Текст книги "Путешествие в Закудыкино"

Автостанция оказалась вполне современным и симпатичным зданием. Во всяком случае внутри зала ожидания меня встретили мягкие, уютные кресла, в которых действительно можно было довольно комфортно дотянуть до утра. Я удобно устроился в одном из них, а ласковая тишина пустого помещения и располагающее, я бы даже сказал, интимное ночное освещение очень скоро помогли мне придти в блаженное состояние дрёмы. Кажется, я даже начал видеть сон и наверное досмотрел бы его до конца, если бы какие-то посторонние звуки, неожиданно долетевшие до заторможенного сознания, не намекнули бы мне довольно прозрачно, что я здесь не один.

– Кто тут? – бросил я в пустоту, очнувшись от забытья.

Тишина ответила, как ей и полагается, тишиной.

– Показалось, наверное, – успокоился я и собрался, уж было, побежать вдогонку за умчавшимся сновидением, как звуки повторились. Они были похожи на шуршание металлической фольги, сопровождаемое каким-то бульканьем, или что-то вроде этого.

На сей раз я без сожаления отпустил предательский сон мчаться, куда ему вздумается, в поисках другого, более благодарного зрителя, а сам поднялся с уютного, не желающего меня отпускать кресла и направился в дальний, самый тёмный угол помещения, откуда, как мне показалось, доносились звуки. События этой ночи в незнакомом городе, непонятные мне опасения и какой-то даже страх, вызываемый у местного населения одним упоминанием о Закудыкине, невольно призывали к осторожности и настоятельно требовали вооружиться. На всякий случай. Что я и сделал, благодаря случайно подвернувшейся под руку швабре и значительной порции адреналина, брызнувшего мне в кровь. А что оставалось делать? Больше-то всё равно ничего не было.

В таком воинственном виде, ощущая себя средневековым рыцарем, абсолютно без всякого страха (ну, может только самую малость) и без какого бы то ни было упрёка я медленно, но верно углублялся во мрак навстречу неведомой опасности, пока не разглядел фигуру, сидящую в уединении, напряжённо, с ужасом в глазах взирающую на меня.

– Молодой человек, вы таки намерены меня этим побить? – произнесла фигура абсолютно невинным и весьма напуганным голосом. – Ну вот, так я и знал. Стоит только бедному еврею поиметь в пространстве маленький, совсем-таки крохотный уголочек и собраться со своими самыми интимными предположениями немножко покушать, как его обязательно кто-нибудь захочет на предмет побить. Хорошо! Хорошо! Я сейчас-таки уйду насовсем. Я же не знал, что все эти места здесь ваши. И откуда я мог-таки это знать, если тут никого не было до вас?

– Ой, простите, – я понял, в каком дурацком положении оказался и отбросил швабру в сторону. – Я не собирался вас бить, уверяю. Напротив, я думал обороняться. Знаете ли, я немного испугался…, мне казалось, что я здесь один…

– Он испугался. Вы таки это слышали? Он испугался! – человек, видимо, освободившись от ощущения угрозы, смотрел теперь на меня с явным облегчением. – Молодой юноша, что я вам сейчас-таки важное скажу! Откуда вам знать в вашем-то возрасте, что такое есть испугался? Садитесь же и послушайте, что такое испугался. Садитесь-садитесь, я не имею намерений вас покусать. Внемлите рассказу человека, который, не смотря на то что еврей, и даже вопреки этому обстоятельству немножечко пожил-таки в этой жизни и кое-что сумел в ней разглядеть. Так вот, когда к моему дедушке… Успокойтесь, он тогда ещё, смею вас заверить, не был моим дедушкой. И вообще ничьим дедушкой быть не мог, потому как был тогда приблизительно такой же молодой поц, как вы сейчас. Так вот, когда к моему дедушке ночью, представьте себе, ворвались пьяные матросы, на предмет моей бабушки – она таки, к несчастью, оказалась женщиной и весьма привлекательной – вот он таки испугался. Да, да! А что бы вы сделали на его месте? Вы, конечно, думаете, что мой дедушка стал-таки хватать швабру и переть, простите, на рожон? Нет. Не угадали. Смею вас заверить, он был мудрый человек, иначе так никогда не стал бы моим дедушкой. Он быстро оценил всю ответственность положения и сказал… Только не подумайте что матросам. Нет, этим товарищам не нужны были слова бедного еврейского дедушки, они пришли-таки поиметь своё нехорошее революционное удовольствие, а отнюдь не слушать какого-то еврея. Он сказал бабушке: «Сарочка, любовь моя, если этим молодым товарищам непременно нужно, чтобы ты была с ними поласковее, а нито их революция может немножко испортиться, то не надо им рассказывать, что тебе это будет не очень чтобы приятно, но даже обидно. Они не поймут. Поимей, наконец, своё удовольствие, потому что с твоей болезнью другой такой оказии у тебя таки больше не случится». И что вы себе думаете, молодой человек? Эти любезные матросы таки не тронули мою бабушку. Они просто немножко побили моего дедушку и отправились по другим своим важным революционным делам. К счастью ли, к несчастью, но моя бабушка была не единственной женщиной в нашем насквозь революционном квартале. А вы говорите – испугался.

