Текст книги "В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых"

Мы переехали в город, и образ нашей жизни переменился. Я видала Императрицу только по утрам. Вечера она проводила большей частью вдвоем с сестрой или одна, когда выезжала. Однажды Ее Величество велела мне сказать, чтобы я пришла пить с ней чай: Государь, которого я долго не видела, выразил ей желание побеседовать со мною. Разумеется, я с удовольствием явилась на такое приглашение. Вскоре пришел Государь из своего рабочего кабинета в простом форменном сюртуке. Милость и величие выражались в его благородной наружности. Он сиял удовольствием и сказал мне, что, зная про участие, которое я принимала в общем горе и несчастиях, он захотел поделиться со мною радостным чувством по поводу счастливого исхода событий. Мы разговорились о том, что произошло, и о необыкновенном человеке, который, ослепившись своей удачей, причинил столько бедствий миллионам людей. Государь много и горячо говорил о загадочном характере Наполеона и передавал мне, как он изучал его во время Тильзитских совещаний. Беседа наша происходила с полным непринуждением, и тут я увидела, как ошибочно думали, будто Наполеон обольстил Александра. Он признавал превосходство его гения и добровольно согласился на предложения великого человека, но не был ослеплен им и не возымел к нему вредного для себя доверия. Наполеону было лестно внушать удивление к себе такому Государю, который превосходил всех остальных, каких он до тех пор знал; но он со своей стороны не постарался изучить этого человека, которого природа и тяжкие обстоятельства наделили редким благоразумием. Говоря про Наполеона, Государь не мог воздержаться от некоторого раздражения, но не прибегал, однако, к выражениям резким: воздержность, редкая для того времени, когда Наполеоново имя не произносилось иначе как в сопровождении едких слов, вроде проклятия. Государь говорил между прочим: «Нынешнее время напоминает мне все, что я слышал от этого необыкновенного человека в Тильзите про случайности войны. Тогда мы подолгу беседовали, так как он любил высказывать мне свое превосходство, говорил с любезностью и расточал передо мной блестки своего воображения. Война, утверждал он, вовсе не такое трудное искусство, как воображают, и поистине неизвестно иной раз, почему именно выиграно то или другое сражение. Побеждаешь потому, что позднее неприятеля устрашаешься, и в этом вся тайна. Нет полководца, который бы не страшился за исход сражения; надо только припрятывать в себе этот страх как можно дольше. Лишь этим приемом пугаешь противника, и успех становится несомненным. Я выслушивал, – продолжал Государь, – с глубоким вниманием все, что ему приятно было сообщать мне об этом предмете, и имел в себе твердое намерение воспользоваться тем при случае, и в самом деле мне кажется, что с тех пор я приобрел некоторый опыт для того, что нам остается сделать». – «Как, Государь? – сказала я, – разве мы не обеспечены теперь от всякого нового нашествия? Разве кто–либо осмелится еще раз переступить наши границы?» – «Это возможно; но если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже, в этом я глубоко уверен». Я привожу этот разговор не только по его занимательности, но и потому, что он доказывает, как Государь уже тогда помышлял о славном овладении Францией, на которое никто еще не дерзал рассчитывать.

Через несколько дней потом Государь уехал, сопровождаемый благословениями всех своих подданных.

