Текст книги "Война и мир. 1805-1812 с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника. По поводу сочинения графа Л.Н.Толстого «Война и мир»"

А. С. Норов
Война и мир. 1805–1812 с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника. По поводу сочинения графа Л. Н. Толстого «Война и мир»

© Составление А. В. Елинский, 2010

© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2010

А. С. Норов

Война и Мир 1805–1812 с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника
По поводу сочинения графа Л. Н. Толстого «Война и мир»

Под заглавием «Война и мир» вышло сочинение графа Толстого, в котором он, в виде романа, представляет нам не один какой-либо эпизод из нашего общественного и военного быта, но довольно длинную эпоху войны и мира. Роман начинается с аустерлицкой кампании, которая еще так больно отзывается в сердце каждого русского; рассказ доведен теперь до Бородинского сражения включительно, и говорят, будет продолжен за эту эпоху. Читатели, которых большая часть, как и сам автор, еще не родились в описываемое время, но ознакомленные с ним с малолетствия, по читанным и слышанным ими рассказам, поражены при первых частях романа сначала грустным впечатлением представленного им в столице пустого и почти безнравственного высшего круга общества, но вместе с тем имеющего влияние на правительство; а потом отсутствием всякого смысла в военных действиях и едва не отсутствием военных доблестей, которыми всегда так справедливо гордилась наша армия. Читая эти грустные страницы, под обаянием прекрасного, картинного слога, вы надеетесь, что ожидаемая вами блестящая эпоха 1812 года изгладит эти грустные впечатления; но как велико разочарование, когда вы увидите, что громкий славою 1812 год, как в военном, так и в гражданском быту, представлен нам мыльным пузырем; что целая фаланга наших генералов, которых боевая слава прикована к нашим военным летописям, и которых имена переходят доселе из уст в уста нового военного поколения, составлена была из бездарных, слепых орудий случая, действовавших иногда удачно, и об этих даже их удачах говорится только мельком, и часто с ирониею. Неужели таково было наше общество, неужели такова была наша армия, спрашивали меня многие? Если бы книга графа Толстого была писана иностранцем, то всякий сказал бы, что он не имел под рукой ничего кроме частных рассказов; но книга писана русским и не названа романом (хотя мы принимаем ее за роман), и поэтому не так могут взглянуть на нее читатели, не имеющие ни времени, ни случая поверить ее с документами или поговорить с небольшим числом оставшихся очевидцев великих отечественных событий. Будучи в числе сих последних (quorum pars minima fui (лат.) – коих частью самого маленького я был), я не мог без оскорбленного патриотического чувства дочитать этот роман, имеющий претензию быть историческим, и, не смотря на преклонность лет моих, счел как бы своим долгом написать несколько строк в память моих бывших начальников и боевых сослуживцев.

Нетрудно доказать историческими трудами наших почтенных военных писателей, что в романе собраны только все скандальные анекдоты военного времени той эпохи, взятые безусловно из некоторых рассказов. Эти бы анекдоты остались бы совершенно в тени, если б автор, с таким же талантом, какой он употребил на их разработку, собрал и изобразил те геройские эпизоды наших войн, даже несчастных, которыми всегда будет гордиться наше потомство, оставя даже многие правдивые анекдоты, бичующие зло. Если б кто-нибудь сказал, что наши писатели или наши современники более или менее пристрастны, я укажу, например, относительно эпохи 1812 года только на одну книгу наших противников: Chambray, «Histoire de l'expedition de Russie», где слава русского оружия гораздо более почтена, чем в книге графа Толстого. Я не стану требовать от романа, писанного для эффекта, того, что требуется от истории; но так как этот роман выводит на сцену деятелей исторических, то я не могу не поставить его лицом к лицу с историею, добавив это сличение собственными воспоминаниями.