– Простите пожалуйста ещё раз. Я думал, что здесь никого нет, а тут звуки…

– Ну и что ж? Я тоже думал, что здесь никого нет. Потом, когда вы пришли, я перестал уже так думать. Вы спали, а у меня таки бессонница, и я собрался немножко покушать. Молодой человек, когда вы станете таким же старым и бедным евреем, каким бесспорно являюсь я, вы таки поймёте, что такое бессонница и что такое покушать на ночь. Простите, что не сделал вам своё предложение. Не хотел вас беспокоить, вы так сладко спали, а у меня опять же бессонница. Но теперь, когда вы уже по-моему не спите, разрешите поиметь честь, пригласить вас к скромному еврейскому ужину. И оставьте пожалуйста эту вашу манеру вежливо отказываться! Здесь нет ничего такого, от чего честный человек может отвернуть своё, пардон, лицо: маслины, сыр, осетринка, икорка, немножко фруктов – так, хлеб-соль. Позвольте предложить вам старого доброго Армянского коньячку?

Я не стал ломаться, и мы выпили за мирное сосуществование великого русского и великого еврейского народов. Коньяк был действительно превосходный, а лёгкий ужин пришёлся как нельзя кстати – я почти сутки ничего не ел. За трапезой мы разговорились и познакомились. Мой собеседник оказался профессором археологии, приехавшим из Москвы на том же поезде, что и я, и направлялся в одну из множества местных деревушек, где, как оказалось, велись раскопки. Должно быть, для ознакомления с какими-то новыми находками, представляющими историческую ценность. Он не стал любоваться фаллосом на привокзальной площади и слушать рассказы старушки-гриба о местных достопримечательностях, а прямиком отправился на автостанцию. Поскольку последний автобус давно ушёл, а следующий будет только утром, он решил дождаться рассвета в уютном кресле зала ожидания и выбрал для этого самый дальний и тёмный угол. Профессор так наверное и просидел бы всю ночь один, если бы не явился я. О цели моего путешествия я предпочёл умолчать, да он и не спрашивал, в основном рассказывая сам и украшая свою речь чисто национальными словесными узорами. Я не возражал, тем более что слушать его было интересно и даже приятно. Но вскоре, сам того не подозревая, он завёл речь о предмете, живо интересующем меня, как никакой другой. Профессор опасливо оглядел пустой зал, придвинулся поближе ко мне и, понизив голос почти до шёпота, заговорил. Я весь обратился в слух.