Между тем в Петербурге следили за ходом войны и только говорили, что о политике. Я жила довольно уединенно, исполняя обязанности моего положения и встречая некоторых друзей, общество которых мне было по душе. Весною мы переехали в Царское Село, где Императрица захотела провести и лето, предпочитая сырому и неудобному Каменному острову это поистине царское место, напоминавшее ей прекрасные дни ее молодости. Я с удовольствием гуляла по этим прекрасным садам, столь величаво расположенным и напоминавшим о стольких главных событиях. Во времена Екатерины обширные покои дворца едва вмещали в себя многочисленных и блестящих царедворцев. Наш же двор состоял в то время всего из трех дам и гофмаршала, так что мы жили как в пустыне. Императрица занимала спальную комнату Екатерины, которая отличалась простотою, но зато из нее был очаровательный вид в сад. Из окон своих Екатерина могла любоваться великолепным лугом, окаймленным прекрасными рощицами и украшенным колонною, которая воздвигнута в честь ее войска. Рабочий кабинет ее – очень большая и вовсе не веселая комната; китайские обои делали ее мрачною. Тут великая Государыня помышляла о благе народа, ею любимого и ее обожавшего. Утомившись и чувствуя нужду в отдыхе, она отворяла дверь и выходила прямо на галерею, уставленную изваяниями великих людей, украшающих собою человечество. Когда я прохаживалась по этой величественной колоннаде, мне всякий раз представлялась необыкновенная женщина, гением которой укреплена Россия и доведена до величия, в котором мы теперь ее видим. Я воображала себе Екатерину с ее ясным лицом, медленною и плавною походкою, в широком и своеобразном одеянии, посреди этих мраморных ликов, принадлежащих, как и она, Всемирной истории. Вспоминая также и про ее слабости, я говорила себе, как Ламартин: «Для героев и для нас веса разные» (Pour les heros et nous ily a des poids divers).

Императрица Елисавета также говаривала о прошедшем, но она в особенности любила припоминать о мечтах и ощущениях своей молодости. Мы вдвоем гуляли подолгу и всегда оживленно беседовали, хотя души наши оставались одна другой посторонними. Обедали мы также вместе; по вечерам катались, и потом все сходились к чаю. Императрица принимала два раза в неделю. Эти приемы иной раз были утомительны, потому что редко приходилось видеть людей любезных. Однако я должна назвать графиню Софью Строганову. Будучи очаровательно умна, она постоянно давала чувствовать свое превосходство. Требовалось большое искусство, чтобы скрывать такое обилие прелестей и добродетелей. Что до меня, то я восхищаюсь охотно, и потом, я любила графиню Строганову и полагаю, что невозможно встретить в свете столько совершенств в одном лице.

Мы занимались также благотворительностью. Военнопленные, размещенные по окрестностям столицы, страдали от болезней и нищеты. Положение их возбуждало сострадание в Императрице, которая ничем не могла помочь им, кроме денег. Я взяла на себя эту часть, покупала им одежду, распределяла пищу, и нам посчастливилось спасти многих. Пленники из испанцев составляли исключение; из них образовали так называемый королевско–александровский полк под начальством одного пленного полковника, брата графа Лабисбалю. Устройством этого полка занимался Зеа–Бермудец, питавший надежду содействовать тем благу и возрождению своей родины. Я близко знала этого превосходного человека. Если бы все испанцы имели его душу и добродетели, поистине классические, эта прекрасная страна, конечно, наслаждалась бы благоденствием. Романтическое воображение Императрицы горячо настроилось в пользу испанцев, и можно было, наверное, прогневить ее, позволив себе какое–либо неблагоприятное замечание о солдатах королевско–александровского полка.

Часто мы уезжали в Павловск, всего в восьми верстах от Царского Села; но эти поездки почти всегда были неприятны, так как между обоими дворами господствовали крайне натянутые отношения и взаимная зависть. Мне кажется, я одна не придавала значения этим мелочам и старалась вносить снисхождение и доброжелательство в отношения мои к Павловску, и тем иной раз гневила принцессу Амалию Баденскую, которая вообще меня недолюбливала. Императрица–мать, разумеется, любила Павловск как свое создание; но тамошние сады далеко не удовлетворительны для настоящих любителей природы. В общем, в них мало вкуса, что не искупается некоторыми мелочными украшениями. Не могу не сказать о впечатлении, которое произвела на меня однажды комната, соседняя с кабинетом Императрицы–матери. Я в ней дожидалась императрицы Елисаветы и сидела с одной дамою Павловского двора. Комната эта замечательна была тем, что в ней стояла самая простая походная кровать, несколько такой же мебели и на столе разложено было полное мужское одеяние. Моя собеседница заметила, что я гляжу с удивлением на всю эту обстановку, и объяснила мне, что все это принадлежало Павлу I и сохранялось Императрицею возле ее кабинета. Молча взяв меня за руку, она подвела меня к постели… Я отскочила в ужасе. Поистине я не могу понять, как можно услаждаться подобными воспоминаниями и вдобавок хранить те вещи в комнате, через которую постоянно проходили не только члены императорской семьи, но и все придворные и обыватели дворца.

