Текст книги "Агафоны-рябинники"

«Куда как муторно будет Насте в такой большой семье. Стоит ли огород городить?» – думала она.

Но Настя, войдя в избу, отпустила жару в самовар (на всякий случай) и забралась погреться на печку. Отец мой, видя, что хозяйка сводит разговор в сторону, а невеста спряталась, стал искать глазами свою шапку. Я незаметно кивнул ему подождать и поднялся на печку к невесте. Неслыханно, нарушая тем самым, этикет сватовства, я спросил девушку:

– Настасья Завьяловна! Почто так неприветливы к нам? – Настя молчала.

– Вы не смотрите, что у нас такая большая семья. Я хорошо зарабатываю и могу сам построить себе дом, отделиться от отца и мы будем сами хозяевами.

Девушка снова промолчала, а я продолжал:

– А жить мы станем по-новому. Уважать друг друга, советоваться во всех делах. Я никогда не позволю обидеть вас.

Последние мои слова удивили Настю. С ней никто не говорил так проникновенно. Она помнила рабскую зависимость матери от отца и ответила, что подумает. Но я продолжал уговаривать и она наконец вымолвила:

– Если все, что Вы, Анфим Афанасьевич, говорите, сбудется, то я не против. – И уже громко, чтоб все слышали, сказала: – Я согласна!

Отец мой, собравшийся было домой, снял шапку и сибирку. Пестемея захлопотала. На столе появился самовар, закуска, вино.

«Хы, вот ето дело!» – обрадовался родитель, а сам подумал: «Уломал-таки парень девку».

Услышав про сговоры, в избу к Завьяловым повалил народ. Когда гости и хозяева сели за стол, девушки запели предсвадебную «подружку»:

 
«Ты подружка – изменщица,
Да ты клялась и божилась: «Право, право не пойду замуж,
Верь и Бог, – не подумаю».
А теперь наша подруженька за единым столом сидит.
За одно думу думает, заодно хлеб-соль кушает,
Отставала бела лебедь, до от стады лебединне,
Приставала бела лебедь, да ко стаде, ко серым гусям…»
 

За дружно пропетую «подружку» отец одарил девушек полтинником, а я – целковым, под аханье молодаек: «Вот это тароватые сваты!»

После ухода гостей, Пестемея заметила Насте:

– Не наплакаться бы тебе потом, девка! – На что та возразила:

– Сестрица! Неужели Анфим Житов хуже Ваньки Квасова – этого форсуна и грубияна?

Настя терпеть нем могла тех парней, которые свысока относились к девушкам. «Что хорошего, – думала она, – можно ожидать от такого человека?»

– Что ты, девка? Квасовы-то первые богачи в волости, а Ванька у них один паренек. Все богатство ему достанется! – возразила Пестемея.

– Ну и что же? – ответила Настя, – Брат мне говорил, что у Анфима золотые руки и золотое сердце. А разве это не главное богатство в человеке!? – Пестемея промолчала.

Через три дня после «пропоев», я заявился в Кроснино с полными карманами семечек, пряников и орехов для Настиных подруг, шумно провожавших последние дни ее девичества. Вскоре прогремела и удалая свадьба наша. Настя вошла в мою семью, не ведая – какое бремя крестьянских дел выпадет ей.

Первое время она даже не замечала мрачности нашей курной избы. И это потому, что в ответ на мои горячие к ней чувства, в сердце девушки ярко вспыхнул огонь любви, озарившей наше с ней бытие радужным светом. От восторга, мне иной раз хотелось взлететь и дерзко сорвать с небосвода звезду для своей возлюбленной.

Незаметно пролетели эти волшебные дни и подкралась разлука. Уже через месяц после свадьбы, я вынужден был уехать на заработки. От тоски по молодой жене, у меня порой сжималось сердце. По приезде в Питер, я сразу же написал ей: «Милая Настенька! Не обижайся, если долго не будет от меня письма! Сердце мое всегда с тобой! Я не могу передать словами грусть и тоску по тебе, моя дорогая!.. Не лишай меня хоть одного удовольствия – пиши почаще! Любящий тебя беспредельно, твой супруг Анфим».

Настя сразу же ответила мне: «Милый мой супруг, Анфим Афанасьевич! Тревожусь я за тебя и сама грустно переношу разлуку с тобой. Не тоскуй обо мне много! Утешайся мыслью о том, что радость свидания вознаградит нас за долгую разлуку. Я, Слава Богу, здорова и молю тебе телесного здоровья и душевного равновесия. Буду терпеливо ждать тебя… Посылаю тебе крепкую супружескую любовь! До свидания, твоя Настя.»

