Текст книги "Путешествие в Закудыкино"

Мы снова мчались по загородному шоссе в сторону села Первомайское. Настя (нашу попутчицу звали Настя) уже успокоилась и рассказала нам историю из недавнего прошлого Закудыкино, вполне объясняющую её столь бурный эмоциональный всплеск. Оказывается, интересующая нас деревня до октябрьского переворота была довольно крупным и зажиточным селом, хотя и давно, ещё несколько столетий назад, утратившим своё центральное значение в этом крае. Но тем не менее традиционно определявшим многие, весьма важные атрибуты местного уклада жизни. Во-первых, это одно из старейших, если не самое старое из здешних русских поселений, несколько десятилетий сряду бывшее центром данной области и снискавшее в те стародавние времена заслуженный авторитет не только среди других местных поселений, но даже и у московского правящего двора. Один храм и кремль чего стоят! Ничего подобного во всей округе на сотни и сотни вёрст не сыскать. О том, какие причины привели к утрате этого положения и к потере столь внушительного веса, я до времени позволю себе умолчать, об этом чуть ниже. Честно говоря, я и сам ещё не знаю, но очень надеюсь, что в ближайшем будущем моё неведение разрешится вполне.

Итак, как уже было сказано, перед самым красным переворотом Закудыкино представляло собой весьма и весьма крепкое в хозяйственном отношении и даже зажиточное село. А в духовном, так и вовсе было наипервейшим, наизначительнейшим центром всего этого необъятного края. Местный храм по Великим и Двунадесятым праздникам принимал под свои своды до нескольких сотен паломников со всей округи. А в Пасхальный, престольный день места всем не хватало, так что служба проходила так же и на обширном храмовом дворе. Местный протопоп, поставленный здесь ещё при Иване Грозном, почитался чуть ли не за архиерея, а сам правящий Владыко любил иной раз, не очень чтобы часто, наезжать сюда из епархиального города и служить самолично. Очень уважал он также попариться в местной баньке с пахучим можжевеловым веничком да с различными благовонными маслами, имеющимися здесь в изобилии. А о скромной христианской трапезе Владыки с местным батюшкой так просто слагались разного рода небылицы. Поговаривали, будто бы оба служителя Божия за один присест оприходовали по целому дородному кабанчику да за беседой христианской убалтывали по доброму бочонку бражки, и оставались при этом способными к отправлению различного рода треб. Враки всё это, конечно. Да не по злу, впрочем, и не из зависти, а только ради характеристики изрядного здешнего гостеприимства. Отъезжая же, увозил Владыко с собою по целому возу различных даров и пожертвований. Но не для себя, однако, а для укрепления монастырей дальних и приходов мелких. Не забывал, впрочем, и себя. Тоже ведь человек.

Была в Закудыкине и ещё одна достопримечательность, привлекающая нескончаемый поток паломников – неиссякаемый ключик Живой водицы. Так называли её в народе, весьма полезную и целебную, так что даже из Москвы да из самого Петербурга приезжали сюда учёные мужи с книжками да приборами и установили несомненные лечебные свойства того источника. Говорили даже, самого Государя Императора тогда та водица, привезённая в маленькой склянке, исцелила от какой-то страшной хвори.

Рядышком с ключиком, впрочем, совсем маленьким, так что одна только тоненькая струйка толщиной со спичечку истекала, находилась могилка, хоть и древняя, но ухоженная добрыми руками паломников. Холмик её хранил под собой мощи одного древнего праведника, открывшего, как говорят, Промыслом Божьим ту Живую водицу, сотворившего с её помощью великое чудо и почитаемого до сих даже пор местным населением за святого. Рядом с могилкой стояла часовенка, в которой каждый паломник, испив водицы и омывши ею лицо своё, мог поставить тому святому свечечку и помолиться о заступничестве. Сей праведник, говорят, всю землю здешнюю оберегает, особенно Закудыкино.