В течение этого года имела я много случаев узнавать и изучать свет. Тщетно преодолевала я ощущение горечи, которые он мне внушал; я чувствовала, что сердце мое мало–помалу вянет и что дорогие мечты мои покидают меня одна за другою.

Придворное положение мое было тоже нерадостно. Не постигая утех суетности, я с изумлением увидала, что завидуют некоторому успеху, которым я пользовалась при дворе, и что меня ненавидят. Сначала стали говорить, что я самолюбива, притворна и пронырлива. Я молчала, заботясь вовсе о другом. Между тем здоровье мое пошатнулось, я, видимо, изменилась, мои друзья встревожились и советовали мне предпринять путешествие. Я чувствовала, что это нужно; но, убедившись в невозможности, перестала о том думать и отдалась на волю судьбы. Однажды Императрица так участливо расспрашивала меня о моем здоровье, что вызвала меня на полную откровенность. Ее тронули мои речи. Увлекшись необыкновенным для нее движением сердоболия, она обняла меня и склонила голову мне на плечо, так что слезы наши лились вместе, и во взаимном чувстве позабылась разница в наших положениях. Меня глубоко тронуло это дружеское излияние. Я чувствовала, что она меня утешит во многих горестях, слагала в самых глубоких тайниках души моей все, что исходило из уст Императрицы в эти торжественные минуты, и вполне обнадежилась относительно моего положения при дворе. Каково же мне было и как изумилась я, когда несколько недель спустя я узнала, что Императрица собирается ехать в Германию и что об этом таят от меня. Принцесса Амалия нарочно запретила своей статс–даме сообщать мне про эти сборы, конечно, с тем намерением, чтобы меня не взяли. Признаюсь, мне казалось, что я в бреду. Я никак не постигала, как Императрица могла не сообразить, что тем самым она помогает моим зложелателям. Я тотчас же решилась действовать и написала ей несколько строк, в которых спрашивала, правда ли, что она уезжает и что я не буду иметь счастия ее сопровождать, в ее немедленном ответе слышалась неловкость; она уверяла, что я так поздно узнаю об этом путешествии единственно потому, что встретилось некоторое затруднение относительно экипажей, которое теперь, к великому удовольствию ее, она устранила. Я тотчас же отправилась к ней с решимостью избегать всяких объяснений, что и было мне очень легко, потому что я поистине сочувствовала ее счастью: ей предстояло увидеться со своими и с Императором вдали от Петербургской обстановки и дворских происков. Но вместо того, чтобы отдаться этому радостному чувству, Императрица волновалась дорожными сборами. До тех пор ей никогда не доводилось выходить из своего круга, и она, разумеется, терялась в подробностях и житейских мелочах, которые были ей совсем чужды и которыми по–настоящему и не следовало бы ей заниматься. Ей не удавалось учредить путешествие по ее желанию, чему препятствовали также время года и трудность выбрать маршала. Обер–камергер Нарышкин был самый любезный царедворец и в то же время человек, наименее способный держать что–либо в порядке. Поэтому Императрице казалось, что ей на каждом шагу поперечат. Она тревожилась, выходила из себя, нарушая тем свое достоинство и огорчая всех, окружавших ее. Внутренне она должна была сознаться, что та нравственная высота, на которой она себя чувствовала в тиши своего кабинета, далеко еще не достигнута ею. Это ее раздражало, и она находилась постоянно в дурном нраве. Она видела, что все эти мелочи не укрывались от моей молчаливой наблюдательности. Мое присутствие становилось для нее стеснительно, что, конечно, оскорбляло и меня. Наши отношения изменились, и я почувствовала неизвестную мне до тех пор горечь. Конечно, вина была на моей стороне, потому что мне следовало успокаивать ее. Вследствие независимости моего характера я показывала вид, что мне нипочем все ее вспышки, и моя невозмутимость естественно остудила ее ко мне.