– А вы знаете, молодой человек, есть тут одна преинтереснейшая деревушка – замечательная, я бы сказал, деревушка, старинная, со своей историей, выдающаяся в прошлом и уникальная в настоящем. Правда, сейчас там… кхе… об этом небезопасно говорить, но вам таки можно, вы внушаете старому еврею доверие и симпатию. Я имею-таки надежду не обнаружить в вашем лице антисемита или, простите великодушно, болтуна. История крайне, я вам скажу, занимательная, и название у деревни с большим таки смыслом – Закудыкино. Интересно? А вот послушайте-ка, о чём народ помнит…. Кстати, заметьте себе, это было очень давно, так давно, что не только вас, меня, моего дедушки, но даже прадедушки моего дедушки не было и в помине. Но чтобы вы не подумали, что старый еврей сам всё насочинял, передам слово в слово, как о том старинные летописи говорят…

Мой новый знакомый затих на минуту, задумался, будто складывая в памяти отдельные куски поседевших от времени легенд в единое связное повествование. Он даже, как мне показалось, изменился внешне, преобразился под воздействием своих мыслей. И вот передо мною не еврей вовсе, а старый седой сказитель – русский баян, плавно и размеренно повествующий о делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой.

* * *

Было то в стародавние времена. А можа и не было вовсе, можа придумал всё заезжий якось пиит, да и распустил слух по земле-матушке, а народ легковерный подхватил, да присочинил малость, а можа и не малость. Было ль, не было ль, а только вот что народ бает. Ещё Грозный Государь Иоанн Васильевич ссылал в эти места опальных бояр. Они, горемычные, оседали небольшими поселениями, обзаводились каким-нито хозяйством, осваивали всяко разно ремесло, отбивались от местных кочующих дикарей, возводили церкви, звали в них странствующих монахов…. В общем, приживались к новым местам, кто как мог, как кому Бог уготовил. А места эти заповедные промеж себя обозвали Закудыкино-Русью, потому как глухомань здеся была глубь-далёкая, самая окраина тогдашнего Русского Царства. А особо крупное поселение, особо крепкое, центр, стало быть, свого края – просто Закудыкино. И чем не стольный град? На высоком статном холме, за прочными неприступными стенами из ладно подогнанных вековых в три обхвата стволов, со своим величественным храмом на самой вершине. Вокруг дикие, непролазные леса с ценной живностью и россыпями грибов да ягод, недалече река широкая и степенная с неисчислимыми, хоть руками лови, косяками рыбы всякой да прочей рыбицы, заливные луга с сочной, мягкой травой, а земля… хочь на хлеб мажь её родимую да кушай на здоровье. Славное место, благодать Господня. Сам Ермак Тимофеич здеся бывывал и оченно эти места нахваливал Государю в своих донесениях. Царь не возражал супротив такого раздобрения своих некогда опальных бояр. Да и чего возражать-то? Эдакому форпосту на окраине, на крепость и славу государства великого да на страх и зависть врагам лютым, только радоваться да благодарить Господа за милость отечью. Так и жили, слава Богу.

Осел здеся в те времена боярин один по фамилии Берёзов. Ладный муж. И воин, каких поискать, и умом Бог наградил, и мудростью житейской, обо всём свою заботу имел, на всяку беду, что внутри Закудыкина притаилась, али из-за стен высоких оскалом зубов хищных лязгает, имел свой ответ, да такой, что в другой раз неповадно будет. Одним словом, человек государственный. Чем-то он Государя-батюшку прогневал? Не ведали про то. А только молва в народе прошла, что по навету завистливых злопыхателей Царь упёк боярина. Слава Богу, что головушку не оттяпал – скор был на расправу Грозный Царь – а указал токмо на путь-дорожку в леса дикие, дремучие, за высокие горы, за далёкие долы, прочь от светлых глаз своих на торжество завистникам. Поговаривали – не без своего тайного государева умысла. Чего уж поделать-то, такова, видать, воля Божья. Везде люди живут, нигде не пропадут, особливо которые со смекалкой да с честью в ладу.

