Текст книги "Волчица и Охотник"

Глава седьмая

Снежинки кружатся в воздухе вокруг нас белым вихрем. Падают мне на волосы, всё ещё покрытые пятнами серебристой краски, прилипают к тёмным кудрям Гашпара. Если я не моргаю достаточно часто, снежинки собираются на моих ресницах, и от ледяной воды щиплет в глазах. Земля под ногами присыпана тонким слоем ранней изморози. Словно Иштен подул на большой замёрзший одуванчик, и пушистые семена разлетелись по сосновому лесу Крайнего Севера.

В Калеве всего два времени года: зима и не-зима. Не-зима – короткая, тёплая и влажная, время, когда мухи свирепствуют, а растения осторожно поднимают свои цветочные головки из земли, только лишь затем, чтоб их сорвали, стряхнули и сохранили для более холодных голодных дней. Телята рождаются, и их убивают, чтобы засолить и сохранить мясо. В не-зиму калевийцы наслаждаются парой часов скудного солнечного света и кратким оттаиванием их рек и озёр, когда обнажается вода, что чище и голубее самого неба.

Не-зима почти закончилась.

Веду нас через лес. Конь Гашпара рысит чуть медленнее позади моего. Мы покинули деревню два дня назад, и с тех пор наши разговоры стали краткими, поверхностными, а с его стороны – в основном односложными. Я молча извиняюсь, предлагая ему самые мясистые части кроликов, которых убиваю на охоте, и борясь с собой, чтобы не подначивать его во время его вечерних молитв. Не уверена, что моё послание дошло до него.

На снегу видны красные точки, тянущиеся за нами, словно крошечные следы, нашёптывающие историю нашего пребывания в деревне Койетана. Гашпар заправляет рукав под перчатку, но кровь всё равно вытекает из-под ткани с тихим постукивающим звуком, который преследует нас многие мили. Неожиданно Гашпар останавливает своего коня и смотрит в небо, позволяя хлопьям падать ему на лицо и обращаться в воду.

Я разворачиваю лошадь к нему; сердце трепещет.

– Ты ведь раньше видел снег, да?

– Уже очень долго не видел, – отвечает он, не встречаясь со мной взглядом.

Хмурюсь. Мне всегда казалось, что снег идёт повсюду в Ригорзаге, даже намного южнее, где лежит столица. Но Гашпар наблюдает за шквалом белых хлопьев с тем же восхищением, с которым я любовалась закатом в Малой Степи, проливающим розовый свет на траву свободно, а не сквозь решётку ветвей. Когда Гашпар снова сжимает поводья, замечаю, что он морщится.

С моих губ срывается тяжёлый вздох, белый пар на холоде.

– Ты пытаешься меня наказать?

Гашпар поднимает взгляд; его глаз сверкает.

– О чём ты?

– Если ты пытаешься заставить меня сожалеть о том, что я сделала, – тебе уже удалось, – огрызаюсь я. – Как это по-Охотничьи, позволить себе сдохнуть от заражения крови только лишь затем, чтоб доказать свою точку зрения.

– Я не собираюсь умирать, – отвечает Гашпар, но в его голосе слышится горечь. – И мне нечего доказывать неблагодарной волчице.

Его слова падают на мои плечи так же холодно, как снег.

– Ты сердишься, что я не бросилась к тебе в знак благодарности? Я рада – что я не дитя Патрифидии, но Койетан был чудовищем. Он заслужил смерть.

– Не мне решать, заслуживает ли человек смерти.

– Но кому же, как не тебе? – Гнев скручивается во мне после двух долгих дней молчаливого раскаяния. – Ты можешь прятаться в своих одеяниях Охотника, но ты всё равно принц.

– Довольно, – осекает меня Гашпар. В его тоне я слышу оскал. – Койетан был прав – ты погубишь нас обоих. Ты считаешь, что Охотники праведны, но ведь это ты пыталась перерезать горло человеку, потому что его люди грубо и пренебрежительно относились к язычникам и Йехули. Разве волчиц не учат, что иногда лучше спрятать когти?

Кровь пульсирует, а щёки у меня горят так, что я почти забываю, что мы вообще стоим на снегу.