Только такие проникновенные письма друг к другу скрашивали нашу жизнь в разлуке, давали силу выстоять в трудные минуты. Невидимые золотые нити протянулись и от Насти ко мне. Пойдет она на речку белье полоскать, глянет в воду и ей мерещиться мое лицо. Глядит она на него, не наглядится до тех пор, пока лицо не исчезнет.

«Как-то ты, дорогой мой там живешь в далеке? Здоров ли ты? Не дай Бог, не придавило бы тебя при накате бревен!» – от этой мысли Настя холодеет…

На второй год замужества Настя родила дочь – Ульяну, а через пять лет – вторую дочь – Аксинью. Детей пестовала Домна. Реже вспоминала Настя Сибирь. Болела только незажившая сердечная рана по умершей там матери. Ещё ждала она появления и в ее родном краю таких же отважных борцов, как ее знакомые по Сибири – политссыльные.

Разлука с мужем научила Настю мудрости и терпению. Она поняла, что любовь – это не только радость жарких встреч, но и долгое ожидание любимого, поддержка его душевного настроения добрыми письмами, забота о детях и многое другое, о чем прежде она не помышляла. Не изменялся только отец Насти. Спящая душа его так и не проснулась. Он, по-прежнему, пребывал в монастыре, навещая дочь лишь по праздникам. Добрая жена брата – Пестимея, после выхода золовки замуж, вскоре заболела и умерла. Никита женился на злой и жадной Марьяне, при которой родной дом стал Насте чужим.

В большой житовской семье ей приходилось работать за двоих. Особенно тяжело было в страду. Я был на заработках. Родители мои к этому времени состарились и потеряли былое проворство. Домна маялась с ребятней, а золовка не утруждала себя общей работой. В деревне удивлялись, что до Насти, ещё никто не работал так быстро и тщательно. Во время сева она успевала за полдня вспахивать такой клин, который мог вспахать дюжий мужик за целый день.

Заборанивая после Насти ее посев, Афанасий к вечеру волочил ноги.

– Хы, девка, – говорил отец, вытирая пот, – ты меня уездила пуще Буланки.

– Ничего, тятенька! Скорее отсеемся к погоде и будем с урожаем.

На сенокосе ни один сильный косец не мог угнаться за снохой Житовых. Похвалился было Спиря Клещев «переплюнуть» ее, но не смог даже догнать, не то, что обогнать. «Тьфу! Не баба, а черт в юбке!» – выругался Спиря и больше уже не рисковал состязаться с «бабским сословием».

И не только богатырской ухваткой в работе, Настя удивляла всех мудрыми советами и распорядительностью. Однажды в летнюю грозу вспыхнул у Евлахи сарай. Ветер угрожал деревне пожаром. Старухи побежали в часовню за иконами. Старики – Дормидонт Евлахин – сосед, со страху наложил в штаны. А Настя не растерялась. Она быстро скомандовала женщинам бежать с ведрами к пруду и заливать огонь. Благодаря Настиной распорядительности пожар потушили. Рядом с такой женой и я становился сильным и смелым.

Острые, как бритва слова Насти на сходке смиряли даже деревенских горлопанов. Кряжистый, как пень, с лицом, заросшим волосами, Евстроп Ухватов однажды раскричался на Феклу Растягаеву, требуя публично наказать розгой ее малого сынишку за сорванные в ухватовском саду два яблока. «Оглянись сват на свой зад!» – осадила его Настасья, напомнив крикуну, что его домочадцы не закрыли ворота в ярове поле, потратив тем самым жито у многих хозяев. «Если Феклиного мальца наказывать, то твоих надо выходить кнутом и оштрафовать!» – Собрание одобрительно загудело Насте.

Никогда не терпевший возражений, да ещё от «бабы», Евстроп раскрыл было рот, чтобы рявкнуть на супротивницу, но сидевший рядом Филат Клещев шепнул ему: «Не связывайся, кум с этой зубастой бабой! Отбреет она тебя! Чисто Марфа Посадница свалилась на наши головы! Грамотейка, как же! Чтоб ее черти потрясли!» – Евстроп засопел и впервые в жизни смолчал. Уступил женскому нареканию.