Прижился в Закудыкине и Берёзов, обстроился, хозяйство завёл, дело управил. А как присмотрелись к нему братья-поселяне, проведали про такие его замечательные какчества, собрались мирком да поставили боярина промеж себя старшим, типа атаманом, значит, али воеводою, это уж кому как ндравится. С этого самого времени и пошло Закудыкино в рост, да так, что годков ужо через десяток в диковину стало, что только давеча в этих местах гуляли на вольной волюшке одни токмо медведя да лисицы с куницами. Мудро управлял Берёзов землёй-то этой, поселяне шибкое довольство выказывали боярином. Потому как сыты были и одеты впрок, да деньга водилась, не переводилась, всяк через него свою правду имел да закон Русский знал и чтил. Закудыкино же при нём изменилося лепо. Камень белый по реке доставили да на месте старых, бревенчатых новые из того камня стены выложили, улицы замостили, да взамен деревянной церкви всем миром белокаменный храм-птицу поставили. Загляденье! Лучшие мастера колокола отлили, так что разливался благовест по всей заповедной Закудыкино-Руси. Сам Архиерей Вологодский прибыли тот храм во имя Святаго Воскресения Господня освятить, да заодно по всем улицам, тож вдоль стен крепостных крестным ходом пройтить со псалмами и молитвами да святой водичкой всё то окропить, чтобы, значит, никака беда тех стен не замала. Архиерей у боярина-то Берёзова трапезничать изволили, да землю эту под свой преосвященный догляд взять обещались. А в храме новом своего протопопа службу править поставили.

Соседи кочевые присмирели на долгие годы, луки да стрелы попрятали и души свои поганые[7]7
  Поганый – (истор.) религиозно нечистый, неверный, также языческий, иноверец. Пример: «Постоим! постоим! ― закричали все разбойники в один голос. ― Не дадим поганым ругаться над святою Русью!» А.К. Толстой, «Князь Серебряный», 1842–1862 г. Или: «И что делать тому, которому случилось быть у поганых в неволе, и для свободы своей безбожную оных веру принять, а потом обращается ко исповеданию Христианскому?» Петр I, «Регламент или устав духовной коллегии», 1721 г.


[Закрыть] в эти места с лихим умыслом казать уж поостерглися, токмо разве что по торговому делу. А торговля в местах тех знатная задалась – лес да пенька, мёд да икра, меха наиценнейшие да камушки самоцветные, а сребра да злата по долам рассыпано было в изобилии. Всё в оборот шло да деньгой в сундуках кованых оседало на благо люду Русскому. Да и казне государевой перепадало немало. Кажному добра хватало, ежели, конечно, кто не ленился, на печи-то лёжучи. Не один на том деле нажил мошну. И всё было, вроде бы, ладно да складно. Всё, да не всё.

Засела на сердце воеводином грусть-тоска великая, скорбь неутолимая. Был у боярина Берёзова сын единственный, кровиночка, наследничок всем его делам и начинаниям. Любил он его шибко, души в нём не чаял. Ещё как был тот мальцом совсем, везде с собою таскал сынка по всем поприщам на плече своём богатырском, а как подрос, на коня посадил, да ратному делу самолично обучил. И молодчик-то вырос статный – сажень в плечах, голова в кудрях, росту аж три сажени с лишком, весь в отца пошёл, и умом, и телом, и сердцем великим. Чего, кажись, отцу не радоваться, о чём кручиниться? А и было о чём.

