Текст книги "Романтический манифест. Философия литературы"

Между двумя этими крайностями лежит огромный спектр людей со смешанными установками и произведений искусства, отражающих не вполне определенное ощущение жизни таких людей, в котором присутствуют ненадежно уравновешенные или прямо противоречащие друг другу элементы разума и безумия. Поскольку искусство – продукт философии (а философии, созданной человечеством, свойственно трагическое смешение), в эту категорию попадает большинство произведений мирового искусства, включая некоторые величайшие образцы.

Философские взгляды художника, верные или ошибочные, сами по себе эстетики не касаются. Его мировоззрение может повлиять на удовольствие, которое получит от произведения зритель, но не на эстетические достоинства произведения как такового. Тем не менее в любом произведении искусства обязательно присутствует некоторое неявное ощущение жизни. При полном отсутствии каких бы то ни было метафизических ценностей душа остается без топлива, двигателя и голоса: тусклое, ко всему безразличное, пассивно-неопределенное ощущение жизни приводит к бесплодию на ниве искусства. Плохие произведения по преимуществу неоригинальны: это подражания и вторичные копии, а не продукт творческого самовыражения.

Ощущение жизни отображается прежде всего в двух различных, но взаимосвязанных элементах произведения – сюжете и стиле: в том, что и как представляет художник.

В сюжете произведения выражены воззрения на человеческое бытие, в стиле – на человеческое сознание. Сюжет, таким образом, раскрывает присущую художнику метафизику, стиль – психоэпистемологию.

Выбор сюжета показывает, какие аспекты бытия, с точки зрения художника, важны, то есть заслуживают воссоздания и созерцания. Один решит изобразить героев, другой – ничем не выдающихся среднестатистических персонажей, а третий нарисует картину мерзкого разврата. Герои могут побеждать, физически или духовно (Виктор Гюго), бороться (Микеланджело), терпеть поражение (Шекспир). Среднестатистические персонажи могут обитать в роскошных особняках (Толстой), респектабельных кварталах американских городков (Синклер Льюис), добротных деревенских домах (Вермеер) или грязных трущобах (Золя). Чудовища могут подвергаться моральному осуждению со стороны художника (Достоевский) или вызывать у него страх (Гойя), а кто-то постарается возбудить к ним симпатию и тем выведет свое произведение за пределы сферы ценностей, включая эстетические ценности.

В любом случае именно сюжет произведения (развивающий тему) отражает взгляд художника на место человека во вселенной.

Тема служит связующим звеном между сюжетом и стилем произведения. Стиль – это частный, уникальный или характерный для некоторой группы способ исполнения. Стиль художника порожден его психоэпистемологией и, как следствие, отражает его представление о человеческом сознании, о силе или бессилии разума, о надлежащем методе и уровне постижения действительности.

Как правило (хотя и не всегда), людям, чье нормальное внутреннее состояние адекватно действительности, свойственен лучезарно ясный, беспощадно точный стиль, и именно на такой стиль они откликаются. Для них характерны четко очерченные контуры, чистота, целесообразность, бескомпромиссное стремление к полному пониманию и определенности. Такой уровень постижения соответствует вселенной, где А есть А: здесь все открыто человеческому разуму и требует его постоянной работы.

Тот, кто блуждает в тумане собственных чувств и бóльшую часть времени не вполне сфокусирован на действительности, склонен к мрачно-размытому «таинственному» стилю. Его привлекают расплывчатые очертания, сущности, перетекающие друг в друга, слова, которые ассоциируются со всем на свете и ничего не означают, цвета, плавающие отдельно от предметов, и предметы, лишенные веса. Это подходящий уровень постижения для вселенной, где A может оказаться чем угодно и ни в чем нельзя быть уверенным, – ведь к разуму здесь не предъявляется особых требований.