Естественно, новые красные власти не могли оставить в покое и пройти мимо эдакого рассадника контрреволюции и мелкобуржуазного, старорежимного прошлого. Когда их отряды подошли к деревне, все люди – за малым, не очень трезвым исключением – заперлись в неприступной твердыне закудыкинского кремля и наотрез отказывались пускать новых хозяев внутрь. Надо сказать, что стены окружали не всё село, неимоверно разросшееся за сотни лет, а только расположенную на самой вершине высокого, статного холма малую центральную его часть с храмом, прихрамовыми постройками и некоторыми старинными, но весьма крепкими ещё зданиями. Люди слёзно молились в церкви, призывая своего святого заступника уберечь их грешные головы от притязаний красной богоборческой гидры. Но, поддавшись на коварные обещания никого не тронуть, не разорять святыни и вообще сохранить в основном весь уклад закудыкинской жизни, легковерные сами открыли ворота и впустили в них свою погибель.

Надо ли говорить, что разъярённая толпа красных комиссаров, опьянённая столь лёгким успехом, разграбила всё, что можно было разграбить, всласть надругалась над женщинами, не гнушаясь и десятилетними девчушками? А мужиков, выведя всех до единого вниз к подножью холма, просто порубала шашками, устроив из этого кровавого побоища своего рода конкурс – кто ловчее да красившее рубанёт, да от чьего удара башка дальше отскочит. В качестве приза была выставлена дочка протопопа, шестнадцатилетняя красавица Мария – девушка примечательная своей добротой и целомудрием и собиравшаяся посвятить себя Богу в обители святой Варвары великомученицы, что в соседней губернии. Так и посвятила, сердешная, хоть и не в постриге монашеском, но в чине мученическом. Самого же протопопа, непрестанно молящегося, подвели к могилке святого, расположенной там же неподалёку, и со словами: «Ну что, попище-чёрнабородища, спас тебя ваш водонос-водолей?». Затем взрыли холмик, выбросили наружу нетленные, белые как снег мощи и, бросив в яму батюшку, закопали живьём. Часовенку-то подпалили.

Всю ночь пьяные охальники гулевали на месте кровавого побоища, скармливая своим и просто бродячим псам куски человеческого мяса. А когда к утру утихомирились да уснули вповалку, где кто был, вышел из лесу старичок-прохожий, собрал белые косточки, разбросанные вокруг могилки, завернул их в тряпицу и, подойдя к ключику, молвил: «Свершилось!». Ударил он тогда посохом своим по источнику и исчез. А из Берёзова ключа забил фонтан, да такой силы, что уже к обеду на месте древнего села раскинулось огромное озеро, схоронившее под спудом вод и мучеников, и их палачей. Да только в самом центре его над поверхностью воды, как сотни лет назад всё белели каменные стены кремля да храма-птицы. Много людей тогда отдали Богу душу, а те немногие из закудыкинцев, которым удалось спастись, обустроились на берегу озера. И постепенно снова затеплилась жизнь в Закудыкине, конечно не такая как прежде, но всё же жизнь. Власти больше деревню эту не беспокоили, опасались. Да и люди сами жили как-то особняком, без надобности за речку, где кипела и слагалась новейшая история государства российского, не совались. Вот так.

Такую историю рассказала нам Настя. Мы долго ещё ехали молча, обдумывая и переваривая всё услышанное.

– Ты вот упомянула Берёзов ключ, – решился я наконец прервать молчание. – Это тот самый ключик с Живой водицей?

– Да, тот самый и есть.

– А почему Берёзов? Что это за фамилия такая?

– Фамилия? А откуда ты узнал, что это фамилия? Я ничего такого не говорила.

– Не знаю… ну… ну я не знаю… так мне показалось… А что, не фамилия разве? Тогда что? Не берёза же, в самом деле?

– Да, не берёза уж, конечно. Ты прав, это фамилия, причём некогда знаменитая, уважаемая, сильная фамилия.

– А нельзя ли в этом месте поподробнее? – встрял в наш разговор водитель, до сих пор в основном молчавший, но судя по блеску его слегка прищуренных глазок, весьма заинтригованный всем услышанным.

– Ба-а! Я вижу, товарищ водитель тоже интересуется историей моей деревни. Вот это прикольно! В этом я вас, уважаемый перевозчик человеческих душ, никак не подозревала. Ну, приятель ваш понятно, человек приезжий, это и слепому видно – Робинзон, как вы его изволите величать. Но вы-то, вы! Собиратель сплетен и слухов, Тайный Хранитель чужих секретов, человек, не знающий никого близко, или почти никого, но знающий обо всех всё, или почти всё. Вы – Жрец, скрытый Духовник всех и вся, кто имел неосторожность присесть, погрузиться в интимно-располагающую к предельной откровенности пустоту вашего авто. Короче говоря, вы – таксист, неужели всё, что я тут наговорила, для вас в диковинку?