Сам же дипломатичный Филат при встрече с Настасьей, почтительно снимал шапку, расплываясь в льстивой улыбке. Остальным жителям он едва кивал, а бедноту не удостаивал и этого.

А время не останавливалось. Мир незаметно вступил в XX век. Мои сверстники, как и я, давно уже были семейными. Меня лишь удивляла метаморфоза, происшедшая с Илькой Ерастовым, растерявшим родительское радушие к людям. Женившись на Агнии – дочери богача из дальней деревни, Илька заважничал. На меня и Антона Сажина стал смотреть свысока. «Гусь свинье не товарищъ», – поучала мужа Агния. Целью ее жизни было «грести под себя». Одевался теперь Илья как ухарь-купец. Агния его сдружилась с женами Ухватовых и Клещева. Высокая, черноволосая, с крупными, как у цыганки серьгами, Агния была бы привлекательной на вид, если бы ее лицо не портил длинный нос и большое родимое пятно на правой щеке. В деревне поговаривали, что Агнию, видимо, поцеловал черт.

Вместо Ильки – друга моего детства, я в эти годы сошелся с Антоном Сажиным, плотничая с ним вместе в городах. Сын Авдея и Арины Сажиных, он был ростом и силой под мою стать. Светлые, как лен волосы молодили его курносое и румяное лицо, сохранившее мальчишеское выражение изумленности. Антон тоже любил плотничать, душевно относился к товарищам, выручал табачком, деньгами. От своего отца он перенял плотницкое уменье, а от матери – смелость и озорной характер. Отец Антона, плотничая где-то, «надорвался» и умер рано, наказав сыну перед смертью беречь мать и сестренку – Аниску. Женился Антон на дочери Алены Коромысловой – Поле, воспринявшей от матери красоту, любовь к песне и крестьянскому труду.

Настя моя и Поля тоже подружились. На смену нашей юности подросла новая молодежь. Мой младший брат – Федор стал женихаться. Его лицо, с крупными чертами и каштановой шевелюрой, напоминало отца, но характер был иной. Федор, не замыкался в себе, обладая даром перевоплощения. Он мастерски копировал походку, жесты, мимику, голос любого, знакомого ему человека, высмеивая его.

Выселковские сверстники всегда ожидали от Федьки Житова веселого представления. Если он подходил к ним заикаясь и просил табачку, парни догадывались, что «артист» изображает заику – Митроху Кирина. Когда же, повязав женский платок на голову, Федор любопытствующей скороговоркой передавал деревенские сплетни, – все узнавали привычку Акулины Житовой – жены Пантелея. Но вот доморощенный комедиант начинал вышагивать, мотаясь из стороны в сторону, и твердя басом:

– «Господи, помилуй мя грешного», – наблюдавшие эту сцену начинали понимать, что перед ними Троицкий поп Досифей идет «под мухой» в Пасху славить Христа»

Поп был женат. Угощаясь у прихожан, он набирался без меры хмельного и начинал хватать со стола хозяев пряники, конфеты, пироги, а заодно и студень с киселем, засовывая всю снедь вместе в свои карманы со словами: «Это Дарьюшке» (дочке)». Пьяного пастыря увозили домой, где его встречала такая же грузная попадья со словами: «Что поп, что черт? Нализался, окаянный дух!» – но тот только стонал. Трое дюжих мужиков вносили попа в избу отсыпаться.

Придерживаясь, как и отец патриархальной старины, Федор кое-как выучился грамоте, чтобы написать письмо. Остальные знания он счел безделицей, книг не читал, жил текущим днем и только для себя, не заглядывая в будущее. Мир по его мнению состоял из дураков и умников (к последним он, разумеется причислял и себя).

«Умники» – это по его мнению те, кто мог приспособиться к легкой работе, словчить и заработать не меньше «дураков», выполнявших сложную и трудную работу. Самодовольство, полное отсутствие самокритичного отношения к себе, было почвой душевной глухоты и тупости Федора, унаследовавшего от отца презрение к женщине, воспитание детей в страхе перед родителями. Все, что выходило за грань понимания таких лиц, подвергалось осуждению и злобному осмеянию.

Не обладая мастерством и не стараясь его достигнуть, Федор плотничал в полсилы. Мне нередко приходилось переделывать его плохую работу и укорять брата: «Федька! Ты хочешь въехать в рай на чужом горбу!?» – на что он беззастенчиво отвечал: «На мой век дураков хватит».