– Это всё, чему меня учили, Охотник. Всю мою жизнь. Терпеть чужое пренебрежение, проглатывать мою ненависть. Согласен ли ты с тем графом, который велел тебе оставаться дома, или с придворными, которые воротили от тебя нос? Если да… что ж, тогда ты, пожалуй, самый глупый принц на свете. Все эти разговоры о покорности и послушании – ради их блага, а не твоего. Ведь не нужно прикладывать усилий, чтоб сбить тебя с ног, когда ты уже стоишь на коленях.

Сразу могу сказать, что зашла слишком далеко. Мой голос срывается, словно камень, брошенный со скалы. Ветер щетинится между нами, воет. Лицо Гашпара затвердело, словно осколок окаменевшего янтаря среди кружащейся белизны.

– И что тебе дало твоё рычание? – наконец спрашивает он. – Койетан бы отрезал тебе язык.

Размыкаю губы, чтобы ответить, и тут же смыкаю. Вспоминаю о шрамах, полосами расчертивших мои бёдра сзади, и о тростниковом кнуте Вираг, дрожащем, словно струна лютни. Вспоминаю синее пламя Котолин и её белозубую ликующую улыбку. Вспоминаю, как лес сомкнулся за спиной, и Кехси исчезла из поля зрения. Я плакала и кричала, когда Охотники забрали мою мать, но это их не остановило.

С усилием сглотнув, тянусь к своей монете и сжимаю её похолодевшими пальцами. Ничего бы не изменилось, если б я держала рот на замке, а когти – спрятанными, разве что я возненавидела бы себя ещё больше. Возможно, я возненавидела бы себя настолько, что подносила бы лезвие к своей коже, пытаясь купить себе спасение кровью.

Когда я снова смотрю на Гашпара, внутри что-то сжимается.

– Дай мне посмотреть твой порез.

– Нет, – возражает он, но не слишком пылко.

– Если ты умрёшь от заражения крови до того, как мы найдём турула, клянусь Иштеном, я убью тебя.

И всё же он медлит. Ветер треплет его шаубе, словно бельё на верёвке. Наконец он спешивается, почти падает из седла. Я в свой черёд соскальзываю с коня и иду к нему по снегу.

Рукав его доломана весь влажный от крови. Осторожно отворачиваю его дрожащими пальцами. Случайно задеваю ногтем, и Гашпар чуть вздрагивает, резко вздохнув. Стараюсь сосредоточиться только на осторожном осмотре, представляя, что ранен кто-то другой, не Охотник.

Порез небольшой, но из-за трения кожи о ткань доломана не успел покрыться корочкой. Касаюсь его так бережно, как только могу, и он плачет алым. Плоть вокруг раны припухла и на ощупь тёплая, что – как я знаю благодаря поверхностному обучению у Вираг – является плохим знаком.

Во мне поднимается ярость и отчаяние.

– Если б я была настоящей волчицей, я могла бы это поправить.

– Если б я был настоящим Охотником… – начинает Гашпар, но осекает себя, не успев закончить. Его голос надламывается, как лёд на реке. Что-то во мне дрогнуло – совсем не от ненависти или ужаса. Яростно подавляю это ощущение.

Глубоко вздохнув, отрываю чистую полоску ткани от собственной туники, медлю. Я могла бы позволить ему умереть. Могла бы освободиться от него, не взваливая на себя большую часть вины за это, а потом – вернуться домой. Но я помню слова, которые он сказал мне в Малой Степи: «Мы принадлежим друг другу». И я больше не могу противиться этой ужасной сделке – поздно, зверь уже освежёван. Предполагаю, король всё равно изыщет способ покарать Кехси.

Ещё хуже мысль о том, что Гашпар свалится в снег, его вены потемнеют от яда, а с лица сойдёт весь цвет. Когда я представляю, как он умирает здесь, в холоде и одиночестве, горло сжимается почти болезненно.

Перевязываю его рану.

И всё же, не понимаю до конца, зачем вожусь с этой импровизированной перевязкой. Судя по усиливающемуся снегу и скоплению грозовых туч над головой, Калева убьёт нас раньше, чем что-либо ещё.

С каждым нашим шагом глубже на север деревья становятся всё выше и выше, а их стволы – огромными, как целый дом. Нижние ветви так далеко от солнца, что большая часть древесины стала ломкой и мёртвой, и сухие иголки осыпались на лесную подстилку. Но наверху – там, где деревья касаются неба, – иголки пышные, насыщенно-зелёные, напитавшиеся водой и светом, и трепещут на фоне бледного снега.

