злого вельможу, и когда отец рассказывал её, то говорил за министра глупым надтреснутым голосом, так что был похож на старуху с заложенным носом.

Коротко смеюсь, а когда смотрю на Гашпара, вижу, что он тоже чуть улыбается. Но есть в этом что-то напряжённое и настороженное – словно кролик, почуявший силки.

– Его там не было, когда маму забрали. – Мой голос звучит всё тише с каждым словом. – Охотники пришли за ней, а другие мужчины сожгли всё, что он нам дал – все свитки и истории. Я зарыла монету в лесу, а потом откопала.

– А твой отец? – мягко подсказывает Гашпар. – Почему он не вернулся за тобой?

– Потому что думал, что я умерла, – говорю я. Чувствую странное облегчение, когда говорю это – будто сила, которой, как я думала, наделены слова, не больше чем пепел на ветру. – И он имел полное право так думать, по правде говоря. Когда Охотники забирают женщину с маленьким ребёнком, мальчиком, принято оставлять ребёнка в лесу, выпускать на него стужу и волков. Еды и так едва хватает на всех, но когда ребёнок – девочка, они находят достаточно пищи, чтобы она выросла и обрела свою магию. Все в Кехси уже знали, что у меня нет магии, что я не стою ни кусочка хлеба с их стола.

Что-то щёлкает – точно молния в воздухе. Я сгибаюсь пополам, хватая ртом воздух, когда сила этой истории вытягивается из меня, словно комок сухих листьев, слишком долго запертых под покровом бурлящей воды. Согнувшись, кашляю и отплёвываюсь, и Гашпар кладёт руку мне на спину. Сквозь волчий плащ чувствую, как его пальцы напрягаются, словно он не может решить, отнять ладонь или оставить.

– Вираг спасла меня, – с усилием продолжаю я. – Хотя я была ужасным, угрюмым, злым ребёнком, у которого всегда был красный нос и ободранные коленки. – Гашпар открывает было рот, но я яростно продолжаю, прежде чем он успевает вставить хоть слово. – И не говори мне, что я совсем не изменилась.

– Я и не собирался этого говорить.

Внутри беспокойно, и я тянусь к монете, но тут же вспоминаю, что она всё ещё у Гашпара – яркая, словно лужица солнечного света в его сложенной чашечкой ладони. Он держит монету так бережно, словно это что-то необычайно ценное, хотя один кусочек золота не может быть слишком ценен в глазах принца, пусть и лишённого наследства.

– Ты же знаешь, что мой отец в Кирай Секе, – говорю я. Голос ветра стихает до слабого плача, словно скулит осиротевший зверь во льдах. – Нандор выгонит его, да? Как только ему представится шанс? И теперь никто не сможет это остановить.