Отъезд наш из Петербурга последовал 19 декабря 1813 года. Холод стоял страшный. Яркое солнце разливало потоки света по ледяному небосклону. Я надрывалась от горести, разлучаясь с моими родными, с моей приятельницей, со всем, что услаждало мне существование. Меня также очень жалели, и я пошла в покои Императрицы со слезами на глазах. Там собрались многие. Лицо ее подернуто было облаком печали. Позавтракав на скорую руку, мы сели в экипажи. Дорога была ужасная; неприятность езды усиливалась от 25–градусного мороза. Но благодаря отличному здоровью и моей общительности я скоро повеселела и сделалась приятной для лиц, ехавших со мною вместе. Я приобрела их дружбу, которую они мне выражали на перерыв. Это очень утешило меня, и я старалась заслужить расположение моих спутников неизменным вниманием и умением быть скромною. Только девица Валуева не могла мне простить милостей, которых меня удостаивали Государь и Государыня.

Нами овладело ощущение славы и счастья, когда мы въехали в Пруссию, где нас встречали народный восторг и благословения. Все тамошнее население относилось к России с горячей признательностью. Позднее этот благородный порыв был отравлен опасением и завистью, но в то время на всех лицах сияло удовольствие, и во всех устах было имя Александр, в котором признавался залог спасения. Мы наслаждались этим торжеством, забывая, что для Императрицы к нему примешивалась значительная доля горечи. В самом деле, она была супругою Александра, но супругою покинутою, бездетною и безнадежною. Ах, если бы она могла с самоотречением беззаветно отдаться счастью любить и ценить того, с кем была соединена самыми священными узами, то все пошло бы иначе, и они оба еще могли насладиться жизнью. Но, видно, не суждено было произойти этому. В Кенигсберге мы ее видели печальную, усталую и вовсе нелюбезную к своим спутникам, которые, в свою очередь, не таили своего недовольства. На глазах у меня происходило много характерных сцен. Справедливо замечают, что надо путешествовать вместе, чтобы хорошенько познакомиться. Иной раз мне было забавно наблюдать, как, собравшись к Императрице как будто по–семейному, путешественники начинали ссориться. Она выражала неудовольствие против них, они против нее. Растворялись двери, перед нами являлось многолюдное общество, и внезапно, как будто по удару волшебного жезла, Императрица принимала вновь кроткий и любезный вид и очаровательно беседовала с приближенными. Мы также меняли наши лица и выслушивали похвалы иностранцев нашей ангельской Царице, показывая вид, что мы в восторге от их общества, и комедия сходила превосходно. Только что двери затворялись, Императрица кидалась в кресло, уставая от скуки и довольная тем, что наконец избавилась от этих несносных людей. Вслед за любезными словами и ласковыми улыбками, которые расточались этим бедным людям, мы обязаны были смеяться от радости, что больше их не видим. Такова история всех дворов на свете, и я не могу надивиться, как еще можно добиваться чести царедворства без надежды попасть в близость. Некогда государи, может быть, находили некоторое удовольствие являться напоказ; но с тех пор как Французская революция низвела их со скучного их величия, эти доказательства сделались для них наказанием, от которого избавлять их – значит делать им угодное.

«Вид на набережную Невы у Академии художеств в Петербурге летним днем». Художник Петр Верещагин. 1870–е гг.