Любое из этих деревьев может оказаться древом жизни, а турул может скрываться среди изморози ветвей. Но я вижу только снег, падающий плотным белым покрывалом. Когда я оглядываюсь через плечо, то даже Гашпара не вижу – только мутное пятно его шаубе, словно угольно-чёрный отпечаток руки на оконном стекле. Если его рана по-прежнему кровоточит – буря уже скрыла все следы.

Вскоре кони нетерпеливо бьют копытом о землю и упрямо ржут. Спешиваемся и ведём лошадей через лес уже пешком, пока не натыкаемся на дерево такое же большое, как хижина Вираг. Его древесина пористая, испещрённая термитами, и пахнет сыростью гнили. Гирлянды мха свисают с вывернутых корней, а по стволу ползёт лишайник, бледный, словно старое кружево. Заводим наших лошадей во впадину между разверзнувшимися корнями, и Гашпар привязывает поводья к выдающейся крепкой ветви.

– Мы уже потратили так много времени, – хмурясь, говорит он.

Повышаю голос, чтобы перекрыть вой ветра.

– Милости прошу, можешь продолжать путь сам. Я вернусь выкопать тебя, как наступит весна.

Гашпар морщится, но не возражает. Мы углубляемся в лес в поисках укрытия, пока наконец не останавливаемся у подножия другого дерева. Его лабиринт корней простирается над ложбинкой между стволом и землёй, в которой как раз достаточно места для двух тел. Останавливаюсь перед расщелиной, плотнее кутаясь в волчий плащ.

До сих пор я почти не прикасалась к нему, только когда пожала ему руку, чтобы скрепить нашу непростую сделку, и когда осматривала его рану. Перспектива оказаться с ним так близко заставляет что-то внутри сжаться, тем более что я знаю – он всё ещё приходит в себя от унизительной потребности во мне и в моей помощи с бинтованием раны. Я проскальзываю сквозь узкую щель между корнями, рассыпая комья грязи. Подползаю под дерево и подтягиваю колени к груди. Гашпар стоит снаружи. Ветер раздувает его шаубе, почти срывая, но он не двигается. Его губы тонкие и бледные. На миг задаюсь вопросом, достаточно ли он упрям, чтобы простоять там всю ночь, ожидая, пока снег похоронит его. Затем он всё же проскальзывает между корнями и приседает в ложбинке рядом со мной.

Когда мы оба оказываемся внутри, едва хватает места, чтобы пошевелиться. Плечо Гашпара плотно прижато к моему, и тепло его тела просачивается сквозь его шаубе и мой волчий плащ. Я чувствую, как напрягаются его мышцы каждый раз, когда он сгибает и разгибает пальцы или поджимает челюсть. Наше холодное дыхание смешивается в тесном тёмном пространстве.

Лицо Гашпара осунулось, кадык подёргивается. Уже во второй раз задаюсь вопросом, был ли он когда-нибудь так близок с какой-нибудь женщиной, не с волчицей, но решаю не подначивать его – он и без того сердится. Ветер снаружи беснуется, с яростным воем раскачивая ветви.

– И кто вообще живёт в таком месте? – бормочет он почти про себя.

Не знаю никого, кто селился бы так далеко на севере, кроме разве что Йувви, которые пасут северных оленей и строят рыбацкие домики вдоль неровного калеванского побережья. Но я не говорю о Йувви Гашпару. Когда его прадед, Барэнъя Тудор, завоевал Калеву, он поставил перед собой задачу покорить Йувви. Вираг говорит, он захватил одного из их племенных вождей – женщину по имени Расди – заточил её в тюрьму и держал там, пока она не съела собственные ступни. Когда я вспоминаю эту историю, кожу покалывает от гнева.

– Говоришь, патрифиды считают убийство грехом. – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно, и всеми силами пытаюсь не думать о его теле, прижатом к моему. – Но ваши патрифидские короли вырезали тысячи, не заботясь ни о своих душах, ни о душах своих жертв.

Глаз Гашпара сужается.

– То были язычники, отказавшиеся преклонить колени перед королём и присягнуть Принцепатрию. Койетан был патрифидом. Он мог покаяться.

– Он не собирался каяться, – замечаю я, скривив губы на этом слове. – И ты говоришь, ты не вправе решать, заслуживает ли человек смерти, но ты всё же решил. Ты решил, что жить должна я, а не Койетан.