Не лежала душа у молодого Берёзова ни к делам ратным, ни к поприщу государственному. И хотя отцу он, как доброму сыну подобает быти, не перечил, науку отцову изучал прилежно, со старанием, все поручения его и задания исполнял справно и в точности, да токмо без азарту как-то, без удали молодецкой, как бы нехотя, со скукой. Игры богатырские со друзьями-молодцами его не радовали, веселы пирушки со хмельным бражничаньем не веселили, а от дел торговых да, тем паче, государственных так просто зевал – рот до ворот, хочь святой водичкой его опрыскивай. И ведь не лентяй же был, слава Богу, не лежебока. Ни в бою кровавом, ни за плугом, ни в ином каком поприще, коли нужда случится, равных ему не сыскати было. Любого за пояс заткнёт, что сверстника-молодца, что мужа бывалого и силою молодецкою, и твёрдостью карахтера, и прилежанием старательным. А токмо всё без настроения, без радости, без озорства, аки из-под палки. А всего более любил Берёзов-младший время за книгою коротать да в молитве уединённой. Бывало, натащит из лавки церковной книг служебных али житий святых, обложится весь оными в светёлке своей и читат день-деньской, а дня не хватит, так и ноченькой тёмною при свечечке. Устанет читать – отложит книжицу да на колени пред образом, освещённым одною лампадкою махонькой. Да молится так жарко, так искренне, будто не доска перед ним размалёвана, а сам-свет Боженька строгий да ласковый, грозный да любящий, как батюшка, а ни то и паче батюшки. Боярин-отец поначалу смотрел на то сквозь пальцы, дескать, молод ещё, разгуляется, разохотится. Но годы проходят, а сынок пуще прежнего к книжице да к молитовке прилепляется, а во двор широк к друзьям-молодцам для утех богатырских, али на почестен пир со товарищи бочёнок-другой бражки-веселушки испить да покуражиться, как водится промеж соколов, и носа казать забыл. Призвал тогда отец сына пред очи свои светлые да молвил слово ему тако: «Здрав ли ты собой, мой сынок един, ты наследничок да всех дел моих? Не напала ль на тебя злоба-хворь кака, боль-хворобушка, али пагуба?». И ответствовал сын тако: «Я здоров еси, свет мой батюшка, и ни злоба-хворь меня мучает, да ни пагуба не точит меня. А не весел я да не празден я не по телу суть молодецкому, не по здраву суть богатырскому, а по сердцу суть Христианскому. Коли мил я тебе, коли люб я тебе, коли дорог те я, господин мой отец, не зови ты меня гулять-бражничать, не гони ты меня в богатырску рать, отпусти ты меня от очей своих, от очей своих к очи Божии. Не мила-то мне жизнь молодецкая да не люба мне стать богатырская, не по мне государевы поприща, по душе мне лишь тишь монастырская». Так ответствовал Берёзов сын Берёзову отцу да пал на колени, склонив буйну голову для родительска благословения.

«Не гоже сыну боярскому рясой двор мести, – сказал ему на то отец и, отвернувшись, пошёл прочь из горницы. Но у самых дверей остановился и добавил. – Ожениться-то тебе надобно, тогда можа дурь из башки долой. Ты готовь свою буйну голову – под венец пойдёшь, не под ножницы. Вот такой, сынок, тебе мой ответ, вот тако тебе моё благословение». И вышел прочь.

Что же было тут поделать молодцу. Супротив батюшки идтить – лучше в каторгу, али буйну голову сложить от меча вражеска. Послушался молодой Берёзов отца-батюшку, смирил волю свою для воли отчей. Потому как воля отчая – воля Божья суть, а послушание да смирение – наипаче всех добродетелей наипервейшие. А путь-дорожку к себе Небесный Царь всякому Сам укажет, коли вера крепка.

* * *

– Ну а дальше, дальше-то что?

– Я таки вижу вам занимательно, молодой человек? И не байка моя вас так увлекла, а имеете вы тут свой сугубый интерес. И предмет его – Закудыкино. Только не смейте мне, пожалуйста, демонстрировать эту вашу манеру вставать в позу и спорить, не надо мне таки ничего говорить. Я, батенька мой, старик, и что это такое, когда глазки горят, как звезда Моисея, я уже очень хорошо знаю. Вы изволили похотеть? Пожалуйста! Как вам будет угодно, с превеликим моим к вам почтением. Только не говорите потом всем, что старый еврей вас не предупреждал. Предупреждал, и очень, очень даже, заметьте себе, предупреждал. Ваш интерес в наше глупое время весьма и весьма опасен, юноша. Спросите у кого хотите, хоть даже у меня, вам всякий скажет. Но вы настаиваете? Так извольте, я таки продолжу. А вы, чем смотреть на меня, как те матросы, что заскочили в гости к моему дедушке, на мою же бабушку, лучше развесьте-таки ваши ушки и слушайте. Я продолжаю.

Всё-таки мой профессор оказался настоящим археологом, любящим свою работу, преданным своему призванию и могущим ради исторической правды подняться над всей нанесённой временем шелухой. Даже над собой. И снова, после непродолжительной паузы-раздумья потекла-полилась реченька неторопливого русского говора, былинного сказа, соединяющего времена, прокладывающего хрупкий мостик между было и есть, а также в далёкое, но неизбежное будет.