В Бадене сблизилась я с двумя лицами, горячо и добросовестно посвятившими себя созерцанию предметов божественных. Баронесса Крюднер и Юнг–Штиллинг оба полюбили меня, что мне было особенно дорого, так как я могла спасаться в их обществе от пошлости и скуки двора. Баронесса жила в хижине, куда к ней приходили нищие, огорченные, также дети и некоторые светские люди, подобно мне, желавшие подышать более чистым воздухом в атмосфере любви и мира. В это время она искала Бога в упражнениях милосердия, произвольной бедности и религиозной восторженности, что потом расстроило ей здоровье: все вокруг приобрело для нее таинственное значение, природа физическая и нравственная населилась химерами, не дававшими ей покоя. Но и посреди своих заблуждений она всегда была добра, умилительно–участлива к несчастью, сострадательна к скорбям и недостаткам ближних.

Юнг–Штиллинг принадлежал к числу горячих и чистых душ, которым недостает лишь положительной религии, дабы в деле веры следовать по стопам Фенелона. Но он родился в протестантской церкви, и воображение его запуталось в фантастических теориях, не искажавших, впрочем, простоты его сердца. Он жил по–христиански и с любовью исполнял все свои обязанности. Когда я навестила его в скромном его жилище, он рассказывал многочисленному своему семейству то, что случалось с ним в жизни, и мне казалось, что я вижу перед собою одного из древних патриархов, передающих потомству про чудеса Господни. Положение Юнга–Штиллинга было горестное и стесненное; но вера его не колебалась от того, и Провидение всякий раз выводило его неожиданным образом из самых тяжких затруднений. Так было и в это время. Без его ведома я выпросила ему пенсию от Императрицы. Мне было известно, что у него долги, которые его мучили, так как он не имел надежды расплатиться. Опять без его ведома (мне он никогда не говорил про свои дела) я обратилась к князю Голицыну, о благотворительности которого я знала; тот сказал Государю, и старику доставили от неизвестного лица тысячу червонцев, которыми он уплатил свои долги. Это обстоятельство дало Юнгу–Штиллингу возможность спокойно и, благословляя Господа, окончить долголетнее свое поприще.

Я никогда не забуду проведенных у него летних номеров. Он садился за фортепьяно и сопровождал торжественными аккордами какую–нибудь прекрасную духовную песнь, которую исполняли чистые и свежие голоса его детей. Сердце мое переполнялось от этих звуков, полных любви к Богу и признательности.

Тогда же я вела параллельную переписку с моими родными, с моею приятельницей и с графом Каподистрией. Новый его начальник генерал Барклай–де–Толли не замедлил оценить его достоинства; но место ему подобало вовсе не при поисках. Во Франкфурте Государю понадобилось кончить какую–то важную работу, и он спросил у Барклая, кому бы поручить ее. Главнокомандующий назвал ему и прислал графа Каподистрию. Государю не могли не полюбиться его благородная наружность, черты лица, чрезвычайно правильные и в то же время проникнутые сердечным оживлением. Поговорив с ним, Государь убедился, что нашел человека, какого давно искал, с умом тонким и возвышенным, с основательностью и с искусством распознавать людей. Предстояло уладить запутанные и трудные дела швейцарские. Надо было приобрести доверие жителей, прекратить их ссоры и устроить их будущность с возможностью рассчитывать на их преданность. Это сложное поручение было возложено на Каподистрию, который и приехал в Швейцарию имеете с Лебцельтерном, оба под вымышленными именами.