Никто из нас, современников столичного петербургского общества (1805–1812 г.), не узнает салона известной г-жи Шерер, фрейлины и приближенной императрицы Марии Федоровны, в том отношении, чтобы в нем собирался цвет столичного и дипломатического общества; и хотя можно угадывать обозначенное лицо, но мы не имеем право его называть. С юношеских лет моих, со вступления юнкером в гвардейскую артиллерию, до производства моего в офицеры в 1811 году и до выступления в поход в марте 1812 года, я жил у княгини В. В. Голицыной, супруги генерала-от-инфантерии князя С. Ф. Голицына, командовавшего тогда нашею обсервационною армиею в Галиции, с которыми родители мои были в близких сношениях. С нею же вместе жил сын ее князь Ф. С. Голицын, недавно женившийся на дочери князя Прозоровского. Этот дом был в постоянном общении со всею столичною аристократиею; почему я могу назвать все те дома, в которых сосредотачивалось высшее петербургское общество, и где в некоторых из них я сам был принят. Вот имена лиц: граф и графиня Строгоновы, графы Румянцевы – эти два дома преимущественно были посещаемы учеными и литераторами (графиня Строгонова перевела всю поэму Данте) – княгиня Екатерина Федоровна Долгорукая, княгиня Елена Никитична Вяземская, которой внучка очаровывала всех своею красотою, и куда очень часто ездил французский посланник граф Коленкур, вскоре отозванный и замененный графом Лористоном, князь и княгиня Кочубей, Наталья Кирилловна Загряжская, граф и графиня Литта, князь и княгиня Юсуповы, граф и графиня Гурьевы, граф и графиня Лаваль, князь и княгиня Ливен, граф Н. А. Толстой, Александр и Дмитрий Львовичи Нарышкины, Софья Петровна Тутолмина, Софья Петровна Свечина и другие, которых влияние можно было бы называть и перед которыми салон фрейлины Шерер делается темным уголком. Все эти дома отличались или тонкостью образования, или роскошью гостеприимства, и не думаю, чтобы в каком-нибудь из них называли Наполеона антихристом и тому подобное. Москву, в которой я был мельком перед походом, я не мог знать хорошо, и потому назову только моих родственников: семейство графа Бутурлина, имевшего огромную библиотеку, сгоревшую в Москве, семейство графа Мусина-Пушкина, Маргариты Александровны Волковой, С. С. Валуева, князя С. И. Гагарина, и прибавлю к ним дома С. С. Апраксина и графа Ростопчина. Салоны всех этих домов решительно не подходят к тем, которые описаны в романе графа Толстого.

Общество гвардейских офицеров (это был блестящий век гвардии) состояло, большей частью, из лиц старых дворянских фамилий, и отличалось как образованностью, так и утонченным воспитанием, и можно было правильно сказать, что у них только и слышно было: «Жомини да Жомини, а об водке ни пол слова». Этот стих партизана Давыдова, с которым я был довольно хорошо знаком, относился к гусарам, и таковыми они и были тогда: я говорю от 1809 до 1812 года и не думаю, чтобы четыре года тому назад, т. е. в 1805 году, когда я еще не был на службе, общество это было не то же самое. Конечно, были средь нас шалости, в некоторых и я участвовал, но подобная той, которая описана в романе графа Толстого (ч.1, стр. 43–48), есть совершенно исключительная и не могла произойти в хорошем обществе тогдашних гвардейских офицеров.

Относительно аустерлицкой кампании, – многие из моих товарищей участвовали как в этой, так и в прусской кампании, и от них я слышал много подробностей, тогда еще совсем свежих. Грустно для русского вспоминать об этой эпохе, но еще грустнее читать тот рассказ, который сделан искусным пером русского офицера-литератора. Лет тридцать тому назад, я плыл на одном пароходе с маршалом Мармоном из Линца в Вену; я с ним познакомился в 1835 году в Египте на кавалерийских маневрах, которые делал для него Мегмет-Али в виду пирамид, на самом поле битвы Бонапарта с мамелюками, где и сам маршал Мармон был действующим лицом. В этот раз мы проходили вдоль берегов Дуная мимо полей наших славных битв: Эмс, Амштеттен, Мельк, Креме, которых героями были Багратион, Милорадович и Дохтуров. Французский маршал указывал мне на некоторые пункты отчаянных битв, и называл ретираду Кутузова от Браунау и Кремса классически-геройскою. Таковою она считалась и у нас до романа графа Толстого. Говоря о самом аустерлицком сражении, которым с такою подробностью занялся граф Толстой, – маршал Мармон с увлечением восхвалял неимоверную стойкость наших войск до катастрофы, когда отступающий левый фланг погряз в полузамерзшем болоте, громимый французскою артиллериею.