* * *

Много времени, аль мало прошло с того самого разговора, а только молодой Берёзов возмужал крепко с тех пор. Русы кудри седина подёрнула, мягкий птенечий пушок вокруг рта обернулся густою шелковистою бородою, да в голосе его высоких ноток поубавилось, а заместо них зычнее и твёрже зазвучали басовые. Слово, данное самому себе, он крепко держал, никогда боле ни единым намёком не напомнил отцу о том своём прошении, о заветном своём желании. Хоча желание то со временем не пропало, не улетучилось, как детска блажь. Но напротив, ещё более усилилось, утвердилось, хоча и в тайне от всех, особливо от родителя сваво. Годков двенадцать тому, как оженился он – девку же за себя взял дюже справную. И молода, и красива, и чиста, словно лебедь белая, и породы такой, что и Государю обиды не нанесёт – боярина Б-ского дочка единственна именем Настенька. Народились у них детушки – два мальца-молодца двумя годками разница. Один Бориска – «ни дня без риска» (так и звали его за неуёмную энергию, ни минуты не мог усидеть на месте, оттого завсегда с синяками да ссадинами, да платьице изорвато). Другой Ефремка – этот всё менял-торговал со сверстниками, то ль игрушку каку, то ли камушек редкий, самоцветный, то ли ножичек. А только ни одна вещица у него долго не задерживалась. Но и менял-то, надобно сказать, всё с наваром да с прибытком.

Старый боярин души не чаял во внуках, видел в них корень свой, продолжение себя самого, всех дел своих и начинаний, чего в сыне родном узреть так и не сподобил Господь. Бывало, расшалятся мальцы, раззадорят дружка дружку да деда-старика притомят чуток. А он возьмёт их, сорванцов эдаких, ручищами своими богатырскими, посадит на колени, по головкам их гладит и молвит: «Эх, дитятки мои родные, внучатки вы мои любимые, вот помру я, вам в Закудыкино-Руси править-хозяйничать, от врагов лютых землю эту обороняти да о богатстве-процветании её радети». А у самого слеза горька по щеке катится, из морщинки в морщинку, как по бороздкам перетекат да в бороде густой хоронится. И чем шибче прилеплялся он сердцем своим к внукам, тем боле и боле таилась в душе воеводиной обида на сына родного, кровиночку.

Случилось как-то быти в тех местах прохожему одному, старику древнему, мног годов на свете пожившему, мног земель всяко-разных исходившему, мног чего в них повидавшему да познавшему. Всяк дом в Закудыкине принимал его, хлебом-солью за честь почитал попотчевать да о судьбе-судьбинушке порасспрашивать. Не всякому старец-прохожий говорил слово сокрытое, не со всяким правду-мудрость обговаривал, а от иных не токмо хлебом-солью побрезговал, да и о порог-то их ног своих не замарывал. Но зато в дому у Берёзова-сына погостить изволил аж три дни, чем и многих в Закудыкине в искус ввёл. Среди прочих-то зашёл к Берёзову-отцу, не прошёл-то стороной воеводин дом – хлеб-соль ел, брагу пил да нахваливал, за раденье по земле той даже кланялся.

Уходя ж, благодаря за угощение да пред образом святым знамень-крест кладя, обратился старец вдруг к воеводе сам, и сказал-то он ему таковы слова: «За твою за доброту справедливую, за любовь твою к земле, к человеку тож, за радение твое благовершее не отымет у тя Бог всех даров своих. Не отымет, пока жив ты да умножит ще, так что будешь умирать в благолепии. Но по смерти по твоей всё падёт во прах, не бывать уж лепоте в Закудыкине, оттого, что не пустил ты во цвете лет сваво сына послужить Богу нашему. Посреди-то той беды да промежду слёз ещё быти малой песне да радости, ещё счастью быти тут да на краткий миг, когда сын-то твой спасёт Закудыкино. Но по нём уж не бывать белой радости, всё черным-черно на столетия. Да фамилии твоей усеченной быть на две буквицы родных твому сердцу суть». Так сказывал старец-прохожий боярину Берёзову, перекрестился на образ и исчез, токмо его и видали.