Наконец, приезд Государя был назначен. Мы тотчас покинули Баден и поехали принять его в Бруксале. Родные Императрицы много спорили с ней о том, ехать ли ей навстречу, и решено было, что она дождется его в загородном доме, в четырех часах езды от Бруксаля. Императрицу должны были сопровождать туда ее сестра и кто–нибудь из нас. Выбор пал на меня ввиду предпочтения, которое оказывал мне Государь. Мы выехали рано. Императрица очень волновалась, и я видела, как страдала ее гордость от мысли, что не к ней едут навстречу. Волнение ее усилилось в течение дня, потому что известий о государевом приближении не приходило. Я всячески старалась развлечь и забавлять ее, что мне удавалось до такой степени, что, по–видимому, она была довольна мною. Но приближалась ночь, а Государя все не было. Мы собирались ехать назад в Бруксаль, когда пришли сказать, что показался экипаж Его Величества. Императрица и сестра ее поместились у входной двери. Государь обнял ее с пленительною простотою и нежностью и спросил, узнает ли она его постаревшее лицо. Он был растроган тем, что она поспешила его встретить, обращался к ней с разными любезными вопросами, поцеловал невестку свою и спросил, кто с ними. Назвали меня, и он пошел отыскивать меня в кабинет, куда я удалилась. Я была слишком взволнована, чтобы приветствовать его сколько–нибудь приготовленными выражениями, молча пожала ему руку и заплакала от радости. Все, идущее от сердца, ему было приятно. «Я уже знаю, – сказал он, – что вам хотелось бы мне сказать», и мы пошли к Императрице. Уже было поздно, и надлежало подумать о возвращении в Бруксаль. Государь захотел непременно сесть четвертым в нашу коляску; но принцесса Амалия настояла, чтобы он ехал в своей вместе с Императрицей, а к нам посадил своего спутника графа Толстого, который всю дорогу много смешил нас рассказом о том, как они ездили в Англию. В замок мы приехали ночью; все спало или казалось, что спит. Каждый из нас на цыпочках проследовал к себе в комнату запастись отдыхом к завтрашней суматохе.

В самом деле, с раннего утра замок наполнился множеством лиц, давно ожидавших Государя: мундиры и денты всех цветов, беготня, тревожное любопытство и ко всему этому известного рода подлость, которая, по несчастью, составляет атмосферу, окружающую царственных лиц, и за которую надо винить не их, а человеческую природу, осужденную либо ползать, либо грозить. Между царедворцами, дипломатами, князьями и любопытствующими лицами, теснившимися в залах Бруксальского замка, я заметила Лагарпа. Он наслаждался славою Александра как плодом трудов моих. Мещанская простота в общении не соответствовала его Андреевской ленте. Чистотою моих побуждений он обезоруживал ненависть и злость, и самые сильные против него предубеждения незаметно пропадали в беседе с ним.

Тут же был доблестный барон Штейн, привлекли к себе внимание немецких князей, которые и ненавидели его, и льстили ему. Он неспособен ни на минуту скрыть свою мысль. Он принадлежит к числу людей античного характера, никогда не вступающих в сделку с совестью. Тиранство Наполеона, как и немецких князей, было ему, однако, ненавистно, и под покровительством Александра он один боролся с их притязаниями, отстаивал дело населений и, наконец, добился обеспечения их прав. Юнг–Штиллинг, в то время еще неизвестный Государю, также находился в этой разнообразной толпе, выносить которую облегчала ему моя внимательность.