– Я поступил так только потому, что не смогу выжить без тебя на Севере, и моя душа будет страдать за это, – огрызается Гашпар. Чувствую, как поднимаются его плечи, напрягаются мышцы. – Если я умру до того, как покаюсь в грехе Иршеку, то отправлюсь к Танатосу на вечные мучения.

Я почти смеюсь над тем, как трагично звучит его голос, над его непоколебимой уверенностью.

– Откуда ты можешь быть уверен, что вместо этого не отправишься к Эрдёгу в Подземный Мир?

– Твой дьявол – не более чем иллюзия, созданная моим, – уже ровным тоном отвечает Гашпар. Это лишь ещё один пример его придворной риторики, отработанный, повторенный. Закатываю глаза.

– Эрдёг – не дьявол. У него даже есть человеческая невеста.

Гашпар усмехается:

– Как та волчица, желавшая жить в браке с чудовищем.

– Чилла вовсе не была волчицей, – сообщаю ему я. – Она была как те девушки из ваших патрифидских историй – милая и красивая. Но у неё были жестокие мать и отец. Она жила у болота, и родители посылали её ловить лягушек на обед, хотя у неё не было сети. Чилла всё равно охотилась на лягушек, но однажды её рука застряла в болотном иле и застыла там. Она всеми силами пыталась высвободиться, но не сумела и смирилась со скорой смертью. А потом вдруг услышала голос, низкий, рокочущий, прямо под ней.

«Чья белая рука тянется в Подземный Мир?» – спросил Эрдёг.

И Чилла сказала ему, как её зовут, и умоляла помочь. Но Эрдёг ответил: «У тебя красивая рука. Наверняка и лицо столь же красивое. Если погибнешь в болоте, можешь спуститься в Подземный Мир и стать моей женой».

Чилла крепко сжала руку Эрдёга. Это было всё равно что держаться за ствол берёзы зимой – рука была твёрдой и нечеловечески холодной. «Я могу погибнуть в болоте, – согласилась девушка, – но прежде моя кожа побледнеет и обвиснет. Мои губы посинеют, а нос отвалится от холода. Я присоединюсь к тебе в Подземном Мире, но уже не буду прекрасной».

«И правда, – согласился Эрдёг. – Я уже чувствую, как твоя кожа начинает сморщиваться».

«Дай мне нож, – попросила Чилла. – Я перережу себе горло и умру, но моё лицо останется красивым, а кожа – гладкой».

Болотная вода рядом с ней забурлила, и на поверхность всплыл нож с костяной рукоятью. Чилла взяла нож свободной рукой. Но вместо того, чтоб перерезать себе горло, она потянулась вниз, в грязь, и отсекла себе руку по запястье. Освободившись, Чилла со всех ног побежала с болота, всё ещё слыша, как недовольно рокочет Эрдёг, держа её отсечённую руку.

– Избавь меня от твоих языческих мифов, – говорит Гашпар, но глаз его горит невольным полуосуждающим интересом.

– Эрдёг так просто не сдался, – продолжаю я. – После он приходил к Чилле ещё дважды – сначала в виде мухи, потом в виде чёрного козла. Оба раза ей удавалось обмануть его. Сначала она сплела из своих золотых волос паутину и поймала его. Затем обожгла себе половину лица раскалёнными углями, чтобы больше не быть красивой, думая, что теперь Эрдёг оставит её в покое.

– А он что? И правда оставил? – тихо спрашивает Гашпар.

– Нет, – отвечаю я. – Ты же сам сказал, он – чудовище. Ну а чудовищу нужна чудовищная невеста.

История Чиллы и Эрдёга – самая любимая у Вираг, но я всегда ненавидела, когда старуха её рассказывала, потому что потом другие девушки, пользуясь случаем, забрасывали меня палками и грязью, пытались вырвать мне волосы и говорили, что я ничем не лучше отвратительной супруги Эрдёга и что я могу с тем же успехом присоединиться к нему в Подземном Мире. Совсем иначе – оказаться на месте рассказчицы; это наполняет меня неожиданным теплом, словно я держу горячий уголёк в ладони. Сквозь тонкие, точно нож, щели меж корней вижу лишь узкие белые ромбики.

– Вот такие сказки матери-язычницы рассказывают своим детям перед сном? – Хотя голос Гашпара звучит лишь немного язвительно, услышав слово «мать», слетающее с его губ, я застываю от ярости.