Стиль – самый сложный элемент искусства. Он больше всего сообщает о художнике и часто при этом способен совершенно сбить с толку психологов. Жестокие внутренние конфликты, от которых художники страдают так же, как все прочие люди (или, может быть, сильнее), в их произведениях разрастаются. Например, стиль Сальвадора Дали воплощает лучезарную ясность, свойственную рациональной психоэпистемологии, в то время как в большинстве его сюжетов (хотя и не во всех) отразилась иррациональная и вызывающе злобная метафизика. Сходный, хотя и не столь обидный конфликт наблюдается и в живописи Вермеера, где блестящая чистота стиля соединяется с унылой метафизикой натурализма. На другом конце диапазона стилей находится так называемая «живописная»[3]3
  Термин знаменитого швейцарского искусствоведа Генриха Вёльфлина. Вёльфлин противопоставлял «живописный» стиль, стремящийся передать движение и, соответственно, размывающий границы между изображаемыми предметами, «линейному», ставящему во главу угла совершенство формы и четко отделяющему предметы друг от друга. – Прим. пер.


[Закрыть] школа с ее намеренным размыванием контуров и зрительными искажениями, от Рембрандта и далее по наклонной плоскости к бунту против разума, выразившемся в таком явлении, как кубизм. Художники-кубисты целеустремленно разрушают человеческое сознание, изображая предметы такими, какими человек их не видит (в нескольких ракурсах одновременно).

Литературный стиль одного писателя соединяет разум и страстную эмоциональность (Виктор Гюго), а у другого это хаос из лишенных почвы абстракций, эмоций, оторванных от реальности (Томас Вулф). Третий пишет сухо, лаконично, максимально конкретно и с налетом иронии, как дотошный и умный репортер (Синклер Льюис), четвертый дисциплинирован, проницателен, точен и все-таки слегка недооценивает тирана (Джон О’Хара), пятый выписывает детали с аккуратной поверхностностью и скрупулезностью совершенно аморального человека (Флобер), а у шестого ясно видна манерная искусственность подражателя (несколько современных авторов, не заслуживающих упоминания).

Стиль передает то, что можно было бы назвать «психоэпистемологическим ощущением жизни», то есть уровень умственной работы, наиболее привычный для художника. Именно поэтому стиль столь важен в искусстве – и для самого художника, и для читателя или зрителя, причем его значимость ощущается как глубоко личная. Художнику стиль служит для выражения, а читателю или зрителю – для подтверждения его собственного самосознания, то есть силы, то есть самоуважения (или псевдосамоуважения).

Несколько слов предупреждения по поводу критериев эстетической оценки. Ощущение жизни – источник искусства, но ни в коем случае не единственный признак артиста или искусствоведа и не критерий для вынесения эстетических оценок. Эмоции – не инструменты познания. Эстетика – одна из ветвей философии, и для вынесения суждений по эстетическому вопросу философ не может руководствоваться своими чувствами или переживаниями, как не может этого делать в других ветвях своей науки. В необходимый набор профессионального снаряжения входит не одно только ощущение жизни. Искусствовед – как и всякий, кто пытается оценивать искусство, – должен руководствоваться еще чем-то, кроме эмоций.

Согласие или несогласие с философскими взглядами художника не имеет значения для собственно эстетической оценки его творения как произведения искусства. Можно расходиться с художником во взглядах (и даже не любить его), но тем не менее высоко ценить то, что он создал. В сущности, для объективной оценки необходимо идентифицировать избранную художником тему, абстрактный смысл произведения (исключительно на основании внутреннего содержания, без привлечения каких-либо внешних соображений), после чего оценить средства, которыми передается этот абстрактный смысл. В качестве критерия берется тема, и исходя из нее оцениваются чисто эстетические элементы произведения: насколько мастерски художник сумел представить свой взгляд на жизнь (или – насколько плохо ему удался замысел из-за недостатка мастерства).

(Рассмотрение общих всем искусствам и не зависящих от мировоззрения конкретного художника принципах объективной эстетической оценки выходит за рамки данного текста. Упомяну лишь, что определение таких принципов – задача науки эстетики и современная философия с этой задачей не справилась, продемонстрировав свою полную несостоятельность.)