Поначалу Федору везло. В русско-японскую войну его призвали на войну только во вторую очередь. Поезда на восток двигались медленно. А у Байкала, где строительство «чугунки» не было закончено, движение затормозилось. Тем временем война кончилась и Федор невредимым вернулся домой.

Отношение этого человека к религии не было ясным. Федор, конечно понимал, что люди молятся Богу для успокоения души и замаливания грехов, но не был уверен, что его молитвы доходят до небес. К Богородице он относился скептически потому, как «она баба и ещё блудилка» (не от мужа родила). Но Христа уважал: «Мужик все же, и говорят, столько чудес натворил». Из божьих угодников Федор почитал только тех, «которые при деле»: Илья пророк управляет громами и молнией, Апостол Пётр сторожил Рай, чтобы туда не налезли грешники и нечистые духи. Никола посылает милости болящим телесно и душевно. Егорий помогает в ратном деле и заботится о скотине. «Остальные угодники, так, мелкота, нахлебники».

Свои промахи и сознательные проступки Федор всегда сваливал на других. Не стараясь в плотницком деле, он получал самый низкий заработок, да и тот не всегда отдавал мне, чтобы послать отцу. Харчился он тоже за мой счет.

Обладая такими негативными качествами, этот балагур все же старался быть приятным в компании, выдумывая новые темы для проявления своего самобытного таланта. Односельчане обязаны были Федору обидными, но удивительно точными прозвищами. К Митрохе Кирину он навечно припаял кличку «заика», к кривоногому пастуху – Проне – «Загогуля», Харитон Сбруев слушавший разговоры разиня рот, был наречен «разиней» и т. д.

Родные насмешника надеялись, что «зубоскальство» у него пройдет, но надежды не сбылись. Да и скучно было бы в деревне бед Федькиных комедий, как невесте без подвенечного платья. Потускнели бы выселковые гулянки.

Федор раньше других узнавал новости и сообщал их на свой манер. Когда в школу Троицкого села назначили учительницу, вместо уехавшего учителя, а в Морехинскую больницу – врача – женщину. Федор в первое же воскресенье оповестил своих сверстников об этом, сопровождая новость мощной тогда песенкой:

 
«Вот двадцатый век пошел прямо на изнанку,
Бабы все возьмут топор, мужики – лоханку.
Вместо баб, детей качать мужикам придется,
И мужицких горьких слез реченька прольется.
Доктор, писарь, адвокат в юбках щеголяют,
А мужчина – рад – не рад, без работ гуляет.
Даже плачет черт в аду, что его сместили,
 

Потому, что сатану бабу заменили.»

Как-то под вечер воскресного дня Федор собирался на гулянку, красуясь перед зеркалом и вдруг услышал от отца:

– Хы, хватит тебе, парень, вырепениватьця! Женить тебя нада. Бабам-то надсадно стало.

– Не невольте, тятенька! Я ещё и невесты не подобрал.

– Хы, не подобрал, говоришь? А вот Федосья Пудова из Каурова, цем плоха? У ее батьки не одна лошадь во дворе, да и деньжонок, надо – быть дадут с ней в приданное. Видал ты ее?

– Видал, тятенька! – И Федор тут же прошелся по избе, уморительно копируя вечно хлюпавшею носом, сутулую Федосью, вызвав смех.

– Хы, скоморох! Сам-то хорош ли? – смеясь проговорил отец.

Высмеянное Федором, кандидатура Федосьи отпала.

– Ты, батька за зря не понужай парня, – вступилась за сына мать. Найдется ему невеста и в своей деревне. Вот Варька Пряслина собой не дурна и от хороших родителев. – Настастья тоже поддакнула свекрови.

Скосив глаза Федор павой проплыл по избе, изображая Варвару и проговорил: «Ежели я женюсь на Варьке, то пусть наша речка Мокрая потечет в обратную сторону…»

– Хы, Шайтан-дурак! – обозлился отец. – Перецит, а незнамо цево!

Поломавшись для вида, Федор согласился взять в жены давно вздыхавшую по нем чернобровую и статную Варвару. Собираясь в тот же вечер свататься к Пряслиным и проходя мимо Настасьи, Федор услышал: «Пойду посмотрю, – сказала она, – Как речка Мокрая потекла в обратную сторону».

Я ожидал, что с женитьбой характер Федора смягчиться, если его коснется любовь. Ведь она пробуждает добрые начала даже в зачерствелых сердцах. Но не тут-то было. В своей жене Федор видел лишь объект плотского удовлетворения и рабочие руки.

Младшая сноха быстро прижилась среди разных по характеру и воззрения житовских домочадцев. В противовес злой насмешливости Федора, Варвара была сдержанна, скромна и хитра. Она бескорыстно любила Федора со всеми его недостатками, не укоряла за них, не распалялась криком, несмотря на порой явную издевку мужа над ее чувствами. В одном эта пара была одинаковой – в неторопливости работать. Даже в сенокос, перед грозой, они не спешили убирать сухое сено.

Варвара замечала в нашей семье воровство золовок, когда они пекли пироги на «особицу» от всех, но в отличие от Насти, она никогда не высказывала вслух своего недовольства.

Появившихся у Варвары вслед за первенцем – Кондратушкой, другие дети редко слышали ругань от матери. Зато Федор не щадил их за провинности, наказывая ремнем. «Хы, тихая работниця», – говорил о Варваре довольный свекр.

Со стороны казалось, что деревня жила сама по себе. Сообщения о событиях в стране проникали в наш медвежий угол с большим опозданием и в самой куцой или искаженной информации. Глухие слухи о начавшейся первой русской революции пробились в Выселки только весной следующего года. Уехавшие на заработки плотники написали в деревню о «бунте московских мастеровых» и о прошедшей всеобщей стачке рабочих.

Настя сообщила мне как отнеслись к этим событиям наши богачи:

«И чаво надобно этой проклятой мастеровщине? Зачем оне бунтуют?» – возмущались на сходке Ухватовы и Клещев. – «Всыпали им казаки пулями и нагайками, теперь они станут умнее», – поддержал богатеев Илья Ерастов.

Узнав о стачках и восстании рабочих, я вспомнил давнишнее сообщение Насти о сибирских политссыльных начала 90–х годов, о их стремлении – готовить рабочих к революции. Тогда я не придал значения Настиным сообщениям.

– Разве могут, – думал я, – несколько рабочих, пусть самых отважных одолеть царя и его слуг с огромным войском? Рабочих мало. Большинство в деревнях за царя-батюшку. Даже такие смельчаки, как Разин и Пугачев кончили свою жизнь на плахе!

Теперь же я задумался, удивляясь услышанному. Но по-прежнему считал, что рабочим не одолеть царя и его слуг. Я считал случайностью переход Ильи Ерастова на сторону богачей, которых он в детстве, как и я, презирал.

Позднее я с горечью узнал о печальном конце Илькиных родителей. Жена Ильки народила ватагу детей, замучив свою свекровь – Христину – работой. Став «большухой» в семье, Агния низвела родителей мужа до положения батраков, сажая их как нищих за обедом с краю стола, кормила объедками. Христина втихомолку жаловалась Домне на злой характер невесты. Выпестовав внучат, она преждевременно отбыла на погост, оставив бедного Ераста на глумление снохи.

Придя с работы, Агния заставляла больного, израненного старика стаскивать с себя сапоги, попрекала куском хлеба. Потом поместила героя Плевны в баню и, по слухам, уморила голодом.

Поддержанный Ильей, Евстроп Ухватов незаконно оттягал у Сажиных изрядную сенокосную расчистку. Вернувшись с заработков, Антон на сходке потребовал возвращения отцовской расчистки. Евстроп и его брат – Тихон, гавкнули было барбосами на Антона, но многие жители поддержали последнего, том числе и я. Сход постановил: «Вернуть Сажину незаконно захваченную Евстропом расчистку". С тех пор Ухватов и его родичи затаили злобу на Сажиных и их сторонников, поджидая случая «рассчитаться с голодранцами».

В семье Житовых деспотизму Афанасия пришел конец. Произошло это так: Вернувшись в 1908 году с заработков, мы с Федором вручили отцу не сто, а только пятьдесят рублей.

– Хы, а кудысь подевали остатные деньги? – подозрительно спросил он.

– Всё тут, тетенька, – сдержанно ответил я. Тогда отец бросил кошелек с деньгами на пол и закричал: «Нате, шайтаны-дураки и хозяйнищяйте сами!»

И тут произошло неожиданное. Вместо ожидаемого отцом упрашивания хозяйничать, всегда молчаливая и покорная младшая сноха вдруг заговорила:

– Тятенька ослабел здоровьем. Пусть теперь хозяйничают брат Анфим и сестра Настасья.