– Я же говорила тебе – мою мать забрали Охотники, когда мне было десять, – холодно отвечаю я. – Вираг – единственная, кто рассказывал мне сказки. Кроме того, я подумала, эта сказка тебе понравится. Вы, Охотники, ведь любите отрубать руки-ноги.

У Гашпара перехватывает дыхание. Понимаю, очень жестоко с моей стороны напоминать о Пехти, но напоминание о матерях вскрывает мою старую рану, превращает меня в жестокую волчицу, в лапу которой попал шип.

– Я потерял мать, когда мне было восемь, волчица, – говорит он. Его голос в этом откровении звучит отточенно, остро, как клинок. – Можешь не рассказывать, как это больно.

С моей стороны глупо было говорить об этом, забыв, что Гашпар – сын мерзанской королевы, иноземной супруги короля Яноша, на которой он женился, чтобы предотвратить войну с нашим южным недругом. К большому неудовольствию придворных. Королева умерла почти два десятилетия назад от страшной лихорадки, и война между двумя народами началась, как только раздался погребальный звон колоколов Кирай Сека. Конечно же, никто не питал тёплых чувств к наследнику, которого оставила королева, учитывая, что его кровь была осквернена родом врага.

Меня вдруг пронзает острая болезненная печаль, словно между рёбрами мне вонзили нож. С некоторым трудом перемещаюсь, нащупываю в кармане косу. Когда я наконец начинаю говорить, собственный голос кажется странным, далёким:

– Ты вообще её помнишь?

– Не очень хорошо. – С каждым словом с его губ срывается белое облачко. Его плечи расслабляются, касаясь моих. – Она не очень хорошо говорила на рийарском. Со мной она говорила по-мерзански, когда никто не слышал.

– Каждый день мне кажется, что я помню о своей матери всё меньше.

Признание вырывается прежде, чем я успеваю заткнуть себе рот. Прежде, чем я успеваю подумать, что этот Охотник превратит мою откровенность в оружие.

– Я тоже, – после долгой паузы говорит Гашпар. – Olacakla çare bulunmaz.

Хмурюсь. Слова по звучанию похожи на рийарский, но, несмотря на неожиданное сходство, я не могу уловить смысл.

– Это мерзанский? Что это значит?

– «Нет лекарства от того, чему предстоит свершиться».

Пословица висит в воздухе шипящим созвездием. У меня болит в груди. Его жизнь, должно быть, была по-своему похожа на Подземный Мир, пока Котолин и её подружки натирали мне лицо грязью и поджигали волосы.

Голубоватый свет струится сквозь узкие щели; шелковистый вечер проникает сквозь корни и бурю.

– Это не одно и то же. У тебя ведь по-прежнему есть отец.

Гашпар вскидывает голову:

– Как и у тебя.

Мне приходится сунуть руки в волчий плащ, чтобы нащупать монету, застрявшую между нашими телами.

– Возможно.

– Насколько я знаю – больше, чем у других волчиц.

У девушек в Кехси есть отцы, но лишь в том смысле, в котором у цветов есть семена, из которых они прорастают. Безликие мужчины селения, которые могут мельком поймать их взгляд, а затем отвернуться, виновато краснея. Ухаживания ограничиваются тайными заигрываниями в лесу или любовными игрищами наедине на берегу реки. Матери воспитывают своих детей в одиночку.

Мне не нравится об этом думать. Это напоминает мне, что вся наша жизнь в Кехси построена вокруг выживания, а посторонние вещи вроде любви должны отрезаться, как гниющая конечность. Как Чилла оставила свою руку в болоте Эрдёга или как меня вырезали из Кехси. Все мужчины селения боялись, что я передам своё бесплодие ребёнку, и потому были очень осторожны, когда мы совокуплялись – старались не рисковать, не сделать меня матерью ненароком.

При мысли о совокуплении краснею, учитывая, как близко мы с Гашпаром прижимаемся друг к другу. Но сейчас я вижу только завитки его тёмных волос, длинный царственный нос, изящный изгиб челюсти, затенённой щетиной. Однажды я совокуплялась с юношей из Кехси, и от его щетины у меня на горле и подбородке появилась красная сыпь. Невесело вспоминаю девушку из деревни Койетана, погладившую Гашпара по щеке. Интересно, представлял ли он, как поцелует её? Подозреваю, он слишком мрачный и благочестивый, чтобы думать обо мне в том ключе, в котором я думаю о нём. Он пахнет сосной и солью, не так уж сильно отличается от мужчин, с которыми я делила ложе. Интересно, ему так же щекотно, если почесать за ухом? И у него такие же мягкие волосы на затылке?

