Текст книги "Волчица и Охотник"

Глава восьмая

Мы пережили снежную бурю, которая почти не причинила нам вреда, но за три дня, минувшие с той ночи, в Калеву пришла настоящая зима. Белки прячутся в своих дуплах на деревьях, и животики у них круглые и полные. Лисы сбрасывают свои рыжеватые летние наряды в обмен на маскировку цвета слоновой кости. Злобные гуси давно улетели, оставив позади безмолвные голые ветви. Снег под ногами превратился в скользкий слой льда – слишком опасно, чтобы ехать верхом. Мы берём коней под уздцы и идём пешком. Плотно поджимаю пальцы в сапогах.

Часть меня надеется увидеть вспышку огненно-красных перьев, проносящихся по серому небу, а другая надеется, что турул никогда не явится. Я часто вижу других хищных птиц – ястребов и соколов, кружащих над лесом. Их взгляды устремлены на добычу. Когда я слышу их клич, то поднимаю лук, прослеживая их путь сквозь облака. Но выстрелить не могу. Эти птицы слишком прекрасны и благородны, чтобы умереть от моей руки, да и в любом случае еда из них получится жалкая. И от их гибели мало славы.

Гашпар прищуривается каждый раз, когда я опускаю лук, но не говорит ни слова. Как и я, он, должно быть, безмолвно надеется, что, когда наступит нужный момент, я найду в себе силы выпустить стрелу.

Даже без снега вокруг ужасно, невообразимо холодно. Солнце хмуро смотрит из-за молочно-белой пелены облаков, не торопясь показывать свой лик. А когда наступает ночь, облака переплетаются вместе, словно большой нахмуренный лоб Иштена, и зловеще вздуваются, грозя новой бурей. Не уверена, переживём ли мы следующую, но свой страх я не озвучиваю. Мы зашли слишком далеко, чтобы повернуть назад. Между мной и Кехси лежит уже столько миль снегов, лесов и степей, что расстояние кажется бесконечным, и, когда я думаю об этом, мои глаза увлажняются. Я даже представить не могла, что окажусь так далеко от дома, а рядом со мной будет только Охотник. Каждый шаг вперёд сковывает наши судьбы крепче, твёрже, точно сталь.

Та первая ночь в корнях дерева была прелюдией, но тогда я об этом не знала. Когда у нас начинают болеть мышцы, а ночь зашивает рану багрового дневного света, мы разводим костёр и ложимся в нескольких футах друг от друга, спиной к спине. Но утром мы всегда просыпаемся, плотно прижимаясь друг к другу у почерневшего кострища – словно во сне плыли сквозь ледяную воду, и наши тела протестовали против ветра и холода. Тот из нас, кто просыпается первым, тихо выпутывается, а потом мы делаем вид, что не провели ночь, прижавшись друг к другу в поисках тепла. С этим мы оба согласны без возражений, но безмолвный договор звенит под каждым нашим словом, ещё более скользкий и ненадёжный, чем наша изначальная сделка.

Несмотря на холод, питаемся мы на удивление хорошо – главным образом потому, что я без зазрений совести вытаскиваю белок и кроликов из их нор, где они спят, жирные и беззащитные. Гашпар хмурится из-за моего варварства, пока я свежую и потрошу свою добычу, но, надо отдать ему должное, он сопротивляется желанию упрекать меня.

– А что ты будешь есть на пиру в День Святого Иштвана? – спрашиваю я, нанизывая несчастную белку на вертел, мечтая о зелени и солнечном свете, и кислом вишнёвом супе. – Куриное рагу с яичной лапшой и тёплый поджаристый хлеб…

Гашпар, сидящий напротив меня у костра, сочувственно хмыкает.

– Это – крестьянская пища, волчица. Ничего из этого король не велит подать на пиршественный стол. К нам приедут гости из Фолькстата, и он захочет произвести на них впечатление.

– Почему он захочет произвести на них впечатление?

– Фолькстат был патрифидской страной на протяжении многих лет, – говорит он. – Значит, фолькены гордятся тем, что они более праведны, чем мы. Их посланники всегда беспокоятся, пребывая при дворе Ригорзага. Они считают, что мы – грубые варвары, а король слишком снисходителен к своим языческим подданным. Мой отец стремится доказать, что они ошибаются.

Я почти готова рассмеяться.

– Слишком снисходителен? Разве недостаточно того, что мы живём в страхе перед его солдатами, выбивающими наши двери, похищающими наших женщин?

– Для некоторых этого недостаточно. В том числе для последователей Нандора.

Когда я снова слышу это имя, меня пробирает дрожь. Гашпар не мигая смотрит на огонь; пламя мечется в холодном воздухе змеиными языками. Впервые с той ночи у озера он говорит о своём брате, и ничто в его ровном теноре не подразумевает дальнейших расспросов. Но мне всё равно.

– И чем же Нандор заслужил такую безумную преданность? – осторожно спрашиваю я. Моя белка на вертеле начинает чернеть.

Дыхание Гашпара вырывается белым паром.

– Он обаятелен и умён, и полон пустых обещаний. Он рассказывает отчаявшимся крестьянам всё, что они желают услышать, и нашёптывает придворным и посланникам Фолькстата, что избавит Кирай Сек от порчи Йехули и навсегда очистит страну от язычников. Иршек утверждает, что он – истинный наследник Святого Иштвана. И поскольку крестьяне, придворные и фолькенские послы верят ему, это вполне может быть правдой.

Во мне разгорается знакомый старый гнев.

– Значит, ты просто так отказываешься от своих притязаний? Потому что какие-то душные чиновники и тупые крестьяне верят в сказку Нандора?

– Я ни от чего не отказался. – Голос Гашпара резкий, и руки, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. – Но Нандор обладает силой, которую можно увидеть и потрогать; это не просто сказка. Без турула ни я, ни мой отец не сумеем с ним сравниться.

Это его самое откровенное признание. Выпускаю свою белку. Мой взгляд перемещается от затянутых в перчатки рук Гашпара к его лицу, к царственному профилю принца, который я видела так близко, что могла бы сосчитать каждую тончайшую ресницу на его здоровом глазу, и задаться вопросом, мягкие ли у него губы. Его отсутствующий глаз так долго приводил меня в ужас – я думала, это свидетельство его набожности и ненависти. Теперь я думаю, возможно, это лишь свидетельство его отчаяния. Если бы я была наследным принцем, скованным позором иноземной родословной, над которым насмехались в залах дворца, которому всегда приходилось купаться в золотом свете его идеального брата, – разве я бы не вонзила нож в собственную плоть? Несмотря на всё его ворчание по поводу моего неприкрытого варварства, Гашпар намного храбрее, и его воля не в пример сильнее моей.

Осознание этого заставляет меня сожалеть по крайней мере о половине моих шуток и колкостей. Краснея, передаю ему поджаренную белку, и Гашпар берёт её с резким кивком. Небо над нами цвета кованого железа и ощетинивается чёрными тучами.

– Мы найдём турула, – говорю я ему, сама удивляясь уверенности в своём голосе. – Я убью его.

Гашпар не отвечает. Его взгляд снова устремлён в огонь.

– Ты сомневаешься, что я попаду в цель? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он, переводя взгляд на меня. – Я не сомневаюсь в тебе, волчица.

Кожу покалывает, притом не от холода. Мы едим в тишине, но мне трудно перестать пялиться на него. Вспоминаю линии его тела вблизи моего, движение его шаубе надо мной, прикосновение его рук к моей талии. Когда-то я бы вздрогнула от его близости или, возможно, подумала бы, как легко вонзить ему в горло нож. Теперь мне приходится смаргивать, стискивать зубы и убеждать себя думать о нём как об Охотнике.

Гашпар засыпает первым, повернувшись спиной к огню. Даже не видя его лица, я не могу перестать представлять силу его жертвы. Раскалённое лезвие, вспышку металла, язву боли и цветение крови. У меня сжимается горло и скручивает желудок. И, несмотря на то, что я бледнела от кровавости Кодекса Охотников, разве я не любила историю о Чилле, которая отсекла себе руку, остригла волосы и обожгла лицо, превратившись в чудовищную могущественную супругу Эрдёга?

Я вспоминаю и Котолин, макавшую меня лицом в грязь, говорившую, что моё место – так близко к Подземному Миру, насколько только возможно. Позже, когда удовольствие от её жестокости улетучилось и Котолин с подружками бросили меня, я заползла в заросли и легла щекой на землю. Я представляла себе, будто слышу рокочущий голос Эрдёга под землёй, совсем как Чилла. Хотела услышать, как он зовёт меня. Хотела услышать, что он скажет мне – хоть где-то моё место, пусть даже и в холодном царстве мертвецов.

Раз уж я не могу быть Вильмёттеном с ярко сияющей в животе звездой Иштена, сидящим на самой высокой ветке мирового древа, возможно, я могу стать кем-то другим. Возможно, могу получить милость другого бога.

Содрогаюсь всем телом, обнажая нож. Металл – светящееся зеркало, хранящее свет огня. Сжимаю рукоять левой рукой, направляя лезвие на мизинец. Я не думаю, что мне хватит силы воли, чтобы отсечь целую руку, и кроме того, мне нужны обе руки, чтобы натягивать лук. По мизинцу я буду скучать меньше всего, но потом невольно задаюсь вопросом, является ли такой торг правильным отношением к жертве.

Отрываю лоскут туники и комкаю ткань во рту. Затем поднимаю руку и опускаю нож со всей силой, на какую только способна.

Брызгают осколки кости, фонтан крови. Винное пятно расплёскивается по почерневшим поленьям. Боль приходит позже, резким ударом, от которого у меня кружится голова и перехватывает дыхание. Закусываю ткань, сдерживая крик. Гашпар напротив у костра ёрзает, но не просыпается. Слёзы обжигают мне глаза.

В глазах рябит, и я поднимаю руку. Из ладони торчит костяной выступ, похожий на гладкий белый камень. Там, где был мой палец, остался алый от крови обод и рваная, как подол старой юбки, кожа. А на снегу лежит мой мизинец – кусочек тёплой плоти. Он выглядит таким странным и жалким, что ястреб мог бы схватить его и быстро очистить кости от плоти – скудный обед в середине зимы. Однако эта мысль становится последней каплей. Сгибаюсь, и меня рвёт.

Закончив, стираю желчь с подбородка и выпрямляюсь. Боль начала притупляться, оставляя меня во власти любопытства и желания. Я ожидала почувствовать свою жертву в горле и в животе, как глоток хорошего вина, но меня просто тошнит, и голова кружится. Чиллу не рвало, ну или, по крайней мере, в историю Вираг это не вошло. Кто знает, случилось это с ней или нет. Сжимаю оставшиеся пальцы до хруста в костяшках.

В истории Вираг Чилла сунула лицо в пламя без малейших колебаний. Наклоняюсь вперёд, позволяя огню ущипнуть меня за кончики пальцев. Это больно, но не настолько, чтобы заставить меня остановиться. А моя кожа не тлеет и не горит.

Теперь во мне разгорается ещё более ярко ощутимое любопытство. Я снова протягиваю руку, и языки пламени отскакивают от меня. Тянусь до почерневших от пепла поленьев у основания костра, и тот вдруг гаснет так быстро и внезапно, что я охаю, словно меня облили водой.

Кожу покалывает как от тысячи пчелиных укусов, но на ней не бугрятся волдыри. Боль существует только где-то недосягаемо внутри. Всё, что осталось от костра, – едкие клубы дыма.

Внутри у меня всё вжимается, и этот ужас прошивает меня до самых ступней, словно я стою на краю крутого обрыва. Магия других девушек работает не так. Они куют металл голыми руками, разжигают пламя без дров и кремня. Зашивают новую кожу поверх старых ран. Но их всех коснулся Иштен, творец, создатель, никогда не отвечавший на мои молитвы. Возможно, всё это время мне надлежало молиться другому богу – тому, кто душит зелёную весну под зимним снегом, тому, кто лишает цвета чёрные волосы и высекает на коже глубокие морщины. Богу, требующему в жертву человеческую плоть, а не гусиную кровь или серебристые лавровые венки.

Может, это был лишь вопрос веры, как говорила Вираг, и я верила не в то, во что должна была. Я почти чувствую, как тёмные нити оплетают мои запястья, глубоко вдавливаясь в кожу – словно шрамы, тонкие и тёмные от крови.

Слышу, как Гашпар переворачивается и моргает, просыпаясь. Поворочавшись в дрёме, он тихо произносит молитву, и в его ладони зажигается синее пламя. Он держит огонь так близко, что его лицо озарено сапфировым светом, очерчивающим нос и щетинистый подбородок. Свет скапливается на его губах, поджатых от изумления и тревоги.

– Что случилось? – хрипло спрашивает он.

Очень медленно я выгибаю над клубком пламени ладонь, скользкую от крови. Глаз Гашпара расширяется – Охотник успевает увидеть, что я потеряла, но не успевает сказать ни слова, когда я опускаю руку в пламя и сжимаю четыре пальца, погружая нас обоих во тьму.

Слово повисло между нами, разлетаясь на холодном ветру. Оно остаётся невысказанным, непризнанным, и всё же так же видимо и осязаемо, как лёд у нас под ногами.

Босорка́нь[4]4
  Boszorkány – ведьма по-венгерски.


[Закрыть]. Ведьма.

Волчиц из Кехси иногда называют ведьмами, но на самом деле слово означает не это. Настоящие ведьмы – не люди: их тела вылеплены из красной глины; их кости – ветки и болотная древесина. Вместо волос у них венки из болотной травы, а вместо глаз – гладкая морская галька. Они стары, как сама земля, и не подчиняются никаким богам.

Мы оба знаем, что я – не ведьма. Гашпар видел, как кровоточат мои раны, чувствовал мою кожу под своей затянутой в перчатку рукой, ощущал, как моя плоть сжимается под его прикосновением. Но это – другой вид магии, не тот, что нужен для выживания, как волшебство других волчиц. С помощью своей магии они могут одолеть чудовищ Эзер Сема, пережить суровые лесные зимы, защититься от Охотников, желающих им смерти. Их магия построила Кехси, а моя может его разрушить.

Какая-нибудь другая девушка могла бы презирать такое волшебство. Я прямо вижу, как тонкий носик Котолин морщится от отвращения. Но потом представляю, как сжимаю ладонь над её синим пламенем и как в её глазах вспыхивают изумление и ужас, прежде чем мои пальцы перемещаются к её горлу. Кожа у меня чешется, чёрные нити натягиваются.

Гашпар хмурился и хлопотал над моей раной с той же колючей тревогой, что и Вираг в её самые мрачные дни. Каждое его слово пронизано мрачным осуждением. Когда я завозилась с повязкой, он тяжело надменно вздохнул, взял у меня лоскуты ткани и осторожно обмотал вокруг раны, где раньше был мой палец.

– Не желаю больше слышать ни слова об Охотниках и нашей любви наносить себе вред, – хмурясь, заявил он.

Я тихо рассмеялась:

– Да, справедливо.

С тех пор он не проронил ни слова. Пока мы идём против ветра, Гашпар внимательно наблюдает за мной, держась на расстоянии в несколько шагов. В его настороженном взгляде явное недовольство, но я не могу понять источник этого. Возможно, он в ужасе от моей новообретённой магии. Возможно, это напомнило ему о непреодолимом расстоянии между Охотником и волчицей.

Его немой упрёк ранит меня сильнее, чем я думала. После нескольких дней, проведённых вместе на льду, после того, как я искала в небе турула до рези в глазах, до болезненной пульсации в ступнях, он снова смотрит на меня так, будто я – не больше чем варвар-язычница, что-то неизвестное, непостижимое, дикое и отвратительное.

Оскальзываясь на льду, ускоряю шаг, пока мы не оказываемся бок о бок; подстраиваюсь под его ритм и говорю:

– Ты не понимаешь, – не помню, когда это я начала беспокоиться о том, понимает он меня или нет. – Быть бесплодной в Кехси – хуже, чем быть мёртвой. Они называли меня йехульской рабыней патрифидского короля. Говорили, что я должна лизать сапоги Охотникам. Они хотели избавиться от меня настолько же, как…

Осекаюсь прежде, чем раскрываю правду о Вираг и злобной Котолин. Я кричу, чтобы быть услышанной сквозь вой ветра. Мои глаза покраснели и слезятся.

Гашпар останавливается, поворачивается ко мне медленно и осторожно, стиснув зубы так, что я вижу, как пульсируют мускулы его челюсти. Он не отвечает.

– Может, теперь ты считаешь меня больше волком, чем раньше, – продолжаю я, чувствуя, как бешено колотится сердце, – и меньше – девушкой. Но ты не можешь смотреть на меня своим единственным глазом, будто я – чудовище, будто я совершила что-то ужасное ради того, чтобы наконец получить что-то по-настоящему своё. Ты же знаешь, какова цена силы. Ты же понимаешь лучше, чем кто-либо! Мы теперь одинаковые.

Ветер издаёт леденящий кровь вдовий вопль. Гашпар всё смотрит на меня. Чёрные волосы вздыблены у его лба, точно перья. И вдруг он начинает смеяться.

Смотрю в ответ, моргая в замешательстве. Если он пытался развеять мой гнев, у него получилось – я слишком сбита с толку, чтобы злиться.

– Это ты не понимаешь, волчица, – говорит он, когда его смех наконец стихает.

Меня задевает его веселье, и мной овладевает болезненная жестокость.

– Значит, ты всё-таки веришь, что между нами есть что-то общее. Просто какая-то волчица и принц народа Рийар…

– Довольно, – рычит он.

Я не видела в нём столько яростного огня с тех пор, как мы столкнулись в шатре с Койетаном. Чёрный глаз Гашпара снова холодный, безжалостный, и, увидев это, я в ответ облачаюсь в собственные доспехи. Злобно тянусь к тому единственному, что поклялась себе никогда не использовать против него, потому что это обрекло бы на смерть и меня.

– Для такого набожного Охотника ты слишком сильно стремился лечь рядом со мной – холод был хорошим предлогом, не хуже любого другого. Трудно, наверное, быть двадцати пяти лет от роду и никогда не сближаться с женщиной. Но скажу тебе, под этим плащом я выгляжу точно так же, как любая краснеющая патрифидка.

– Ты никогда не можешь держать рот на замке, да? – скалится Гашпар, но под покровом его ярости скрывается мука. Его щёки порозовели, и не только от порывов ветра.

– Только если признаешь, что ты не прав. Признаешь, что в чём-то мы всё же похожи.

Слова вырываются с такой силой, что у меня перехватывает дыхание, и приходится остановиться, положить руку на ближайшее дерево.

– А ты хочешь, чтобы мы были похожи? – спрашивает он, прищуриваясь. – Это и есть то великое лицемерие, в котором язычники желают, чтобы мы сознались?

Я не знаю, чего желают другие язычники. Не знаю даже, чего хочу я сама. Всё, что я знаю, – это то, что я впервые чувствую, что могу наконец сломать его отполированный твердый фасад. Гашпар смотрит на меня сверху вниз, щурясь от ветра. Мой взгляд очерчивает линии его лица, холмы и долины плоти и кости. В последние дни я научилась распознавать его надменное дыхание и упрямое сжатие челюстей, и думаю о нём так часто, что могла бы узнать даже его силуэт в тени на стене. В этот краткий миг мне хочется провести пальцем по его щеке, как та деревенская девушка, – только чтобы посмотреть, как он отреагирует. Я хочу сделать что-то непристойное и даже похуже.

Когда я наконец отвечаю, мой голос звучит хрипло, и горло болит:

– Просто скажи мне правду.

Гашпар лишь качает головой. Он не может догадаться, какие порочные вещи расцветали алым жаром в моих мыслях.

– Правда – гораздо ничтожнее, чем ты себе представляешь.

– Это не ответ.

– Я – гораздо ничтожнее, чем ты себе представляешь, – говорит он. – Досточтимый Охотник, благородный принц. Ты думаешь, я вырвал себе глаз, чтобы получить силу, когда на самом деле он был вырван у меня, чтобы этой силы меня лишить.

Хмурюсь:

– У меня не хватает терпения на загадки.

– Мой отец вырвал мне глаз, волчица. А потом собственноручно прижёг рану и вложил в мою руку топор. Таким был его способ показать мне, что Охотник из меня получится лучше, чем его наследник.

Цепляюсь пальцами за кору, морщась, когда заноза впивается под ноготь.

– Но ты – его единственный законный сын.

– И какое это имеет значение, если в моих жилах течёт кровь врага? – Он глухо смеётся. – Крестьяне кричали, чтобы отец отказался от меня, а Нандор и Иршек нашёптывали ему на ухо, пока однажды он наконец не взял нож и не выколол мне глаз. Только один из графов – граф Калевы – поднял руку, чтобы попытаться остановить это. Но остальные предпочли бы, чтобы трон занял бастард, чем принц с запятнанной кровью. У короля есть ещё четыре сына, и все они – чистокровные Рийар.

Втягиваю голову в плечи и закрываю глаза, словно это защитит меня от его откровения. Невольно задаюсь вопросом: когда снова открою их – увижу ли я перед собой Охотника и сберегут ли меня мои страх и ненависть, словно стальной нагрудник? В темноте сомкнутых век я вижу только Гашпара, стоящего на коленях, и сверкающий клинок в окровавленной руке его смеющегося отца.

– Значит, ты исполняешь волю короля, – шепчу я, – хоть он и не считает тебя претендентом на корону.

Гашпар склоняет голову – это не вполне кивок.

– Он больше не считает меня своим сыном. Он вырвал мне глаз, и это означало, что я не сумею сделать этого сам. У меня никогда не будет шанса заслужить благословение Крёстного Жизни самому, в обмен на добровольную жертву. Когда ты прикован к полу и кричишь – это не жертва.

Вспоминаю его запястье, покрытое вязью тонких шрамов. Вспоминаю, как он пренебрегал своим титулом всякий раз, когда мог, и как он проглотил своё родовое имя – Барэнъя, – когда Койетан бранил его.

– Прости, – говорю я, хотя этого едва ли достаточно. – Прости за все мои глупые шутки. Ты заслужил только половину из них.

Гашпар не смеётся и не улыбается, но этого я не ожидаю. Он чуть разжимает челюсть, самую малость.

– Я понимаю, почему ты не отвергнешь свою вновь обретённую силу, какой бы она ни была. Ведьма или волчица – я с тобой. До Праздника Святого Иштвана осталось чуть больше недели, и сейчас мы не можем повернуть назад.

Он смотрит на меня, и впервые я вижу его целый глаз, чёрный, пылающий, и не задаюсь вопросом об ужасном шраме на том месте, где был другой. Хрупкая дрожь боли тянется от моего отсутствующего пальца, по кисти и вверх по руке – странная, призрачная. Открываю рот, чтобы ответить, но потом поднимаю взгляд.

Сами того не заметив, мы вступили в совсем иной лес – лес вроде Эзер Сема, где каждый шорох листьев похож на шёпот, а каждый чужой шаг может означать приближение чудовища. Моя ладонь лежит на стволе дерева шириной с тележку торговца, а когда прищуриваюсь, чтобы разглядеть вершину, у меня кружится голова, и я отступаю. Во рту пересохло.

– Вот оно, – шепчу я. – Турул. Он здесь.

– Откуда ты знаешь?

Но я не могу объяснить. Возможно, я в самом деле ведьма. Гашпар прижимает затянутую в перчатку ладонь к стволу, словно ищет в коре зашифрованное послание, выгравированное, вечное.

Земля у нас под ногами дрожит. Дерево тоже начинает содрогаться, сбрасывая в снег мёртвые иголки. Наши кони с ржанием встают на дыбы, и поводья белой кобылы выскальзывают из моих пальцев.

Наши лошади скачут прочь, а деревья вокруг нас шевелятся, словно неугомонные великаны, выпростав из-под земли корни. По мере того как каждое дерево высвобождается, лёд трескается, обнажая землю, увечное напоминание о весне. Звук выворачивающихся корней настолько ужасен, что заглушает вой ветра, и с каждым движением решётка ветвей заслоняет даже самые крохотные кусочки сумрачного неба.

К нам бредёт толстая сосна, отвратительная, покрытая узлами и лишайником. Я отпрыгиваю в сторону, скольжу коленями по снегу. Подняв взгляд, я вижу, что Гашпар протягивает мне руку. Беру его ладонь, и он рывком поднимает меня на ноги. В тот же миг, когда я встаю, он выпускает мои пальцы из своей хватки, и без единого лишнего вздоха мы бежим.

Бегу так быстро, как только могу; волосы и белый плащ развеваются за спиной. Сквозь сплетение ветвей я едва различаю размытое движение чёрного шаубе Гашпара. На бегу оглядываюсь через плечо, пытаясь увернуться от проносящихся мимо деревьев или рискуя быть раздавленной вихрем корней и грязного снега.

Проносимся сквозь ряды деревьев, и моё сердце грохочет, как кузнечная наковальня. Сосновый лес уступает место открытой равнине; километры ледяной равнины уходят вдаль до самого горизонта. Только тогда я понимаю, что земля больше не содрогается, кнуты ветвей не хлещут вокруг моего лица и корни не цепляются за мои лодыжки. Деревья остановились на краю долины, шурша иголками, и снова присаживаются, вонзая корни в землю.

Поворачиваюсь к Гашпару, сжимая колющий бок.

– Почему они остановились?

– Я не знаю. – Его грудь под доломаном вздымается. – Они преследовали нас.

В горле у меня слишком сильно пересохло, чтобы отвечать. Теперь я знаю без тени сомнения, что когда король Тудор завоевал Крайний Север, ему удалось лишь обуздать древнюю магию здесь, но не уничтожить её полностью. Священному Ордену Охотников предстоит ещё много лет тяжёлой работы, если они хотят стереть магию Калевы навсегда.

– Что ж, по крайней мере, нас не затоптали насмерть, – говорю я, когда голос возвращается ко мне, и тихо смеюсь. – Я надеялась на более благородную кончину.

Как только эти слова срываются с моих губ, лёд раскалывается со звуком, похожим на приближающийся гром. В ужасе смотрю на огромную трещину, протянувшуюся аккурат от одного носка моего сапога до другого. Мы стоим вовсе не на твёрдой заснеженной земле, а на замёрзшем озере. Под мутным покровом льда бурлит иссиня-чёрная вода.

Медленно поднимаю голову, чтобы посмотреть на Гашпара. Едва успев поймать его взгляд, такой же испуганный, как у меня, погружаюсь в ледяную воду.

Беззвучно лёд смыкается у меня над головой, сплетаясь воедино и запечатывая меня внизу. Я слишком потрясена, чтобы пошевелиться, слишком потрясена, чтобы даже почувствовать холод. Гашпар стучит с другой стороны – его кулаки оставляют во льду крошечные трещины, но этого недостаточно.

Лёгкие напрягаются. Шок, сдерживающий холод, прошёл, оставив после себя только леденящий ужас. Я изо всех сил брыкаюсь, чтобы удержаться на плаву, бью руками по льду, но каждый удар притупляется неподвижной водой. Откуда-то сверху слышу приглушённый крик Гашпара.

«Я сейчас умру», – проносится мысль, и я сама поражаюсь своему спокойствию. Сама того не замечая, перестаю стучать и биться. Моё тело всё глубже погружается в чёрное забытьё; вес промокшей одежды утягивает меня вниз. Сквозь дымку думаю, что надо бы сбросить волчий плащ, но потом решаю, что захочу носить его всюду, куда бы я ни направлялась. Спускаясь, смутно ощущаю, как над головой трескается лёд. Свет прорывается через расколотую поверхность яркими прозрачными лучами, прежде чем снова исчезнуть, когда Гашпар ныряет в воду.

Очнувшись от своего сонного оцепенения, я пинаюсь, чтобы подплыть к нему, и его рука обвивается вокруг моей талии. Перед глазами взрываются звёзды, и я чувствую тысячи горячих болезненных уколов, когда он вытаскивает меня на поверхность. Гашпар хватается за рукоять своего топора, лезвие которого прочно вошло в лёд, и использует его как рычаг, чтобы выбросить меня из воды. Потом он подтягивается за мной, и мы отползаем от расщелины. Далеко мы не уходим – уже через несколько мгновений падаем на животы, тяжело дыша, хватая ртом воздух. С каждым вздохом мне кажется, будто я глотаю крапиву.

Проходит много времени, прежде чем я снова могу говорить, но даже теперь не могу придумать, что хочу сказать. Вода замерзает на моей коже, на волосах и шерсти волчьего плаща, словно капли росы на траве. Поворачиваю голову, чтобы оказаться лицом к Гашпару, лежу, прижавшись щекой ко льду.

– Ты спас меня только потому, что без меня не выживешь, – хрипло говорю я, вспоминая, как неуклюже он управляется с луком и стрелами. Забавность ситуации кажется сейчас такой далёкой.

Гашпар отхаркивает воду и моргает.

– Да, – просто отвечает он и вроде бы хочет нахмуриться, но не может.

Солнце опускается низко к самому горизонту, и свет стекает с края мира. Я пытаюсь поплотнее завернуться в волчий плащ, но он весь вымок и холоднее, чем моя кожа. Холод пронизывает до костей, опустошает грудную клетку, проникает так глубоко, что его уже не выгнать.

– Я хочу домой, – шепчу я. – В Кехси.

В селении меня мало кто ждёт, кроме Бороки и колючей Вираг. Но в Кехси есть тёплая постель у огня, а сейчас так безумно холодно.

– Я знаю, – говорит Гашпар. Его рука скользит по льду и зарывается в мой плащ. На миг мне кажется, он пытается нащупать меня, но в следующий миг он вытаскивает мой нож. Его пальцы дрожат, когда он закатывает рукав; лезвие сверкает на бронзовой коже.

– Нет, – протягиваю руку и хватаю его за запястье, чувствуя пальцами выпуклую сетку его шрамов. – Пожалуйста… не надо.

Не могу смотреть, как он делает это, пусть это и значит, что мы останемся без тепла. Крепко сжимаю его запястье. Это всё равно что держаться за ствол берёзы зимой – его рука твёрдая и невероятно холодная.

– Прости. – Голос Гашпара доносится до меня мягким эхом. – Если бы я был настоящим Охотником или настоящим принцем, я мог бы…

Не улавливаю конец его фразы. Сквозь полусомкнутые ресницы смотрю на его лицо, на нос с горбинкой и тёмный глаз, на морозные жемчужины в его волосах. И понимаю вдруг – он такой красивый. Если б у меня хватало сил, я посмеялась бы над этим своим запоздалым открытием. Глядя на него, я чувствую себя странно умиротворённой и совершенно измождённой.

Если Гашпар и говорит ещё что-то, я уже не слышу. Чёрная волна поднимается и опускается, тихо затягивая меня в глубину.