Поскольку искусство представляет собой философское соединение, не будет противоречивым такое высказывание, как: «Это великое произведение искусства, но мне оно не нравится». Подобное вполне возможно при условии, что первая часть фразы относится к оценке с чисто эстетической точки зрения, а вторая – к более глубокому философскому уровню, на котором присутствуют не только эстетические ценности.

Даже в сфере личных предпочтений произведения искусства доставляют удовольствие не только в силу близости ощущения жизни, но и за счет целого ряда других своих аспектов. Ощущение жизни полностью вовлечено в восприятие лишь тогда, когда произведение вызывает у нас глубоко личные переживания. Но оно может нравиться и на ином уровне или в иной степени – различия между ними сходны с теми, которые существуют, например, между возвышенной любовью, привязанностью и дружбой.

Так, я люблю произведения Виктора Гюго, и эта моя любовь глубже, чем восхищение великим литературным даром писателя. Я нахожу много общего между его и своим ощущением жизни, хотя и не согласна практически ни с чем в его явно высказанных философских взглядах. Я люблю Достоевского за непревзойденное мастерство построения сюжета и безжалостное анатомирование психологии зла, хотя и его философия, и его ощущение жизни почти диаметрально противоположны моим. Я люблю ранние романы Микки Спиллейна за изобретательность в области сюжетов и морализаторский стиль, хотя его ощущение жизни резко конфликтует с моим, а о своих философских взглядах он вообще не пишет. Я терпеть не могу Толстого, и не было более скучного занятия для меня, чем читать его по школьной программе. Философия и ощущение жизни Толстого, на мой взгляд, не просто ложны – они вредны. И все же с чисто литературной точки зрения, по его собственным правилам, я вынуждена оценить его как хорошего писателя.

Теперь, чтобы продемонстрировать разницу между интеллектуальным подходом и ощущением жизни, я переформулирую в терминах ощущения жизни предыдущий абзац. Читая Гюго, я чувствую себя так, как будто нахожусь под сводами собора, читая Достоевского – так, как будто вошла в комнату ужасов, но в сопровождении надежного проводника. Читать Спиллейна для меня – как слушать духовой оркестр в городском парке, а когда я беру в руки Толстого, мне кажется, что я попала на грязные задворки, где для меня нет ничего интересного.

Когда мы научимся переводить художественный смысл произведений искусства в объективные термины, то увидим, что искусство обладает ни с чем не сопоставимой силой в выявлении сущности человеческого характера. Художник в своих произведениях показывает обнаженной собственную душу, и, когда произведение находит отклик в вашей душе, вы, любезный читатель, делаете то же самое.

Март 1966 г.

4. Искусство и познание

Какие объекты следует относить к произведениям искусства? Какие формы искусства правомерны и почему именно они? На этот вопрос, как ни часто его задают, эстетика до сих пор ответить не умела.

Ключ к ответу нам даст изучение главных направлений искусства.

Искусство – это избирательное воссоздание действительности в соответствии с метафизическими оценочными суждениями художника. Человек испытывает глубинную потребность в искусстве в силу того, что его познавательная способность концептуальна, то есть он приобретает знания посредством абстракций и нуждается в силе, которая бы ввела самые отвлеченные из созданных им абстракций в сферу его непосредственного восприятия. В роли такой силы выступает искусство, избирательно воссоздающее мир и конкретизирующее фундаментальные представления людей о себе и своем бытии. Фактически искусство говорит человеку, какие аспекты опыта должны рассматриваться как сущностные, значимые, важные. В этом смысле оно учит людей пользоваться собственным сознанием, оформляет, стилизует это сознание, передавая ему некоторый взгляд на бытие.

Запомнив это, попробуем рассмотреть природу основных направлений искусства и присущих им конкретных материальных выразительных средств.