Афанасию пришлось смириться. Ставши «большаками», мы с женой сделали всем большое облегчение в работе, в распорядке дня, в питание домочадцев. Но забот не убавилось. Семью нашу сильно беспокоило заневестившаяся моя младшая сестра – Павлина, тянувшая на себе немалый семейный достаток. На приданное ей снохи ткали полотна. Мы с Фёдором всегда привозили ей с заработков наряды, стараясь, как и все в семье, поскорее «сбыть ее с рук». Однако, женихи обходили своенравную невесту, которая частенько отсиживалась дома и мало помогала снохам в страду. И всё же Павлина дождалась своего часа. Её заприметил сын состоятельных родителей из дальней деревни – Порфирий. В один из святочных вечеров к нашему дому подкатила лихая тройка в посеребренной сбруе и раскрашенной дугой. Павлина в тот момент была на посиделках.

Наша семья не ударила в грязь лицом. Наскоро переодевшись в свои «богомольные» одежды, мы с честью встретили знатных сватов.

Ребятишек (а их было от двух снох 8 человек) проводили на полати. Оттуда дети посматривали на дородную мать жениха в зеленом атласном платье. Высокий и красивый жених в дорогой тройке и при золотых часах, расхаживая по курной нашей избе, потирал зазябшие руки. Аккуратная Настя быстро вскипятила самовар, накрыла стол праздничной скатертью и снедью, хранившейся на случай. Хозяин выставил целый штоф вина.

– Хы, садитесь, гостеньки дорогие, – как можно учтивей проговорил Афанасий.

Мы с Фёдором начали расхваливать невесту, как самую «трудолюбивую». Даже Домне пришлось покривить душой, выискивая несуществующие достоинства у Павлины, которая вошла в избу, когда сваты сидели за столом уже изрядне выпивши.

Для вида, невеста немного поупрямилась, сказав, что далека будет деревня от её Родины. Разгорячённая вином и похвалой невесте, Порфирий вскричал: «Мать честная! Да я Вас всякий раз, как захочется к родным, на тройке, как ветер домчу!» И Павлина согласилась…

Сбыв её с рук, семья вздохнула свободней. Ложась спать, Домна каялась к Богородице за невольный «грех» и благодарила её за избавление семьи «от разорительной напасти». И всё равно, житовская семья оставалась самой многолюдной в деревне. Хотя «большухой» и была Настасья, Афанасий продолжал вмешиваться во все дела, упрекая нас с женой за «расточительство». Это переполнило чашу терпения.

Приехав в 1913 году с заработков, я заявил отцу, что хочу отделиться. Мы с Фёдором заранее построили для моей семьи дом.

Узнав о дне нашего раздела, жена Пантелея – Акулина «пророчила» всем жителям, что отец и брат выгонят нас с Настей ни с чем. Но её предсказания не оправдались. Мы с женой получили усад, корову, овцу, лошадь и весь хозяйский припас и инвентарь. Домна со своей коровой и овцой пожелала жить с нами. В последний раз житовская семья села обедать вместе. Когда после обеда отец стал нас благословлять иконой Богоматери на новое жительство, женщины зарыдали. Даже Фёдор прослезился. Уж он-то хорошо знал, кому была обязана семья своим достатком. Делёж мой с отцом и младшим братом прошел в торжественной обстановке и о нём в деревне долго помнили, ставя в образец.

На другое утро после раздела, в новый наш дом пришла мать с кочаргой и грохнула её у порога «на счастье» новосёлам, приговаривая:

– Живите счастливо! Чтоб вам не знать в новом доме мору, голоду, безденежья, безлюбовья! Свят, свят! Никола Милостливый! Не допусти в новый дом лукавого, не обойди новоселов своей милостью!

При этих словах, Аграфена все крестила все углы, предупреждая от проникновения сюда нечистой силы.

После раздела, родственные отношения моей семьи с отцом и младшим братом не ослабли, несмотря на разницу воззрений. Почти ежедневно Фёдор приходил к нам побеседовать о делах и новостях.

Варвара (как и её дети, дружившие с нашими детьми) тоже не чуралась мужниного брата, часто забегала к «сестре Настасье» за советом. Семья же старшего брата – Пантелея, считалась чужой из-за недоброжелательства Акулины к людям.

Отделившись от отца и брата, мы с женой почувствовали огромное облегчение, точно сбросив лишнюю ношу с плеч. Мы мечтали сделать вместе много добрых дел. Но суровая действительность безжалостно разрушила наши планы.