– Да я что? Я ничего. Я таксист-то так, по случаю, всего-ничего каких-нибудь пару лет. Я больше по технической части. Да и не местный я, тоже вот из Москвы, так что…

– А-а! Ну, тогда понятно, тогда другое дело. Примите мой пардон, мсье.

– Чего это ты, Настя? – удивился я. Вообще, наша очаровательная попутчица оказалась весьма непредсказуемой и переменчивой личностью. – Что ты набросилась на человека? Чего он тебе сделал?

– Простите, ради Бога, – после некоторой паузы сконфуженно и даже виновато произнесла девушка. – Сама не знаю, что это на меня нашло. Вы не сердитесь? Скажите, вы правда не сердитесь? – она снова была тем милым ребёнком, который давеча рыдал на моём плече, и который с каждой новой минутой становился мне всё более близким и всё более родным.

– Да ладно, чего там…. Я и не сердился…. Всё так быстро, что я даже не успел… Я чего? Я ничего. Бог простит, а я не в обиде.

Настя слегка встрепенулась, желая сказать ещё что-то, но слова повисли у неё на губах тяжёлыми плетьми, она откинулась на спинку дивана, злясь на себя за свой невоздержанный язык, и уставилась в окно. Если бы она только знала, сколько самых лучших слов, самых искренних извинений содержались в этом её молчании, она, быть может, простила бы себя и свою девичью пылкость. Водитель посмотрел на неё в зеркало заднего вида и улыбнулся. Добрый человек, он помнил, что тоже был молодым и не шибко уж давно. Во всяком случае, так хотелось бы думать.

– А всё-таки, – выдержав паузу, возобновил я прерванную тему. – Что за знаменитая фамилия такая, Берёзов?

– О-о, это была действительно знаменитая фамилия, жаль что пропавшая, – отстранённо произнесла она, всё ещё пребывая в своих мыслях.

Мы с водителем молча ждали, стараясь не перебивать, предугадывая по характеру её натуры, что, начав какую-то мысль, она непременно вернётся к ней и, ухватившись за исчезающий краешек, понесется вслед, увлекаясь всё более и более. Так и случилось. Помолчав ещё несколько секунд, она продолжила.

– Действительно жаль. Иные фамилии как не гремели при жизни своих обладателей, но после смерти их пропадали, исчезали в небытие, и никто о них даже не вспоминает. А Берёзов… Это древний боярский род… Не знаю уж, откуда и когда он берёт своё начало, но конец его весьма знаменателен… по крайней мере, в истории Закудыкино.

Она снова замолчала, внимательно рассматривая проносящийся за окном машины пейзаж. Мы, затаив дыхание, сохраняли тишину. Минут через пять, когда, казалось бы, тема уже исчерпана, и нить повествования потеряна, её вдруг прорвало.

– Берёзов – это отпрыск старинного боярского рода, сын воеводы и одного из основателей Закудыкина – человека достойного во всех отношениях, отмеченного даже в старинных летописях. Не знаю, что у них там произошло, а вот бабушка моя рассказывала, а ей её бабушка, и так передаётся эта легенда из уст в уста, из поколения в поколение. Берёзов этот был очень уж набожный и, кроме Бога, ничего не хотел знать, ни о чём не хотел слышать, чуть ли не в монахи записался. А отец его – воевода и самый первый в этих местах человек имел, что называется, другие планы относительно сына. Хотел он, чтобы тот по его стопам пошёл, ну, чтобы тоже воеводой стал. На этой почве у них и произошёл конфликт, и отец даже выгнал сына из дому, надеясь впрочем, что тот одумается и вернётся, и примет, значит, бразды правления в свои руки. А сын и рад свободе, по лесам всё ходил да ходил, хижину себе какую-то смастерил да всё молился и молился. А надоумил-то его на такой подвиг во имя Господа старец один, что в этих местах тогда появился, в Закудыкино зашёл и много с ним обо всём этом говорил. Это когда ещё он при батюшке был. Несколько лет так прожил в лесу Берёзов младший. И вот, значит, Бог услышал его молитвы и открыл ему источник Живой воды, да такой чудесной, что и мёртвого оживит. А источник-то этот совсем рядом с селом оказался. Вот набрал тогда Берёзов-сын водицы той в склянку и пошёл домой, батюшку обрадовать. Приходит, а дома-то беда, отец помер уж давно, и все дела без должного руководства в упадок пришли. А ещё местные дикари, что при живом-то воеводе соваться боялись, теперь осмелели да время от времени повадились набегать да грабить. А теперь и вообще обнаглели, решили приступом Закудыкино взять и свои порядки поганые здесь установить. Москва и рада бы войско прислать в помощь, да у самой нелады – объявился Лжедмитрий, пол-Руси завоевал и саму Москву-то в осаде держит. Закудыкинская дружина хоть и не слабая была да убитыми и ранеными потеряла аж три четверти. Отправился тогда Берёзов в храм, велел протопопу молебен служить о помощи свыше, сам на молитву встал да битых три часа на коленках-то и простоял. Потом по всем дворам прошёл да в каждом доме, где убитые и раненые были, водицей-то Живой их окропил. И свершилось чудо чудное, встала рать великая, какой прежде и не видывали. И погнала она поганых далеко-далеко за болота таёжные, леса дремучие. Там они все и сгинули. И вышел тогда весь народ Закудыкинский праздник праздновать и прославлять Господа Бога нашего да Берёзова младшего. Так и исполнилась воля отца – сын-то его стал-таки воеводою.

Настя замолчала. Молчали и мы. Удивительно было, как в этой совсем ещё молодой девчонке, щеголявшей по улицам города с голым пупком и ничем внешне не отличавшейся от миллионов таких же, как она голопупных девчонок, вмещалось столько чистой, самой искреннейшей любви к родному краю. Любви до слёз, когда его топчут и оскверняют, любви до вдохновенного восторга в минуты его славы, да так же простой, тихой, преданной любви без слов и восклицательных знаков, когда и похвалиться-то вроде нечем, а всё ж…

– Да, не простой это был воевода, – продолжила она после долгой паузы, с каким-то отстранённым, отсутствующим выражением лица, будто не в машине сейчас ехала, а плелась по пыльной дороге вслед за своим воеводою.

– Блаженный какой-то. Всё ходил со скляночкой по всем весям земли этой, исцелял больных Живой водичкой, а случалось, и мёртвых воскрешал. При жизни-то его не очень жаловали, всё больше посмеивались, водоносом обзывали, издевались, били даже иногда. А он, знай, всё своё талдычит: «Ничё, ничё…. Бог простит, а я не в обиде». Как вы вот, когда я над вами подсмеяться решила.

Глазки её опять намокли, и она снова отвернулась к окну.

– А когда умер он, даже не схоронили его как положено по христианскому обряду. Вроде и не воевода вовсе, да и вообще не человек. Так, выкинули тело за околицу, ближе к источнику водицы его Живой, дескать, других воскрешал, пускай теперь себя воскресит. А он не воскресил. Люди добрые, которым он помогал, закопали его потихоньку рядом с источником и крестик из прутиков на холмике могильном поставили. Вот и всё.

– Что ж, так и закончился род Берёзовых? – не сдавался я, не разумением ещё, но сердцем вещующим чувствуя, что именно в этом направлении мне стоит двигаться на пути к моей не вполне осознанной пока цели.

– Не совсем. Было у него два сына – Борис и Ефрем. Только не любили они отца, больше деда почитали. А батюшке своему наипервейшие враги были, больше остальных он от сыночков своих снёс. Только и ждали, как бы поскорее умер он, чтобы место его занять. А как заняли, вскорости вспомнили об отце, вернее о Живой воде его. Целый бизнес наладили на этом деле – заводик соорудили, да водичку ту, которой их батюшка людей даром исцелял, за деньги продавать стали, да за немалые. Совсем обнаглели. Раз прохожий один, старик совсем, подошёл к источнику воды напиться с дороги, силы поправить. Так они его схватили, словно вора и велели высечь на площади перед храмом, чтоб другим не повадно было. Схватить-то старика схватили и на площадь вывели, собрались, уж было, сечь, а он бац и исчез, как и не было его. А только с той поры источник воды-то Живой иссяк совсем, пересох в одночасье. А через некоторое время пошёл по земле мор, беспощадный, безжалостный, какого ни до, ни после того не было больше. Много людей унёс, причём с муками страшными. Больше всех мучались Борис и Ефрем, тяжело умирали, долго, пока не сгнили заживо, так что и похоронить-то их, как следует, не смогли – нечего было. Гниющие тела превратились в бесформенное, смердящее, булькающее месиво, а они всё стонали, всё жили. Вот так. Зато, как умерли они, Живая вода снова забила маленьким, тоненьким ключиком, толщиной со спичечку. Благодаря этому ключику люди и победили мор, отступил он и больше не появлялся. Тогда-то и вспомнили они про Берёзова-водоноса, стали прощения у него просить на могилке, благодарить его за водицу Живую, а впоследствии и почитать как святого. Вот такая история. Только Закудыкино с той поры не поднялось больше, слишком многих мор унёс, так что утратило оно своё центральное значение, так и осталось простым селом. А потом и вообще о нём забыли почти.

Только род Берёзовых, должно быть, не пресёкся, ведь были же дети у Бориса и у Ефрема. Говорят – по легенде так выходит – что потомки Берёзовых есть, живут, но рассеяны где-то по России и не знают корней своих. Потому что из фамилии той каким-то образом пропали две первые буквы – «Б» и «Е», чтобы даже позорную память о Борисе и Ефреме вытравить из рода. Но придёт, говорят, дальний-дальний потомок Берёзовых, вернётся в Закудыкино[12]12
  Берёзово (ранее город Берёзов) – посёлок городского типа в России, административный центр Берёзовского района Ханты-Мансийского автономного округа. Поселение было основано в 1593 году как крепость Берёзов (на месте остяцкого поселения Суматвош – «город берёз»), с 1782 года становится уездным городом Тобольского наместничества, в 1926 году утратил статус города, с 1954 года – посёлок городского типа. С XVIII века город был местом ссылки, сюда были сосланы Александр Меншиков, князь Алексей Долгоруков, Генрих Остерман, в XIX веке – декабристы, в начале XX века – революционеры (из Берёзово бежал сосланный в Салехард Троцкий). В 1719 и 1808 годах город был совершенно истреблён пожарами. Пожар 1887 года также уничтожил большую часть города. В 1926 году город Берёзово стал селом. Автор уведомляет читателя, что все обнаруженные совпадения Закудыкино и Берёзово случайны.


[Закрыть]. Только когда это будет и будет ли вообще, не знаю.

Настя вздохнула тяжело и отвернулась. Что ж рассказ окончен, говорить больше не о чем. Машина неслась по ровной недавно отремонтированной трассе, певуче урча мотором и попискивая на поворотах. За окнами всё так же пролетал мимо великолепной красоты пейзаж российской глубинки, а мы молчали, погружённые в важные, завладевшие сознанием мысли. Каждый в свои. Никакие новые приключения на нашем пути не ожидали нас более вплоть до самого рубикона, который предстояло нам перейти, за которым возврат к прежней безмятежной жизни окажется для нас невозможным.

Первомайское встретило нас не по-доброму, неприветливо как-то. Сначала, только свернули мы с трассы на дорогу, ведущую к селу, да проехали немного, так что уже показались за перелеском разноцветные крыши домов, то нагнали вскоре мужичка одного интересного и весьма занимательного. А примечателен тот мужичок тем, что пьян был в хлам, так что дороги, довольно широкой впрочем, ему явно не хватало. Так и шёл он, словно челнок телепаясь между обочинами, то вправо, то влево, безуспешно пытаясь выбрать правильное направление движения.

До чего ж забыл себя несчастный народ земли этой. Будучи некогда Великим Русским и ведь помня о том заброшенной генетической памятью, он тщетно ищет путь свой. И бросает его горемычного, душою пьяного до забытья, между искусственным безродным именем Советский и общаково-погоняльной кликухой Россияне.

Объехать мужичка не было никакой возможности, так что любая, самая виртуозная попытка это сделать привела бы к неизбежному столкновению двух субъектов дорожного движения, одному из которых стало бы уже всё равно. Водитель посигналил. Мужичок никак не ожидал этого, видимо, искренне считая себя единственным, находящимся ныне на данном отрезке дороги. Поэтому он сначала перепугался не на шутку, затем как-то неловко встрепенулся всеми плохо слушающимися конечностями и, окончательно потеряв ориентацию в постоянно колышущемся пространстве, грохнулся на асфальт прямо посередине дороги. С трудом сев на пятую точку и собрав в кулак всю имеющуюся у него на тот момент волю, он сконцентрировал остатки внимания на окружающей его действительности, огляделся вокруг, зычно икнул и не сразу правда, но всё же заметил в непосредственной близости от себя бампер автомобиля. Трудно, практически невозможно передать словами его последующий жест, но он (этот жест) по всей вероятности выражал следующее: «Всё нормально! Обожди, братан, сейчас всё устроим и разойдемся, как в море корабли!».

Таксист профессиональным глазомером оценил расстояние от человека до обочины и, убедившись в том, что его вполне достаточно, привёл в движение педаль газа. Но именно в этот момент пьяный, вдругорядь икнув смачно, начал вставать. Машина резко остановилась. Мужичок снова сел. Ситуация повторилась. Потом ещё и ещё раз. Наконец с трудом сдерживающий себя водитель выключил мотор, давая этим действием понять, что путь свободен, вставай и уходи, я, дескать, подожду. Мужик не сразу оценил благородный жест водителя и пару минут ещё смотрел мутными глазами в нашу сторону, пытаясь, видимо, сообразить, уехали мы уже, или нет. Икал при этом беспрерывно. Убедившись в конце концов что мы всё ещё ждём, человек снова повторил свой жест, усиленный на этот раз новым замысловатым движением, означавшем вероятно: «Сейчас, сейчас! Момент, и всё устроим!». Он попытался встать, но получился этот невероятно сложный манёвр у него не сразу, а только с пятого-шестого захода. Наконец поднявшись на ноги, он ещё раз обернулся к нам, зафиксировал свою победу над гравитацией новым жестом, означавшим: «Вот видите, я же говорил…», повернулся в сторону первоначального движения и, заорав во всю глотку «На муромской дороге», почапал как и прежде, телепаясь между обочинами.

Упрям ты в своём безумии, человек Русский, и всё-то тебя надо поднимать да определять по направлению к твоему благу. Впрочем, не по нраву тебе это, не любишь ты посторонней указки. Тогда хоть уймись не надолго, отдышись, вспомни своё вчера, полюбуйся со стороны на сегодня, узри не далёкое уже завтра… Придёт скоро и твой час. На пороге уж.

Наш водитель оказался спокойным и терпеливым, но вовсе не железным. Он молча покинул машину, подошёл к мужичку и, водрузив его как мешок с ветошью на плечо, отнёс за обочину дороги. Там уложив горе пешехода на травку, он не терпящим никаких возражений тоном повелел ему лежать тут и отдыхать час, никак не меньше. Мужик прожестикулировал: «Всё, командир, замётано», повернулся на бочок и, подложив руки под голову, тут же захрапел. Путь был открыт. Мы поехали дальше, обойдясь, слава Богу, без жертв.

Только что оказавшись в Первомайском и проехав по его улице всего-ничего, мы натолкнулись на новое препятствие. Прямо посреди дороги, тряся длиной седой бородой, стоял козёл. Не в фигуральном смысле, а в самом, что ни есть, натуральном – обыкновенный рогатый козёл, упрямый и тупой как все козлы независимо от роду-племени. Он стоял и смотрел на нас стеклянными глазами, не собираясь уступать ни пяди родной земли. Весь его воинственный вид говорил по-московски: «Понаехали тут!». Что ж, понятно, это его территория, он здесь хозяин. Мы посигналили, животное не сдвинулось с места. Мы посигналили ещё раз, результат тот же. Тогда водитель просто нажал на клаксон и держал до тех пор, пока из дома напротив не вышла хозяйка и, проворчав: «Ездють тут всякие, людЯм пройтить негде!», увела козла во двор. Путь опять был свободен, и снова без жертв.

Но главное препятствие ждало нас впереди. В самом центре села, откуда прямая как стрела улица бежала вниз к реке, когда уже вдалеке завиднелась и заискрилась на солнце зеркальная водная гладь, а до последнего рубежа, отделявшего нас от цели нашего путешествия, оставалось километра два не больше, в этот самый момент дорогу нам преградила многолюдная, тягучая процессия. Мы остановились чуть поодаль, не подъезжая вплотную, потому как шествие охраняла длинная шеренга стражей порядка в милицейской форме. А встреча с ними в планы нашего таксиста, видимо, не входила.

– Что же это такое сегодня?! – проворчала Настя. – Сначала один козёл, потом другой, теперь вот эти, в фуражках.

– Этого-то я и боялся, – подхватил таксист, аккуратно паркуясь на обочине дороги. – Спокойно, ребята, попробуем прорваться.

Он вышел из машины и направился к древнему сухонькому старичку, сидящему неподалёку на завалинке и насыщавшему чистый деревенский воздух ароматным, пахучим самосадом. Вышли и мы с Настей. Интересно же, что за манёвр задумал наш водитель?

– Доброго здоровья, отец.

– И тебе не хворать, сынок, – ответил на приветствие старик, улыбаясь беззубым ртом сквозь жидкую седую бороду. – Что, не проехать никак? Хи-хи. Железный поток! Теперя надолго встали. Енти, – кивнул он в сторону процессии, – покуда три раза туды-сюды не прошастають, ни за што не успокоются.

– А что тут у вас за … мероприятие?

– Дык, крестный ход же… Или как он там у них нонче зовётся? Церкву нову освяшшали, а таперя вот ходють. Слышь ты, сам архиерей из городу приехали! Да-а-а!

Старик попался разговорчивый, лёгкий на язык. Таких во множестве проживало некогда в земле русской, богата была Русь-матушка острословами из народа. Вся мудрость вековая, глубинная передавалась из поколения в поколение устами таких вот рассказчиков. И всё-то у них получалося ладно да складно, буковка к буковке, словечко к словечку, легко и непринуждённо, будто реченька по камушкам бежала. Где потребно – с важностью, а где допустимо – и со смешком изрядным. Да и сейчас ещё не оскудела баюнами глубинка, только всё больше молчат они, не со всяким беседу заводят. А нам вот повезло, даже спрашивать ни о чём не пришлось.

– Да не то штобы уж шибко нову – церква-то наша архиерея ентаго старше. А и не того токмо, которай приехал-то, но и самого у них там главного, которай в Москвах-то в тиливизире по микрохвону про хорошо да плохо рассказыват, да с президентом при всех за ручку здоровкается за приятеля. Ну, дирехтура всех архиереев-то московских, значить. Ага. Церква-то наша ишшо при Царе-батюшке здеся поставлена. Тады не тако было-то, как сичаса, уважительнее как-нито. Государь-то хоша и грознай был, а и он архиереову ручку-то, благословению просясь, лобызал! А не здоровкался с ёй, ёпэрэсэтэ. Не чета нонишним, тем што в галстухах. Да што ты?! Тады усё не тако было: и вода мокрей, и соль солоней, и сахар сахарее, а люди вернее. Ага. Ежели уж верили, то не токмо по праздникам, али када жизня по башке вдарить. Да святых угоднчиков почитали не токмо што свечечками. И то право, грешили уж, так взахлёб, чё уж там. Ну а ежели каялися, то навзрыд. Во как! А ноне не каются вовсе. Чаво уж каяться, греха-то таперя нетути. Всё токмо право, а воно завсегда право. Тьфу ты, мать ево растак!

– Так чего ж церковь освящать, если она архиерея старше? Ты не попутал, отец? – вернул старика на нужное нам направление мысли таксист.

– Сам ты попутал, – обиделся старик. – Молодой ишшо поправлять. Он же ж её родимую годов пийсят тому, али можа больш, закрыл, да клуб в ёй учинил, во как! А можа не он, можа другой какой. Да пёс их разберёт, архиереев-то ентих нонешних. Токмо в церкви-то почитай всё енто время заместо обедни кины разны про матросов да хвантомасов ихних московских крутили, да девки на потанцульках ляжками с титьками трясли. Тьфу ты пропасть, мать ево разэтак! А таперя, штоб на ляжках-то да на кинах тех сызнова обедню, значица, служить, вот ентого и прислали. А как же ж, дерьмокрахтия, во как!

Старик смачно затянулся, проворчал что-то в бороду и выпустил густое облако едкого табачного дыма. Молчал он недолго, всего чуть-чуть. Такие не умеют обижаться, им важно найти благодарного слушателя. А по нашим круглым глазам, растопыренным ушам и разинутым ртам без труда можно было понять, что мы те самые и есть.

– Церкву-то, врать не буду, подчинили-подстроили знатно. И кресты на маковках золоты поставили, и картинки страмны со стен посымали, а заместо их иконов своих, московских намалевали, ага. Красиво, шо ж, врать не буду. Да, слышь ты, алтарь да амвон чистым, значица, мрамором обделали, ну как раньш-то было, в старину. И усё заране успели, вовремя, даром што не к первомаю. Вот ентот и приехал, штоб всю красоту освятить по чину. А шо ж, порядок-то, я чай, знат. Он, архиерей-то, важный такой, жирный как боров тётки Маланьи, токмо што со крестом. Идёт себе, ни на кого не смотрит, глазки-то к небу зырк, типа, молится, значить. А бабы-то деревенски – ну и мужуки тамо были в малом количестве – всё ему норовят под ножки-то его архиерейские одежонку свою кинуть, штобы он, значица, прошествовав по ёй, освятил своим преосвященным достоинством и во веки веков благословил. А ентот идёт себе, глазки кверху, одежонку-то топчет, што твой кочет курочку, а ручкой-то крестное знамение в воздухе так и вырисовыват. Прямо те, ни дать, ни взять – сам Христос на Вербное Воскресенье. И стоко в ём, слышь ты, самозначительности и ентого, как ево бишь, ахторитету, што фу ты ну ты.

Глазки рассказчика весело искрились, а руки неустанно рисовали в воздухе невидимые иллюстрации к его повествованию.

– А бабы-то, бабы, всё подбрасывають и подбрасывають, прям последнее страмно исподнее с себе срывають и усё туды его, усё туды – под ентого. А как же ж, благодать! Хи-хи. Я тута мимо проходил тода – с речки я шёл – вижу такО дело и шасть туды, за им, в церкву-то. Без меня-то ничё в деревне не случатся, ни сенокос, ни жатва. В позапрошлом годе артисты аж из самого району приезжали, и то меня зазывали, а тут такО дело. Хи-хи. Подхожу. Ну, думаю, благодать-то так и прёть, так и прёть, а всё мимо, всё по бабам да по малолеткам ихним. А я-то старейший, стал быть, гражданин села, Государя ишшо помню и Патриарха рассейского. Да не ентого ряженого. Настоящего! Тихона! Да-а-а! Царство ему Небесное. Уходили ево енти вот. Святой был человек, ага. Вот как табе сичас видал и хлеба-соли ему подносил, и ручку его святейшую лобызал. Да-а-а! Подхожу, значица, к ентому поближе, ну, штоб подсказать чё, надоумить, штоб заминка там кака не стряслась. Я ж хоч и шибко старой ужо, но усё помню, как надо-то, как было-то раньш, ну, по-правильному штоб. Во-от, подхожу я, значица, а он шагат себе, меня не замечат, как пусто место. А амвон под им тряшшить, аж стонить, ага. Тяжесть-то кака. Я ж и говорю ему: «Батюшка, ты енто, аккуратней, мол, здеся. Мрамор-то глянь, како повело, того и гляди, рухнить». Архиерей тут тока меня заметил, глазки-то опустил, зырк, а и вправду, мрамор-то аж восьмёркой вывернуло. А из щелей хванера торчить, да жалобно так поскрипыват-попискиват. Смутилси он мал-мало, но обедню-то отслужил, ага, справно усё, по чину. Токмо по амвону-то без надобностев не шастал ужо. А как же ж, мрамор-то, он не жалезный ведь. Хванерный. По нему ж не ходить, на него только глядеть можно. Я тако думаю, што золото то, ну из коего кресты отливали, тож хванерно было. А то с чего енто кресты-то те тако развернуло?