Какое место можно дать фатализму или случаю, на котором граф Толстой основал военное искусство, если мы рассмотрим последовательно гениальное отступление Кутузова от Браунау до Брюна, когда он должен был постоянно бороться не только против несравненно сильнейшей армии знаменитого полководца, но и против бессмысленных повелений австрийского кригерата (не выполняя ни одного из них) и даже против измены? Ибо очевидно, что австрийцы после постыдной капитуляции Мака, хотели и нас уподобить себе, вовлекая в неминуемое поражение: они уже ясно видели свою погибель и всю тщетность своих усилий. Повелением Кутузову императора австрийского удерживать, во что бы то ни стало, переход через Инн и через Дунай у Кремса, они явно приносили русскую армию в жертву. Конечно, автора романа нельзя упрекнуть в том, чтобы он щадил австрийцев, но он мог бы в настоящем свете выставить искусство и геройство наших генералов. Не отступая от строгой исторической истины, всякий беспристрастный писатель отнесет всю неудачу кампании 1805 года к австрийцам. Если бы Мак с 70000 армией не положил оружия, если бы Мерфельдт и Ностиц не сделали почти того же самого, то даже без соединения с войсками эрцгерцогов успех кампании мог быть довольно верен под начальством такого вождя, каким был Кутузов. Герой романа Толстого, князь Болконский, присутствует почти во все время славной ретирады Кутузова от Браунау, и автор имел случай выказать подвиги нашей армии. Во всем романе графа Толстого князь Болконский гораздо умнее и Кутузова, и Багратиона, и всех наших генералов. Найдете ли вы там славную битву Багратиона и Милорадовича под Амштетеном, где эти два Суворовские генерала воодушевляли друг друга памятью Требии и Нови, и где Милорадович прозвал своих апшеронцев: «се sont des cranes (это краны)» (щеголяя французским языком, который он плохо знал)? Битва под Амштетеном останется в военной истории как одна из самых яростных, где русский штык истинно ознаменовал себя. Посмотрите же как граф Толстой отозвался о том: «Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемые самим неприятелем, с которым дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление» (1.221) – только что не сказано бегство! Но какое же это было отступление? Никакие силы французов не могли не только сломить, но даже и расстроить наш арьергард. Это отступление, по глубоко обдуманному плану, спасло всю армию и было доведено до конца с полным успехом через соединение с армией, шедшею из России до катастрофы аустерлицкой, где уже не Кутузов, а гофкригсрат и «гадкие проектеры», как говаривал Суворов, сделались главнокомандующими. Посмотрите же, с какою зато подробностью и как живописно описывает автор неурядицу при переходе через Энс, которая едва ли была такова. Отрядом командовал полковник граф Орурк, в то время отличный авангардный офицер. Неужели это он в лице бестолкового немца, который не знал и не понимал, что горючие вещества, положенные под мост, были для того приготовлены, чтобы зажечь этот мост? Не желая проникать в тайны сведений, которыми пользовался романист, я не считаю нужным останавливаться на этом эпизоде храбрых павлоградских гусар, который не совсем для них лестен; но вспомним о том критическом положении, в котором находился Кутузов, подходя к реке Энс, от которой неприятель хотел его отрезать. В самое то время, когда напирал на него всеми силами Наполеон, и когда Кутузов обеспечивал свой левый фланг австрийским корпусом Мерфельдта, этот корпус, только что спасенный от конечной гибели отрядом князя Багратиона и затем оставленный в Штейере, был атакован и оставил Штейер, открыв левый фланг Кутузова… Ав довершение всего, этот же корпус получил повеление отделиться от Кутузова и идти в Вену, оставив только отряд графа Ностица! Между тем Кутузов имел повеление австрийского императора держаться на Энсе. Разумеется, Кутузов не послушал и продолжал идти на соединение со второй нашей армией. Таким образом, после молодецкой битвы под Амштетеном, Кутузов дошел до переправы через Дунай у Кремса, которую ему также было велено защищать, тогда как корпус маршала Мортье перешел на левый берег Дуная, направляясь по той стороне на Креме в тыл Кутузову, а Наполеон со всей армией следовал по пятам Кутузова и припирал его с противной стороны к Дунаю. Кутузов быстрым переходом через Дунай у Кремса разрушил все замыслы Наполеона, и сверх того разбил маршала Мортье, посланного ему в тыл, заставя его поспешно, с остатками своего корпуса, едва спасшегося, перейти обратно за Дунай. Жаль, что князь Андрей Болконский находился во время этого кровопролитного боя при убитом в этом сражении австрийском генерале Шмите, а не возле Дохтурова или Милорадовича: иначе он мог бы рассказать подробнее, а не на полстраничке славный бой, которого не могла даже прекратить мрачная октябрьская ночь, когда не луна, а огни пушечных и ружейных выстрелов освещали ратующих в горных лесных дефилеях. Хотя автор называет наше сражение под Кремсом победою, но сарказмы дипломата Билибина в разговоре с князем Болконским приводит героя романа к тому, что он на слова дипломата: «при всем моем уважении к православному российскому воинству, я признаюсь, что наша победа не весьма победоносна», отделывается только шуточным ответом: «однако, все-таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма! А на то, что отчего не захватили маршала в плен, и вместо того, чтоб придти к 7 часам утра, пришли к 7 часам вечера, не дает никакого ответа, тогда как этот ответ мог быть весьма короток и ясен: оттого, что австрийский генерал-квартирмейстер Шмит заверил Кутузова, что ему горные пути Кремса известны как своя комната, и что обход Газановой дивизии с тыла не представит никаких топографических затруднений. Нельзя было не поверить показаниям Шмита, облеченного неограниченною доверенностью австрийцев, тем более, что он сам взялся быть колонновожатым, а потом заплатил за это своей жизнью, меж тем как проводники Дохтурова завели его в непроходимые горы, покрытые лесами, где два человека с трудом могли идти рядом, и то встречая на каждом шагу препятствия»[1]1
  Данилевский, 104.