Литератор использует для воссоздания действительности язык, живописец – цвет на двумерной поверхности, скульптор придает трехмерную форму твердому материалу. Музыка при помощи звуков, производимых периодическими колебаниями звучащих тел, пробуждает в людях эмоции, отвечающие определенному ощущению жизни. Архитектура стоит особняком, поскольку здесь искусство соединено с решением определенной утилитарной задачи. Архитектор не воссоздает действительность, а создает строение – жилое или иного назначения, – отражающее его ценностную систему. (Существуют также исполнительские искусства, в которых выразительным средством служит личность артиста; мы обсудим их позднее.)

Теперь посмотрим, как каждое из искусств соотносится с познавательной способностью человека. Литература имеет дело с понятийной, концептуальной сферой, живопись – со зрительным восприятием, скульптура – с комбинацией зрения и осязания, музыка – со слухом. (Архитектура как искусство родственна в данном отношении скульптуре: она работает с трехмерными объектами, то есть обращается к зрению и осязанию, только в гигантских пространственных масштабах.)

Развитие когнитивной сферы человека начинается с восприятия предметов, то есть сущностей. Из пяти чувств лишь два – зрение и осязание – дают нам возможность познакомиться непосредственно с самим предметом: остальные три – слух, вкус и обоняние – позволяют узнать о тех или иных его атрибутах (или вызываемых им явлениях). Эти чувства говорят нам, что предмет издает звук, обладает сладким вкусом, свежим запахом, но, чтобы воспринять сам предмет, мы должны на него посмотреть и/или его потрогать.

С понятия «сущность» (неявно) начинается развитие концептуальной сферы человека, сущности – те элементарные кирпичики, из которых строится вся концептуальная структура. Именно путем восприятия сущностей человек воспринимает Вселенную. А для конкретизации представлений о мире ему служат понятия (язык) и чувства, обеспечивающие восприятие самих предметов (зрение и осязание).

Музыка не имеет дела с сущностями, поэтому отличается по психоэпистемологической функции от других искусств, что мы обсудим позднее.

Соотношение литературы и познавательной способности человека очевидно: литература воссоздает действительность посредством слов, то есть понятий (концептов). Но для такого воссоздания концепты должны отвечать уровню чувственного восприятия, конкретным явлениям действительности, тому, что известно человеку об отдельных людях и событиях, видах, звуках, строении поверхностей и т. д.

Изобразительные искусства (живопись, скульптура, архитектура) продуцируют конкретные предметы, доступные чувственному восприятию и при этом передающие абстрактный, концептуальный смысл.

Все эти искусства концептуальны по своей сути. Они – продукты понятийного уровня человеческого мышления и всегда обращаются именно к этому уровню. Различны только средства выражения. Литература идет от понятий и соединяет их с непосредственно воспринимаемыми объектами, скульптура и архитектура идут от воспринимаемых объектов и соединяют их с понятиями. Психоэпистемологическая функция у них в итоге одна и та же – соединение форм познания, унификация мышления, прояснение имеющейся у человека картины действительности.

Изобразительные искусства имеют дело не со сферой чувственного восприятия как таковой, а с восприятием на основе концептуального мышления.

У взрослых, в отличие от детей, информация, получаемая от органов чувств, включает не только непосредственные ощущения, но и автоматически ассоциируемый с ними обширный концептуальный контекст. Изобразительные искусства извлекают из этого комплекса сенсорный элемент и направляют его в определенное русло. Используя избирательность восприятия, они путем выделения одного и опущения другого вводят наше зрение в концептуальный контекст, задуманный художником, учат нас остроте взгляда и умению находить более глубокий смысл в том, что мы видим вокруг себя.

Нередко случается, что предметы, изображенные на каком-то полотне, кажутся нам «еще реальнее, чем в жизни». Скажем, яблоки на натюрморте выглядят особенно яркими, твердыми, даже гордыми собой – сверхнастоящими, – и такого впечатления не могут произвести ни сами плоды, послужившие моделью художнику, ни их цветная фотография. Если же тщательно изучить картину, окажется, что в действительности яблоки так никогда не выглядят. