Текст книги "Агафоны-рябинники"

– Чую я, придет такое время и им укорот будет. Ты доживешь до той поры светлой, а мне горько – не дожил, умираю.

– Дедуленька! А как же я буду без тебя, – выл я громко.

– Не реви, Фимушка! Не горюй обо мне сильно. Ведь всем старикам приходиться умирать. Твоя тропа только начинается. А чтоб какая беда не смахнула тебя с пути, крепче держись за добрых людей. Научись плотничать. Жену найди умницу. Обо мне изредка вспоминай, особливо, когда придешь в наш весенний сад. Там я каждую яблоньку своими руками посадил.

Дед устал и сказал мне: «А теперь ты иди погуляй, а я сосну».

Я ушел, а когда вечером вернулся домой, дед уже лежал под образами безгласный навсегда. Тело его прикрыли холстиной. На лице деда застыла печаль. «Ну, конечно же, дед печалился обо мне», – подумал я. Воздух в избе был такой спертый, что казалось, поставь ухват, и не упадет… Меня долго не могли утешить.

Деда схоронили, а я по привычке, приходя с гулянья, заглядывал на полати, чтобы поделиться с дедом радостями и новостями. Но полати были пусты и тоскливо сжималось мое сердце. Утешала меня только надежда, что наверное ангелы взяли деда на небеса. А вот когда умрет Филат, то его, наверняка, черти потащат в ад.

Отец Ильки купил сыну чудный волчок. Я тоже осмелился попросить такую игрушку у своего отца, но услышал сердитую брань:

– Хы, хайтан-дурак! Волцек ему гребтитьця! А того не ведаешь, деньги за ево нада платить, а копейки-то по дороге не воляютця!

Чтобы не разреветься от отцовской брани, я засопел и забрался на полати. Ах, как в тот момент, мне не хватало старого друга! От кручины по деду, тетя Доня отвлекала меня понянчиться с сестренкой, подмести избу, отпускала погулять. Пантелей сделал мне липуньку и волчок. Мать зимними вечерами тешила меня своими былинами про муравьев, победивших медведя, пожелавшего полакомиться муравьиными яйцами.

– Как же они осилили мишку? – спросил я матери.

Они все разом облепили медведю глаза, ноздри. Медведь взвыл и убежал. И у людей так бывает: как нагрянут какие вороги, наши мирные пахари объединяютця в ватагу и одолевают разбойников.

– А у нас в деревне Спирька с Естюнькой, тоже разбойники, все задаются, что у их батек денег много. Они обижают нас, отнимают игрушки.

– Фимушка! Главное-то богатство не деньги, а дружба людей. Недаром говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». На дружбе, да на согласии весь мир держитця. Иначе охотники до чужова в конец бы разорили землю.

– Значит таких, как Естюнька со Спирькой и их отцы – немного?

– Их, конечно, меньше, чем добрых людей. Ты старайся приобресть себе хороших друзей.

– А у меня Илька есть, – похвалился я.

– Илька хороший, но и других надо наживать. Вот Антошка Сажин – славный малец: по дому матери помогает, ребят любит, игрушки им мастерит. Сразу видно человеком будет. И ещё помни, сынок пословицу: «Если хочешь иметь хорошего друга, сам старайся стать лучше».

Мудрые советы деда, матери, тети Дони помогли мне идти по жизни не в одиночку. Я хотел поскорее вырасти, научиться плотничать, пойти на заработки и построить невиданный дворец.

Наконец пришло желанное время. На шестнадцатом году отец взял меня с собой в Рыбинск. Старший брат – Пантелей был уже неплохим плотником и отец советовал мне приглядываться к его работе, чтобы научиться хорошо плотничать: «Глядишь, и прибавят тебе лишнюю копейку к заработку».

Не собираясь следовать отцовскому копеечному расчету, я все же стал наблюдать за работой брата и других плотников, не вдумываясь в «секреты» мастерства до тех пор, пока не повстречал настоящего умельца – морехинского Терентия Пазова, попавшего в нашу артель. Мне довелось пойти с ним однажды на рыбинский воскресный базар.

Проходя игрушечными рядами, я остановился около матрешек.

– Смотри, дядя Терентий, какие красивые матрешки!

– Не, это мазня, – равнодушно откликнулся мой спутник.

– Но ведь краски-то яркие, – настаивал я на своем.

– Яркие-то, яркие, да жизни в этих матрешках нет. Мертвые они, ответил Терентий и повел меня в конец игрушечного ряда к древнему деду Ермолаю. Тот сидел на скромном ящике и по детски приглядывался к нам. Перед ним на подстилке стояли, как живые, гордо-величавые матрешки. Я остолбенел. А Терентий продолжал:

– Видишь, браток, и краски как будто те же, но мастер вложил в них искру своей души и матрешки ожили.

– Да, это какое-то чудо, – удивился я и тут же, к радости продавца, купил у него одну матрешку на память. Идя с базара, Пазов продолжал разговор о мастерстве.

– Молодец Ермолай! Умеет радовать людей! А ведь и плотницкое дело души требует. Вот смотри, – указал он мне на стоявшие рядом два дома.

– Один, будто пришибленный, с несуразно-низкой крышей и такими же подслеповатыми окнами. Стоит, будто милостыню выпрашивает, а почему? Да потому, что строили его равнодушные руки.

– Я посмотрел.

– А теперь взгляни на другой дом. Заметил разницу?

– Заметил.

То-то и оно. Хоромину эту делали умные руки, любящие творить людям добро. Потому-то дом этот и выглядит веселым, словно ребенок, которого одарили калачом. Вот и ты норови сначала уяснить соразмерность во всем, а потом уже возводи дом, да так, чтобы он радовал людской глаз. Ведь нам Матвеевским плотникам надлежит не только поддерживать славу предков, а ещё и приращивать ее своей сноровкой.

– Да, ведь трудновато приращивать-то, – заметил я.

– Конечно, трудновато. Но ведь говорят, чтобы рыбку есть, надо в воду лезть.

– Твою настырность я заприметил и думаю: «Быть тебе умельцем первой руки!»

– Не знаю, смогу ли! – промямлил я.

– Сможешь. Раз интересовался всерьез. Бывает иного вьюношу считают никчемушным. А он растет, встретит доброго советника, а потом вдруг как прыгнет вверх, да так, что затмит всех прежних своим умельством! И заметь, настоящий мастер никогда не довольствуется достигнутым. Кажинный раз он гоношит переплюнуть самого себя! Вот такие-то неуспокоенные души и двигают вперед всякое человечье рукомесло.

Наставления Терентия Пазова стали для меня дорожными указателями и я размышлял: «Идет человек дорогами детства, потом – юности, мечтая о счастливой доле. Эта доля приходит, если он встретит на пути добрых наставников. А если не встретит, то всю жизнь будет блуждать, как в потемки, да так и не найдет самого себя.

Теперь, принимаясь за новую работу, я чувствовал себя как перед неспетой песней, которая обязательно будет спета. Я тщательно вымерял, потом чертил на бумаге план будущего здания, согласовывал его с заказчиком, сообщал плотниками все принимались за работу. Закончив постройку, я хвалил равностных трудяг. Хозяева же и подрядчики редко благодарили нас за отличную работу, считая мастерство «пустяком». Платили нам за тяжкий труд по 25–30 копеек в день.

Однажды в окрестностях Ярославля, наша артель сооружала одному дворянину особняк. Сладив фундамент и изрядно намучившись, мы присели передохнуть. Не успели вытереть пот и прикурить, как услышали гневный окрик подходившего к нам с тросточкой тучного хозяина – господина Прокудина.

– Бездельники! Хамы! Так-то вы работаете! Ни полушки не заплачу лодырям, мать вашу так…!

– Ваше высокоблагородие! – степенно сказал поднявшись старшой, – мы устали, от натуги взмокли и только что присели передохнуть.

Но этот белоручка, презирая нас, как «черную кость», продолжал нас бранить и вынудил приняться за работу. Много ещё пришлось видеть подобных этому Паскудину (так прозвали мы про себя хозяина).

А дома меня угнетало отцовское скопидомство. Став уже взрослым, я продолжал ходить в домотканой одежде и лаптях. Наконец отважился как-то попросить у отца денег на костюм и ботинки.

– Нишкни, шайтан-дурак! – ответил отец.

– Но мне в беседу ходить надо, а туда в лаптях и портянине никто не ходит, – настаивал я.

– Парень женихом стау, а выйти не в цем, – поддержала меня Домна.

– Постыдился бы людей! – разговор встряла мать, вошедшая в избу с подойником молока.

– Цево ты крицишь, батька! В деревне-то смеютця все над тобой! Одеваемся хуже нищих, срамота!

– Моуци, ера пустая! – возражал отец. И все же, дружным натиском всей семьи он был устыжон. Подойдя к заветному шкафу, отец вынул деньги и молча положил их на стол. Купленная вскоре жиниховская справа, пришлась мне впору. Домна вышила мне заранее полотняную рубашку.

Собираясь вечером на посиделки, я заглянул в висячее зеркало и не узнал себя в новом костюме и ботинках. Из зеркала на меня смотрел стройный, молодой брюнет с чуть изумленным взглядом. Недорогой костюм и ботинки придали мне нарядный и солидный вид. «Ну чем не жених»? – подумал я про себя и услышал от сидевшего неподалеку отца:

– Баской! (Красивый – Избекова А. А.), ницево не скажешь! Девки – будут бегать за тобой. – А сам в уме уже подсчитывал, как восполнить в ближайшую ярмарку денежный изъян сына.

Частые свары в семье заводила жена Пантелея – Акулина – редкая неумеха и ленивица, взятая из соседнего уезда. Все помыслы этой смазливой, но пустой и вздорной женщины заключались в собирании сплетен по деревне и передаче из дома в дом, да злостном измышлении на достойных людей, которым она как-то мстила за свое духовное убожество.

Чье-нибудь неосторожное слово или малая неурядица в какой семье, в передаче Акулины обрастали в снежный ком чудовищной небылицы. Злобно завидуя достатку или удачи других, эта деревенская сорока никогда не разносила добрых слухов и мнений о людях. От ее «сообщений» всегда густо пахло помоями.

Во время отлучки своего мужа на заработки, сплетница частенько погуливала с наезжавшими в деревню шерстобитами.

Мать с Домной пытались образумить разгульную молодку, да куда там. «Сколько с быком не биться, молока от него не добиться», – решили они и отступились. Глуповатый Пантелей, будучи, как говорят, «без царя в голове», подпал под влияние жены. Заработанные на стороне деньги он посылал не отцу, а жене. Первенец Пантелея и Акулины – Пахомка, лишенный материнской заботы, всецело оставался на попечении Домны. Если больная тетка не постирает ему бельишко, мальчонка бегал неделями в грязной и вшивой одежде.

Желая при дележке с отцом получить большой пай, Акулина зудила мужа убрать меня с дороги, как соперника по имуществу. Пантелей внял совету жены и однажды, в предместьях Рыбинска, сооружая трехэтажный дом, брат умышленно поставил плохие леса там, где буду работать я. Под лесами стояли острые плахи дров. Упади я с такой высоты, не миновать бы мне смерти. К счастью, я стал замечать недоброе отношение ко мне брата и следовал поговорке: «С медведем дружись, а за топор держись».

Когда я осторожно одной ногой вступил на плохие леса, они тут же рухнули. Я успел ухватиться топором за сруб и повис на нем, а потом вскарабкался вверх. После этого случая я ушел от Пантелея в другую артель.

Не получая от старшего сына заработков, а от его жены – участия в работе семьи, родители при дележке не выделили им никакого имущества, кроме усада. И как не кричала, как не ругала их Акулина, они были непреклонны: «Цево заработали, тово и полуцили», – говорил о них отец, и никто не осудил его за это. Домна пожертвовала племяннику свою келью.

Теперь с семье я остался главным «добытчиком» денег. С подросшим своим младшим братом – Федором, мы построили новый дом, в котором семья стала жить летом. В новой избе была белая печь. Струганный пол ежедневно мыли. Дом этот выделялся из всей деревни соразмерным и живым видом. Я радовался удаче, но не успокаивался, надеясь построить более лучшую хоромину, и случай вскоре представился.

Однажды вечером в нашу новую избу неожиданно пожаловал сам Филат Клещев в праздничном кафтане и кожаных сапогах. В избе сразу запахло дегтем и табаком. Помолившись на образа и приветствуя хозяев, Филат спросил, усевшись рядом с отцом, может ли он отпустить нас с Федором построить ему новый дом? При этом, хитрый Филат лестно отозвался обо мне и обещал не скупиться на оплату нашей работы.

– Хы, Филат Егорыч! Премного благодарны Вашему вниманию к нам, – против. – Мы с Федором согласились и начали возводить хоромы Клещеву в своей деревне, благо не надо ехать в город. Мы поработали на совесть и дом получился на загляденье. Мы обшили его тесом, сделали покрасили в различные цвета. Но я поколдовал, чтобы дом этот принял образ самого хозяина. Однако, только внимательный умелец смог бы разгадать мою хитрость, о которой мне как-то и шепнул мой сверстник – Антон Сажин:

– Фимаха! А ты хитрюга! Хоромина-то на хозяина смахивает, так же ехидно улыбается, важничает перед остальными домами, как бы говоря: «Вот я какой нарядный, а вы все – мелкота беспорточная!»

– Ты Антоша, провидец! – улыбнулся я ему, а он продолжал:

– Ваш – житовский дом, стоящий насупротив, веселыми глазами и окнами, будто, насмехается на клещевским: «Ха, хотя, у тебя снаружи нарядный, благопристойный вид, а душонка твоего хозяина – дерьмо!».

– Ай, да Антон! Разгадал мой замысел! Только об этом молчи, друг!

Мне пошел уже двадцатый год и я жил в это время надеждой на счастье.

В 1895 году вернувшись с заработков, я вручил отцу изрядную сумму денег. Отец был доволен и изрек:

– Хы, Анфимка! Мастером стану. Теперь тебе женитьця пора.

– Я не против, тятенька, жениться, так жениться.

Я и раньше подумывал об этом понимая, что от того, кто станет моей женой, зависеть будет не только мое личное счастье…

В эту зиму, неожиданно, жар-птица оборонила мне свое перо – я встретил девушку, о котором не смел и мечтать. То была Настенька Сибирская, которая нравилась и богатым женихам.

Смогу ли я завоевать ее внимание?

Глава 3. Настенька Сибирская

Тернистой тропой проходило Настино детство. Не по душе был крестьянский труд ее отцу – кроснинскому Завьялу Аникину – приемному сыну богатых родителей. Оженили его на работящей, красивой девушке Ефросинье из бедной семьи. Двое ее золовок вскоре вышли замуж. Подросший сын Завьяла ушел в дом к зажиточной невесте.

После смерти приемных родителей, их родные дочки захватили все имущество, оставив ни с чем Завьяла с семьей. В ответ на такой произвол Завьял не стал платить подати, за что и был выселен с женой на поселение в Сибирь. Вместе с родителями плелась по сибирскому траку их дочка – подросток – Настенька.

И в Сибири Завьял не захотел трудиться в семье, а ушел в монастырь на богомолье, оставив жену батрачить у богатеев лишь за харчи, да за теплый угол. Ефросинья же выговорила у хозяев, чтобы ее дочка могла посещать школу. «Пусть тебе, моя радость, с грамотой-то посветлее будет жить», – говорила она Насте.

Лишь по праздникам хозяева отпускали батрачку подработать на стороне, чтобы одеть дочку. Сама Ефросинья ходила в лохмотьях и, несмотря на отменное здоровье, простудилась, заболела и через три года умерла. Горю Настиному не было границ. Мать была для нее ласковой кормилицей, подругой, советчицей во всем. Она загораживала дочь от тягостей и бед, которые злыми волчицами подстерегали ее детство. Теперь же сироту, как придорожную былинку, могли стоптать лиходеи. Но свет оказался не без добрых людей. Соседи – политссыльные пригласили Настю к себе, сносно платили ей за труды, одевали, хотя и сами порой испытывали лишения.

Со смертью матери умерло и Настино детство, но не погибла надежда увидеть родные поля. По ночам она грезила ими, тянулась к ним, как проклюнувшийся росток к солнцу. В Сибири много было земли, густо росли хлеба, но этим привольем пользовались лишь состоятельные люди. А среди трудяг ходила поговорка: «Сибирь горем повита, да слезами залита».

Еще при жизни матери, посещая школу, Настя замечала высокомерное отношение к себе со стороны отпрысков купцов, чиновников, кулаков, равнодушных к чужому горю. Они насмехались даже над идущими в каторгу. «Смотрите! – кричали эти белоручки, – опять тащатся бритые бубновые тузы!»

А Настя чуть не плакала от жалости, завидя звенящих кандалами, идущих по траку мимо школы. Босые, в кровавых ранах ноги, запыленные, усталые лица невольников и подернутые невыносимой тоской глаза, преследовали Настю даже во сне.

Сострадание к чужой боли, к поруганному человеческому достоинству возникло у девочки и при виде приниженного положения ее матери-батрачки, работавшей у хозяев от зари до зари. Подрастая, Настю мучил вопрос: «Почему одни бедные презираемы, хотя и трудятся изо всех сил, как ее мать, а другие не работая, живут в довольстве и даже почете?». Вскоре она услышала и ответ на этот жгучий вопрос. Домик ее новых хозяев стоял на отшибе. Находясь за тонкой перегородкой, отделявших кухню от горницы, Настя слышала споры гостей – таких же политссыльных, изредка наезжавших к ее хозяевам из соседних сел.

Многое она тогда ещё не понимала в этих спорах, и все же уяснила, что царь и его слуги – помещики, заводчики, купцы, чиновники и другие богатеи живут за счет рабочего люда, прозябавшего в нужде и бесправии. От гостей хозяева однажды батрачка услышала удивительную песню[11]11
  Это песня – «Рабочая Марсельеза» – 1875, автором которой является П. П. Лавров, один из идеологов народничества. прим. Избековой А. А.


[Закрыть]:

 
«Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног,
Мы не чтим золотого кумира, ненавистен нам царский чертог…
Вставай, поднимайся рабочий народ, иди на врага, люд голодный!»
 

Потрясенная до глубины души, Настя радовалась тому, что есть люди, знавшие, что надо делать для облегчения жизни тружеников.

После первого же такого вечера с гостями и песнями, хозяйка квартиры предупредила Настю, чтобы она молчала об этих вечерах и разговорах, потому, как и в Сибири за поселенцами следят жандармы и если узнают, то посадят в тюрьму. Настя обещалась молчать. Но пришел конец и ее ссылки. Через четыре года кончился срок ссылки. К дочери пришел отец с разрешением вернуться на Родину.

Настя сходила на кладбище, поплакала над дорогой могилкой матери и в начале марта 1893 года с отцом двинулась в путь.

Нелегкая была обратная дорого пешим ходом. Но теперь девушка стала сильной. Осмысленней воспринималось ею движение по сибирскому тракту изгоняемых с родных мест властями и нуждой. Мимо тянулись длинные обозы с товарами, фуражом. Летели тройки с богатыми пассажирами. Однолошадные ямщики иногда присаживали путников в свои колымаги, а больше приходилось идти пешком.

Добросердечные жители тракта давали им пищу и приют. Кое-где в дороге приходилось пилить дрова, зарабатывая на хлеб.

Прошло несколько месяцев, прежде чем наши странники увидели на горизонте родную деревню Кроснино. Настя запрыгала от радости. Даже флегматичный Завьял заволновался: «Родная земля! Полюшко!» – шептал от, крестясь и благодаря Бога за благополучное возвращение.

«Дочка! Какой мы путь отмахали!» Насте казалось, что ей улыбаются придорожные желтеющие березки, ветерок нежно целовал ее лицо. Такого ощущения она никогда не чувствовала на чужбине, и от радости целовала сорванную ромашку.

Вот и речка Сона, куда она в детстве бегала купаться с подружками. Спустившись в овраг, отец с дочерью испили родниковой воды, вымыли лица и усталые ноги. Надев обувь, они приосанились и стали подниматься в гору к родной деревне, где в это время топились субботние бани, пахло соломой и полынью.

Завьялова сноха – Пестемея, сразу узнала родных и искренне обрадовалась их приходу. Ее муж был на заработках.

Придя в избу, Завьял подарил невестке цветной платок, а внукам пряников. Потом сибиряки помылись в бане. За чаем Настя поведала Пестемее грустную повесть о смерти матери, сглатывая слезы катившиеся по лицу. Завьял же, увлекшись чаем, казался равнодушным. Погостив у невестки с неделю, он снова ушел на богомолье в монастырь, а Пестемея ободряла девушку: «Не горюй, Настенька! Теперь ты в родном краю и найдешь свою долю, краше материнской. Я вот замытарилась с хозяйством, да с ребятней. Будем вместе управляться с делами.»

На родине Настю не будили так рано, как в Сибири и уж никто не оговаривал, что она ест чужой хлеб, не презирали, как батрачку. В свои 15 лет, Настя выглядела рослой, сильной, нередко обгоняла в работе даже проворную Пестимею. Лошадь ли запрячь, снопы ли подвезти, замочить ли лен – все это она делала как бы шутя. Пестемея гордилась и не могла нахвалиться своей золовкой: «Шутка-ли быть грамотейкой, почитай на всю округу! Такую умницу, да трудолюбицу навряд ли где сыскать!» – твердила она соседям.

На Покров вернулся из города Настин брат – Никита и не узнал в статной красавице прежнюю свою сестренку – подростка. Родные справили ей голубое кашемировое платье, шаль, шубу, обувь.

– Хороша! Ой, хороша! – любовалась на золовку Пестемея, когда Настя примеряла свой наряд. – Чую я, что теперь тебе от парней-то отбоя не будет!

– Ну, уж Вы скажете, сестрица, – засмущалась девушка, в тайне радуясь замечанием невестки, которая продолжала.

– Ты, девонька, не смущайся! Дело житейское: парни женятся, девки замуж выходят. Уж так заведено.

– А я о парнях-то не думаю, – ответила та.

– Ты не думаешь, так они о тебе подумают. Скоро начнутся беседы. Будешь ходить туда с пряхой, а там, что Бог даст. Неволить мы тебя не будем – сама выберешь жениха.

Слова Пестимеи ободрили невесту. Опасалась она только ошибиться. Недаром же говорят: «Женское счастье, как гриб, надо поискать в лесу. А найдешь его, посмотри – не поганка ли?». Есть над чем подумать.

Ложась спать, Настя вспомнила свою бедную мать и сибирские вечера у политссыльных. Ещё не совсем ясно, но девушка начинала понимать, что сибирская ссылка обогатила ее многим. Острее чувствовала она теперь благостное влияние Родины и узость помыслов деревенских жителей: как бы посеяться, заготовить корма, убрать урожай, выгодно продать продукты, уплатить подати, выдать замуж дочерей, женить сыновей. Каждый домохозяин заботился только о своей семье и ничего не задумывался об изменении такого болотного существования.

Деревенские новости: кто умер, женился, вышел замуж, погорел, подрался, что купил? – вызвали ее к раздумью: «Зачем живут эти люди? Неужели только для своего брюха и чтобы вырастить детей?» – Нет! После Сибири, душа Насти требовала более широких горизонтов. А дни утекали. Зимой женщины пряли лен, тянув из волокнистого кужеля прялки нить, длинную, как сама жизнь, чтобы с поста великого ткань полотна, сукна, вязать кружева, готовить приданное невестам.

Настя Завьялова стала одной из первых рукодельниц. В зимний мясоед к ним зачастили свахи, расхваливали на все лады «припасы» своих женихов. Но Пестимея не торопилась расставаться с золовкой: «Молода еще, успеет», – говорила она, надеясь найти ей жениха побогаче и такой нашелся.

Как-то днем Пестимея мотала пряжу, Никита был на мельнице, а Настя сидела за пряхой и напевала:

 
«Во чужих-добрых людях, позднешенько спать кладут.
Ох! Позднешенько спать кладут, да поутру рано будят…
Ох, посылают молоду, да среди ночи по воду.
Ох! Зябнут, зябнут ноженьки от холодные росы.
Ломит, ломит рученьки от дубовых от ведер…»
 

В это время в сенях щелкнула щеколда. Послышались шаги, в избу вошла высокая, уже немолодая сестра известного в волости богача Квасова. Помолившись на образа, гостья певуче проговорила: «Здравствуйте, Пестемея Васильевна и Настасья Завьяловна!

– Добро пожаловать, Лукерья Мосеевна! Раздевайся, проходи, садись, гостьей будешь – приветствовала вошедшую хозяйка, приказав Насте взглядом подогреть самовар.

– Ох, и стужа завернула! – пропела гостья.

– Январь холодный – год хлебородный, – поддержала разговор Пестимея.

– Складная девонька-то ваша, строга взглядом и важна поступью.

– И не говори, Мосеевна! За что не возмется, все у ней выходит. Грамотейка она у нас, да и здоровьем бог не обидел. Да и как ей такой не быть! Холим, наряжаем! – похвалялась Пестемея.

– Да уж это как водиться, – поддакнула гостья. – У хороших людей и дети хорошие. – Сваха исподволь сообщила хозяйке о цели своего визита. А Настя, тем временем, вскипятила на кухне самовар, стала накрывать на стол, догадываясь зачем пришла гостья. Пестемея пригласила Лукерью к столу, а Настю услала в подпол за студенью и рыжиками. Сваха же продолжала расхваливать свой «товар»:

– Дорогая, Пестемея Васильевна! Ваша девка хороша, да и наш Ванятка не последний парень. Дюжий, да работящий, в отца своего, Семена. А припасу у нево всякова довольно. Чай слыхала, он в Питере-то подрядчиком служит у заводчика Колыханова?

– Как не слыхать. О Семене Квасове наслышана, – отвечала хозяйка.

– Ванятке-то родители надысь справили шубу на лисьем меху, золотые часы, да чесанки с калошами. Снохе-то вольготно будет – ни деверьев, ни золовок нет. Вот бы нам с вами породниться!

Пестемея поддакивала гостье, загодя считая решенной судьбу своей золовки. Она позвала Настю из кухни к столу, налила ей чашку чая и спросила – видала ли та Ванюшку Квасова? – Настя ответила, что видала, но замуж за него не согласна.

– Знамо дело, спросить невесту следовает. Но последнее-то слово за старшими в семье, – промолвила сваха и вопрошающе посмотрела на Пестимею. Но та сделала вид, что не заметила немой просьбы гостьи и промолчала. Свахе богатого жениха пришлось уйти ни с чем.

Прошел ещё год. В святочные вечера по деревням снова ездили сваты. На один из таких вечеров кроснинские парни пригласили нас с Илькой к себе в беседу и мы пришли. Илька заявился в Кроснино в дорогой тройке при золотой цепочке, от спрятанных в карман часов. Моя одежда была беднее, но я не унывал: весело беседовал с парнями, шутил с девушками. Илька же сидел надувшись, как сыч, а потом шепнул мне: «И зачем мы потащились сюда в непогодь?»

Я промолчал. Нас усадили в красный угол. Девушки не начинали припевов и кого-то ждали, украдкой посматривая на гостей.

Но вот дверь отворилась, пропуская струю белого холода. В избу вошла рослая, белокурая девушка с длинной золотистой косой. Голубой костюм и юбка ловко обтягивали ее стройную фигуру. Вся она с румяным, круглым и приятным от мороза лицом излучало какую-то затаенную радость: «Чисто царевна-лебедь приплыла и весну с собой привела», – прошептал кто-то из молодок, стоявших в кути.

– Чья такая королевна? – тихо спросил меня оживившийся Илька.

– Это Настенька Сибирская. У брата она живет – Никиты Завьялова.

Первый раз я увидел ее в церкви. Нет, не величавой походкой поразила она меня. Ни своей неброской красотой, а каким-то мудрым взглядом искрившихся зеленоватых глаз, смотревших прямо в душу человека.

Делая вид, что взираю на икону Богоматери, я тайком рассматривал незнакомку, которая с того часа стала моей Богородицей.

С приходом Насти, начались припевы. Девушки начали с гостей:

 
«Хорошо тебе снежинка на талой земле лежать,
Хорошо Илье Ерастычу неженатому гулять,
Ай люли, ай люли, да неженатому гулять.
Да подарил с руки колечко из чистого серебра,
Да зазнобил мое сердечко, сердце ноет завсегда»…
 

Под эти припевы, Илька прошелся по избе, махнул платком двум девушкам, которые встали и тоже прошлись с ним по кругу. Затем Илья благодарил их пожатием руки каждой и все сели на место.

Потом припели и меня. Я тоже выбрал двух девушек, одна их оказалась, конечно же, Настя. По окончании припева, я попросил у ней позволенья сесть рядом.

– Милости просим, – свободно, без жеманства ответила она, сев за прялку.

– Я слышал, вы жили в Сибири? – начал я разговор.

– Да. Я там прожила четыре года.

– И как там люди живут?

– Как и у нас, разные. Старожилы живут побогаче, переселенцы победнее. Есть готовые помочь человеку в беде. Есть и норовящие только для себя. Я там после смерти матери сильно тосковала по родине, – ответила девушка, – и я пожалел, что задел ее больное место.

– И у меня тоже по дому душа болит, когда живу на чужой стороне.

– А в каких местах Вы бывали, – непринужденно спросила она.

– Я плотничал в Нижнем, Рыбинске, Ярославле, Макарьеве. Нынче поеду в Питер.

– Питер – не Рыбинск, а столица, и прожить там, наверное, дороговато.

– Зато в Питере, говорят, много в лавках книг. Я вот читать люблю, покупаю книги и привожу домой, – похвалился я.

– А мне мало приходится читать, – огорченно сказала Настя. – Разве иной раз, письмо кому напишешь за неграмотных или прочитаешь их письма от мужей.

– Вот как! Значит Вы и грамоту разумеете!?

– Да. Я училась в школе три года.

Наш разговор прервала подруга Насти – Евстолия Куприянова, попросив ее запеть «лебедушку». Настя запела мягким, приятным голосом. Пряльи подхватили и песня поплыла. В избе почудились зыбистые волны, дохнул ветер, засияло солнце.

Девушки встали в круг, изображая лебедушек.

 
«Вдоль по морю, вдоль по морю, а по морю, морю синему
Плыло стадо, плыло стадо, плыло стадо лебединое.
Одна лебедь, одна лебедь, одна лебедь встрепенулася,
Красной девкой обернулася, красной девкой обернулася.
Нигде взялся добрый молодец, нигде взялся добрый молодец-душа.
По бережку, по бережку, он по бережку похаживал красну девку уговаривал:
Лебедушка! Лебедушка красна девушка – душа,
Полонила добра молодца меня, душа-радость, выйди замуж за меня!»…
 

Со словами песни «добрый молодец», в круг входит парень, кланяется своей избраннице, пел ей свое предложение и уводил ее с собой.

Выйдя с Илькой с того вечера на улицу, мы сразу же окунулись в метельную ночь. Сквозь разорванные облака просвечивала луна.

– Фимаха! Кажись скоро кончиться твое жениховство! Видать зацепила тебя эта сибирская королевна!? – насмешливо спросил Илька.

Не желая пускать никого в свой интимный мир, я притворился, что не расслышал его слова, а ответил об усилении метели, которая, однако, не могла испортить мне весеннего настроения.

Не бесследной осталась посиделка эта и для Насти. Ей льстило, что она понравилась мне. Дома она рассказала брату и невестке про гостей, а ложась спать, подумала:

– И что в этом парне хорошего? Бедно одет. Семья у них большая, батька скупой. Но брат хорошо отозвался об Анфимке Житове.

Запомнился ей и мой робко восторженный взгляд. Все это говорило в мою пользу.

На следующей святочной неделе мы с отцом поехали к Завьяловым свататься. Едем полем и молчим. Вдруг мой родитель рассмеялся.

– Тятя, над чем ты смеешься? – спросил я.

– Хы, вспомнил как меня женили. Вот ты сумел поговорить со своей невестой. А я тогда не знал, что и говорить со своей нареченной, робко спросили меня: «Нравитьця ли мне невеста?» – а я ответил: «не знаю». Цюцело я быу, право слово цюцело. – Отец замолчал и тяжело вздохнул.

Признание отца развеселило меня и все же я тревожился, узнав, что к Насте сватались богатые женихи и получили отказ.

«Неужели и мне грозит такая же участь и я не смогу поймать свою жар-птицу? Ну будь, что будет»

Зима в тот год была снежной. Настя разметала дорогу к своему крыльцу, когда мы подъехали с отцом к их дому. Поздоровавшись с девушкой и привязав коня, мы все трое вошли в избу. Пестемея не придавала значения нашему сватовству и даже не хотела угощать нас чаем.