Первый день прошел в представлениях и заявлениях, одно другого несноснее. Затем был нескончаемый обед. Я, по обыкновению, старалась вознаградить скуку всего этого беседою с лицами, которые меня занимали. Моя прирожденная и спокойная непринужденность, вероятно, выделялась резко посреди окружавшей меня натянутости, и оттого Государь был со мною отменно любезен и внимателен. Царедворцы немедленно стали со мной заискивать, и удовольствие, доставленное мне его милостью, было отравлено пошлою лестью и ротозейством толпы. К вечеру в гостиных остались только лица, состоявшие при царственных особах, а сии последние по этикету, о котором я говорила выше, находились в особой комнате с растворенными дверями. Государь терпеть не мог этих обособлений; он вышел к нам в гостиную и, увидав меня в углублении окна, стал со мною разговаривать. Бывшие подле меня лица отошли из почтения, и беседа наша оживилась. Души, находящиеся между собою в каком–либо сродстве, испытывают потребность узнавать ближе одна другую и взаимно высказаться. Поэтому в разговоре нашем мы коснулись всего, что нас обоих занимало. Я высказывала мои мысли с обычной непринужденностью. Государю было это в диковинку, и он отвечал с редкою для него откровенностью. Помню, я ему говорила: «Так как Ваше Величество относитесь ко мне с отменною добротою, то я обязана высказаться перед вами вполне. Образ моих мыслей не соответствует положению, которое я занимаю. В глубине души моей я республиканка; я терпеть не могу придворной жизни и не придаю никакой цены чинам и преимуществам происхождения; они мне смертельно скучны. Но смотрите, не разглашайте о том в здешней стране. Иначе я поплачусь дорого». – «Нет, нет, – отвечал он мне с усмешкою, – будьте покойны! Откровенность за откровенность: я скажу вам, что люблю вас за это еще больше и что сам я думаю совершенно так же, как и вы. Однако согласитесь, что эти предрассудки в России гораздо слабее, нежели в других странах». – «Да, в царствование Вашего Величества, и вот почему я страх как боюсь пережить Вас». – «Вот хорошо! Но надо думать, что просвещение настолько распространится, что после меня эти предрассудки утратят всякое значение. Я очень радуюсь, глядя на нашу молодежь. Она подает большие надежды, и я утешаю себя мыслью, что со временем эти надежды оправдаются. В нынешнее время я особенно живо чувствую потребность в истинных достоинствах, и вижу, как мы ими бедны». – «Я знаю, Государь, что вы отличили человека, который, конечно, имеет много достоинств. Я в нем принимаю участие как в соотечественнике и в давнишнем знакомце». – «Это граф Каподистрия?» – «Это друг нашего семейства, и наша дружба началась еще в то время, когда никто не в состоянии был оценить его. Ваше Величество сделали в нем находку». – «И представьте себе, его прислали ко мне просто по прихоти случая! Он тотчас же изумил меня своими способностями. Мне надо было послать в Швейцарию искусного, благонамеренного и здравомыслящего человека. Он превзошел мои ожидания, и я рассчитываю воспользоваться им в будущем». – «Он очень счастлив милостями Вашего Величества и своим местом в Швейцарии». – «Он там не останется; у нас будет много дела в Вене; у меня же нет человека, довольно сильного для борьбы с Метернихом. Я думаю приблизить к себе графа Каподистрию». Потом Государь расспрашивал меня о Юнге–Штиллинге. Я отзывалась о нем с сердечным участием, что подало нам повод сообщить друг другу наши понятия о религии. Подобно многим современникам нашим, мы чувствовали потребность в веровании положительном, но чуждом нетерпимости и отвечающем на все положения в жизни. Тут была у меня с Государем новая точка соприкосновения, и я имела отраду убедиться, какое сокровище веры и любви таилось в этом поистине царственном сердце.

Увлекаемые быстрым обменом мыслей и чувств, мы продолжали разговаривать, чему дивилось наблюдавшее нас общество, в среде которого немногие умели ценить чистое и живое наслаждение приятной беседы. Обиженная уходом Императора графиня уже несколько раз подходила к двери поглядеть, что там происходит. Наконец, она не вытерпела, подошла к нам и прервала наш разговор, длившийся в течение часа. Государь провел ее назад в августейший кабинет, а я присоединилась к своим.

Тут находился молодой Ипсиланти, начавший свое боевое поприще тем, что у него оторвало правую руку. Он долго страдал, но не переставал быть в веселом расположении духа. В Бруксаль он приехал повидаться со мною. Милостивый к нему Государь огорчился, увидав его 22–летнего инвалидом. Черты лица его болезненно искажались при воззрении на какое–нибудь человеческое бедствие, которому помочь он не был в силах.