Снег падает целым сугробом на сплетение наших корней, мягкий, как далёкие шаги. Синий вечер рассеялся, и лишь тонкие полоски лунного света освещают нашу ложбинку. Этот бледный свет оттеняет профиль Гашпара, и он кажется мягче, моложе своих двадцати пяти, совсем не похожий на Охотника.

Откидываюсь на спину на сплетение корней, влажных от талого снега; волосы путаются в гирляндах мха. Моя голова так близко от головы Гашпара, что мне кажется, наши щёки вот-вот соприкоснутся. Интересно, как мы вообще сможем спать? Но об этом я беспокоюсь недолго – как только закрываю глаза, мир растворяется.

Когда я открываю глаза, вокруг всё ещё темно, на смутной границе между сном и явью. Во сне я ворочалась, и моя щека прижата к дереву и мху. Тело Гашпара – тёплый полумесяц вокруг моего; моя спина прижата к его груди. Почти убеждаю себя, что, должно быть, сплю, зажатая в колыбели корней, и руки Гашпара смыкаются надо мной, словно тростниковая крыша. Всё кажется туманным и нереальным, особенно когда чувствую его дыхание на щеке.

– Почему вы по-прежнему носите волчьи плащи?

– Когда первые Охотники преследовали Племя Волка в лесу, большинство жителей племени погибло, – отвечаю я. Голос охрип со сна, и каждое слово даётся с трудом. – Мужчины были воинами, и потому солдаты короля убили их. Остались только женщины и дети. Солдаты думали, что их убьют дикие звери или они погибнут от холода и голода, но этого не случилось. Волчьи плащи согревали их, и они построили свои селения под защитой леса.

– Так вот почему… – тихо говорит Гашпар.

– Вот почему именно женщины владеют магией, – заканчиваю я, моргая в призрачной темноте. – Вот почему более всего мы молимся о том, чтобы рождалось больше девочек.

Гашпар молчит так долго, что я невольно думаю, не заснул ли он снова. А когда наконец говорит, его слова дрожат у самого моего горла.

– Значит, ты странная.

– Это чрезвычайно мягко сказано.

– Может, это означает, что ты могла бы быть ближе к нашему богу, – добавляет он, – потому что ты дальше от своих.

– То есть я могла бы вырвать себе глаз или язык и получить силу, прямо как ты? – уточняю я, хотя в этом полусонном состоянии не могу даже толком злиться на него.

– Если уверуешь по-настоящему. Святой Иштван тоже родился язычником.

– В том-то и дело, – говорю я. – Я никогда не верила, что моё место в Кехси.

А возможно, никто в Кехси просто не позволял мне в это поверить. Котолин с её безжалостным взглядом и насмешливыми песенками, другие жители селения, слишком напуганные или презирающие, чтобы встречаться со мной взглядом. И даже Вираг, спасшая меня из жалости, но никогда не любившая меня. Как я могла надеяться творить их волшебство, когда все они считали, что лучше б уж я умерла? Иштен направлял их руки, когда они ковали, исцеляли или сотворяли огонь, но нити его магии, связывающие их запястья, никогда не пошевелят мои. Каждое злое слово или язвительный взгляд, каждый раз, когда тростниковый хлыст Вираг лизал мои бёдра, заставлял мои нити истончаться всё больше и больше, пока однажды они наконец не оборвались.

– Нет, там твоё место, – шепчет Гашпар. Его голос мягко касается моей кожи, а от его дыхания мои волосы становятся чуть влажными. – По крайней мере, ты настолько же настоящая волчица, насколько я – Охотник.

Корни деревьев поддерживают нас идеально, как тело в болоте, не тронутое порчей времени. Я открываю было рот, чтобы ответить, чувствую привкус почвы и мха, но мои веки тяжелеют, и я снова погружаюсь в забытьё. Когда я наконец просыпаюсь утром, в тишине после снежной бури, то решаю – должно быть, мне всё это приснилось: его нежные слова, тепло его тела вокруг моего. Но не раз я подмечаю, как Гашпар бросает на меня странный взгляд, словно у него есть какой-то секрет, которого я не знаю.