[Закрыть]. И мог бы также Болконский сказать Билибину на его слова: «Как же вы со всею массою своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии», что только в том пункте, где был сам Мортье была одна дивизия, но что у него их было всего три: Газана, Дюпона и Дюмоисо, которые составляли целый корпус, и что не вся масса Кутузовской армии обрушилась на Мортье и что эта масса была не весьма велика.

После Кремского сражения, Кутузов, разрушая постоянно замыслы Наполеона, только что успокоенный несколько судьбою кампании и торжественно заверенный австрийским императором, что единственный переход через Дунай под Веной закрыт от неприятеля всеми силами не только его армии, но и всею силою народа, начинал обдумывать новое положение дел, как вдруг к нему пришло известие, что Венский мост отдан французам без боя и что Наполеон идет форсированными маршами перерезать ему соединение с армией Буксгевдена.

Не пора ли уже было, после такого гнусного события, разорвать все связи с австрийцами и решительно отозвать наши доблестные войска из среды срамного сборища таких полчищ, которые недостойны были носить шпаги на бедрах и ружья на раменах своих. «Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором!» сказал Билибин, и только ему за это спасибо Не свежа ли еще у нас была тогда поносная измена этих самых австрийцев великому Суворову? Не тут ли были еще тому свидетелями Багратион и Милорадович? Уроки истории ни к чему не послужили!.. Обман, по которому, говорят нам, князь Ауэрсберг отдал венский мост французам, слишком был глуп, чтобы можно было думать, что он ему поверил, но ему говорил Мюрат: «не имея более враждебных намерений против австрийцев, мы идем искать русских». Этот факт занесен в скрижали истории, и после того австрийский император не устыдился писать Кутузову: «Настают самые решительные минуты; намерение неприятеля очевидно: помешать соединению русских армий… он разделил армию на несколько частей, из коих одна, переправясь чрез Дунай в Вене, идет на вас. Самое лучшее было бы разбить его корпуса поодиночке, подобно тому, как вашим искусством и храбростью войск разбит Мортье!!!»

Каждый час промедления для Кутузова был уже пагубен, Наполеон, перейдя венский мост, со всею армиею следовал прямым путем на Цнайм, чтобы отрезать Кутузова от соединения с шедшею из России армиею. Дорога из Кремса соединялась с Цнаймскою у Гунтерсдорфа; с половины пути Кутузов отрядил уже князя Багратиона, дабы он усиленными маршами пройдя Гунтерсдорф, заградил бы путь неприятелю, пока вся армия не выйдет позади его на Цнаймскую дорогу. Авангард князя Багратиона, утомленный трудностями пути, состоял только из 4000 человек при одной батарее. (Леонид, также с 4000 союзных Греков и своих спартанцев, шел заградить дорогу Персам). Он был обречен почти на верную погибель; он должен был устоять против напора всей наполеоновской армии, пока Кутузов не выведет армию на путь соединения с Буксгевденом. Какая величественная картина, когда Кутузов, расставаясь с Багратионом, осенил его знамением креста. Подлинно крестный подвиг предстоял ему! От генерала до солдата – все это знали, и Багратион перед боем, в предварительном совещании со своими офицерами, подобно царю Спартанскому, прямо глядел в глаза смерти. Надобно вспомнить, что прикомандированный к Багратиону австрийский генерал граф Ностиц был поставлен им в авангарде с гессен-гомбургскими гусарами и с двумя казачьими полками в Голлабруне, а сам он занял в двух верстах оттуда позицию в Шенграбене; как вдруг, за несколько часов до боя, ему донесли, что Ностиц, переговоря с Мюратом, уверившим его, как и князя Ауэрсберга, что с австрийцами заключен отдельный мир, отступил со своими гусарами и открыл французам свободный путь к нападению на русских. Напрасно князь Багратион старался доказать Ностицу всю нелепость Мюратовых слов, ставя в пример поступок князя Ауэрсберга; Ностиц предпочел поверить Мюрату, и говорят, будто Багратион, плюнув, отворотился от него, взял своих казаков и, – велел готовиться к бою. Вслед за тем Мюрат повел свою атаку на Шенграбен, а вскоре Сульт, Ланн, Сюше, Вандам и Удино нахлынули на 4000 героев Багратиона. У них бы надобно было спросить дипломату Билибину, «рассматривая свои ногти», отчего они не раздавили Багратиона и не привели его пленником к Наполеону? Уступая с ожесточенным упорством против целой армии шаг за шагом каждую пядь земли обагренной кровью, давая беспрестанные отпоры многочисленной вражеской кавалерии, громимые несколькими батареями, имея против них только одну, которая зажгла Шенграбен и тем долго удерживала натиск неприятеля, редевшие беспрестанно ряды русских бойцов, сохраняя стройный порядок, медленно несли на плечах всю французскую армию, защищаясь как львы, до полуночи, к селению Гунтерсдорфу. Мрак ноябрьской ночи прикрывал происходившие в некоторых пунктах расстройства от сильной убыли, и прибывший на поле битвы сам Наполеон, видя бесполезность дальнейших усилий, велел прекратить ночную резню. Этой битвой князь Багратион воздвиг себе монумент, который сбережет навсегда военная история. В пылу боя, при неизменном хладнокровии, он своею распорядительностью умел всегда удержать своим присутствием стройное отступление, приготовляя заблаговременно прикрытие отступающим, и дать им время устроиться от понесенных потерь. Таким образом, проходя через Гунтерсдорф, где теснота улицы заграждала отступление, два батальона пехоты и казаки удерживали чрезмерный натиск на отступающих, которых осталось уже менее половины. Разверните теперь романический рассказ графа Толстого: он живописен, и так сказать пахнет порохом; но не прискорбно ли видеть, что такой отличный талант автора принял ложное направление? Узнаете ли в вы в этом рассказе славную личность Багратиона, как полководца? Вы тут видите в нем ничем не развлекаемого храбреца, объезжающего ряды войск под градом пуль, кивающего головой и говорящего: «Хорошо» на все делаемые ему донесения, хотя бы это было и нехорошо… И князь Болконский «к удивлению замечал, прислушиваясь к разговорам князя Багратиона с начальниками, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями». Весь успех дня, по его мнению, выраженному им самому полководцу, принадлежал батарее капитана Тушина (которой действие, между прочим, мастерски описано), и князь Болконский вынужден был обратить внимание князя Багратиона на этого храброго батарейного командира, который даже не замечен князем Багратионом, не удостоившим его никаким «спасибо». Перед началом сражения, князь Болконский с батареи Тушина начертывал искусный план предстоящего сражения, и этим как бы намекается, что таким-то образом следовало бы действовать, если бы он был тут главнокомандующим, а не князь Багратион… И это очевидно, потому что впоследствии, ход сражения был не согласен с стратегическими соображениями Болконского, тем более, что князь Багратион, во время сражения, давал важнейшие поручения преимущественно своему личному адъютанту Жаркову, который оказывается трусом и не доезжает ни до одного из угрожаемых пунктов, не передавая таким образом приказания Багратиона.

Сколько вдохновительных строк могло бы излиться из под искуснейшего пера графа Толстого, если б он описал присоединение оставшихся из четырех тысяч двух тысяч героев Багратиона, прозванных даже австрийцами: «neldenschaar» (геройскими – нем.), когда Кутузов, принимая в свои объятия Багратиона, воскликнул: «О потере не спрашиваю: ты жив, для меня довольно!» Вот как выразился об этом граф Толстой: «На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова».

Можно ли не возмутиться, читая историю этой кампании, что австрийский император послал вслед за сим Кутузову повеление, с его утомленною боями и форсированными маршами армиею остановиться, и до соединения с Буксгевденом дать сражение Наполеону! Понятно, с каким негодованием Кутузов отправил ему свой отрицательный, но, к сожалению, слишком учтивый ответ. «Австрийцы жаждали заключить мир и вели тайные переговоры, но, не могши склонить доблестного и пылкого императора Александра, они уже старались вовлечь в погибель русскую армию. И я верю тому, что доносил князь Долгорукий государю 6-го декабря 1805 года»[2]2
  «On aniena I’armee de Votre Majeste piutot la Livrer a I’ennemi, queponr la combattre, et ce qui acheve cette infamie, c’est que njs dispositions etalient connues de l’ennemi, ce dont on a des preuves certaines». («Армию Вашего Величества хотят доставить врагу, чтобы совместно бороться с ней, и что завершает этот позор (австрийский – прим. ред.), так это то, что ее положение известно неприятелю, о чем есть некоторые доказательства» – фр.)


[Закрыть].

Настает Аустерлиц… но я не хочу тут следовать за графом Толстым. Мое перо не будет растравлять раны русского сердца. Кутузов мог бы непритворно спать на военном совете перед Аустерлицом; он желал, может быть, тогда заснуть вечным сном. Но спал ли он от Браунау до Брюна? Мы можем смело сравнить это отступление с Ксенофонтовым от Тигра до Хрисополиса.

Граф Толстой только слегка коснулся кампании 1807 года; он привел скандалезное письмо Каменского к государю, ни слова не сказал о наших подвигах в блестящей для нас битве под Прейсиш-Эйлау, которой память у нас ознаменована особым орденом (орден этот остался едва ли не на одном генерал-адъютанте Граббе). Кому же вспомнить об Эйлау? Но зато подробно описал, как наша армия голодала в Пруссии, набег Денисова на провиант чужого полка, и проч., и проч.

Читая рассказ Толстого о Тильзитском свидании двух императоров, я припомнил то, что рассказал мне однажды князь Александр Николаевич Голицын о дерзости Наполеона. Оба императора представляли друг другу своих приближенных; когда дошла очередь до князя Голицына, Наполеон, в ту минуту, когда наш государь отклонился с какой-то речью в сторону, сказал князю Голицыну вполголоса: «N’est се pas, mon Prince, que vous etes en partie directeur de la conscience de Sa Majesté?» (He так ли, мой принц, что вы отчасти управляете совестью Его Величества? – Перевод с франц.) Голицын нашелся: «Sire, – отвечал он ему, – Vous oubliez sans doute que nous ne sommes pas des Catholiques Romains» (Сир, Вы, наверное, забыли, что мы не римские католики. – Перевод с франц.).

Вот и 1812 год. Ермолов начинает свои записки так: «Настал 1812, памятный каждому русскому тяжкими потерями, знаменитый блистательною славою в роды родов!» Посмотрим, какие эпизоды этой чудной народной эпопеи представил нам граф Толстой и как он их нам представил.

Начинаем с Вильны. Автор романа говорит: «Русский император более месяца жил уже в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали, и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, еще более усилились…» Еще до выступления гвардии из Петербурга, мы, в начале марта все знали, что в виду необычайных приготовлений Наполеона, войска наши стянуты к границам, что мы готовимся предупредить его планы даже войною наступательною, и что огромные магазины устроены в Белостоке и в губерниях Гродненской и Виленской. Планы для предстоящей, почти неминуемой войны, давно уже обдумывались в Петербурге. Ложные слухи, которые искусно распустил Наполеон, будто бы главные силы его сосредотачиваются в Варшаве и что австрийская армия направится на нас из Галиции, были причиною того, что разобщили наши силы на три отдельные части: на первую Западную армию, вторую Западную и третью Обсервационную. Переход Наполеона с главными силами через Неман у Ковно (Каунаса – прим. ред.), меж тем как корпус Даву направлен был на Минск, против князя Багратиона, ясно обнаружил его намерение воспрепятствовать соединению наших армий. Первая Западная армия, на которую шел Наполеон с 220000 человек, состояла приблизительно от 110000 до 127000 человек, а вторая Западная, на которую шел Даву с 60000, считала не более 37000. Отступление обеих наших армий для соединения сделалось уже необходимостью, хотя Барклай решался принять сражение один и даже извещал о том Багратиона.

Граф Толстой говорит о девяти партиях, существовавших тогда, из которых четвертую можно назвать неслыханною, и во главе которой он ставит великого князя Константина, наследника-цесаревича и канцлера, графа Румянцова. Эта партия, как говорит романист, сильно распространившаяся в высших сферах армии, боялась Наполеона, видела в нем силу, в себе слабость и прямо высказывала это. Они говорили: «Ничего кроме горя, срама и погибели из всего этого не выйдет… одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга». Можно было безответственно называть и заставлять говорить по своему князя Андрея Болконского, Безухова или Ростова, но без положительных фактов ставить на сцену, как мы видели в первых томах, Кутузова, Багратиона, а теперь великого князя Константина Павловича, Румянцова и других, как мы увидим далее, едва ли позволительно какому бы то ни было талантливому автору. Можем заверить, что такой партии вовсе не существовало; то, что сказал император Александр в рескрипте, посланном из Петербурга к фельдмаршалу графу Салтыкову: «Я не положу оружия доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем» – было лозунгом России и армии от прапорщика до генерала. Эти самые слова поручено было Балашеву, отправленному государем с письмом к Наполеону, заявить ему.

Разговор Наполеона с Балашевым смешон: Наполеон является тут вполне как le bourgeois gentilhomme (мещанин во дворянстве) Мольера. То, что можно простить солдату Даву, то самое не извинительно в лице французского императора. В этом смысле и рассказывает Балашев свою поездку; но граф Толстой постарался, как кажется, выказать унижение, которому подверг себя Балашев. Автор даже усугубил грубость Даву, не упомянув, что французский маршал предоставил в его распоряжение свою квартиру, багаж и адъютанта. В разговоре с Наполеоном Балашев был менее находчив, чем князь Голицын в Тильзите, однако сказал гордому властелину Франции, что он может придти в Москву через Полтаву. Надобно заметить, что Наполеон с намерением замедлил принять Балашева, и поручил Даву найти предлог задержать его, чтобы не останавливать движений своих для разобщения наших армий. Великий князь Константин Павлович, о котором граф Толстой говорит, что он не мог забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении (что не совсем так: правда, он попал, но не неожиданно в первую линию, а по милости австрийцев, ибо великий князь должен был там найти уже князя Лихтенштейна, который пришел уже, как говорится, к шапочному разбору) – этот самый великий князь показал много стойкости: по его распоряжениям произведены были несколько блестящих атак, как пехотою, так и кавалериею. Под Аустерлицем он был совсем другим человеком, чем каким мы его видели при польском восстании в Варшаве… Но обращусь к своему предмету. Я сам был свидетелем, как, стоя с генералом Ермоловым на нашей батарее, в виду пылающего Смоленска, при постепенно умолкающих пушечных выстрелах, он громко, но несправедливо порицал Барклая, удаляющего его во второй раз из армии и не разрешающего удерживать неприятеля: «Он не хочет, чтоб я с вами служил, – говорил великий князь, – и разделял вашу славу и опасности». Кто знал канцлера Румянцева, тот также не вложит в его уста или в его мысли то, что высказал граф Толстой. Присутствие великого князя оказывалось вредным в главной квартире армии; он не только не был в главе той партии, о которой говорит граф Толстой, но находился в главе порицателей Барклая, который не мог устранить его от военных совещаний; а между тем великий князь, по своей неприязни к Барклаю, громко критиковал все его распоряжения и тем нарушал тайну военных советов. Надобно отдать справедливость Барклаю, что он нимало не придерживался немецкой партии, которая и тогда, как в 1805 году, едва не взяла верх в военных советах, куда Пфуль хотел ввести элементы гофкригерата. Нелегко было Барклаю от него избавиться, но бессмысленный Дрисский лагерь оказал ему эту услугу и похоронил Пфуля.