Однажды поздним утром я собиралась принарядиться к обеду как пришли сказать, что Императрица немедленно меня к себе требует; я поспешила сойти вниз в утреннем платье, не причесав волос и накинув только шаль на плечи. Императрица сидела перед зеркалом и убирала себе голову. Она сказала, что Государю угодно поговорить со мною об Ипсиланти и чтобы я указала, что можно для него сделать. В ту минуту вошел Государь. Приветствуя меня с тем почтительным благословением, которое только ему было свойственно, он повторил мне сказанное Императрицей. Мне легко было доставить Ипсилантию флигель–адъютантство; но по какому–то тайному вдохновению я удержалась от того и довольствовалась, что поблагодарила Их Величества за их участие к нему, прибавив, что родственник мой счастлив тем, что мог пролить кровь свою за Россию, что единственное его желание продолжать службу и что он будет вполне доволен, если обратят милостивое внимание на прошение его отца в пользу лиц, сопровождавших его в Россию. Государь попросил меня доставить ему до его отъезда краткую записку с перечнем этих лиц и означением, чего для них желает князь Ипсиланти. Тем временем Императрица кончила свою прическу, и так как ей неловко было одеваться в нашем присутствии, то Государь провел меня в соседнюю комнату, где и продолжал разговаривать. «Я поздравляю себя, – сказал он, – с тем, что узнал вас, и смею надеяться, что заслужил ваше доверие. Мне было бы очень приятно, если бы я мог сделать что–нибудь вам угодное. Не желаете ли вы чего–нибудь?» – «Государь, не нахожу слов выразить вам мою признательность; но я не очень дорожу внешними изъявлениями. Я довольна моим положением, и желать мне нечего». – «Но неужели нет на свете чего–нибудь такого, чтоб я мог вам доставить? Не принимаете ли вы в ком–либо особого участия?» – «Нет, Государь, мне ничего не надобно. Я очень занята судьбою моего брата; но он молод, и я думаю, что он будет успевать благодаря своим дарованиям. Ваше Величество со временем изволите оценить их, и об этом я спокойна». – «Итак, мне ничего нельзя для вас сделать?» – «Ничего, Государь, кроме продолжения вашей милости, которой я живо тронута». – «Вы не искренни или, по крайней мере, не отвечаете участию, которое я принимаю в вас. Сегодня утром я видел Юнга–Штиллинга. Мы объяснялись с ним как могли, по–немецки и по–французски; однако я понял, что у вас с ним заключен неразрывный союз во имя любви и милосердия. Я просил его принять меня третьим, и мы ударили в том по рукам!» – «Но ведь этот союз уже существовал, Государь! Не правда ли?» При этом он с нежностью взял меня за руку, и я почувствовала, что слезы полились у меня из глаз. Прозвонил час обеда. Я побежала к себе в комнату и через несколько минут явилась в столовую маркграфини, где шумело много народу.

Эти случаи, наскоро записанные, дадут понятие о благотворительности и сердечности Александра. Сладка для меня память о сношениях с ним, потому что они были всегда благородны и чисты. Государь по–прежнему оставался неизменен в милостивом ко мне расположении; суета празднеств и множество занятий на него не действовали. Я умилялась душою, когда, бывало, на блистательном бале подойдет он ко мне и станет говорить про то, как схожи у меня с ним понятия и вкусы. Иногда он посвящал мне по нескольку вечерних часов, и мы беседовали с ним в моей небольшой комнате точно так же, как прежде в Бруксале. Забывая о своем величии, изливал он передо мною свою душу, жаждавшую доверия и свободы. Однажды я воспользовалась этим настроением и завела речь про Императрицу и про то, что их обоих ожидает в будущем. Я давно искала благоприятной минуты, чтобы коснуться нового предмета, будучи уверена, что от сближения с супругой во многом зависят слава и благополучие Государя. Он отвечал мне следующее. «Я виноват, но не до такой степени, как можно думать.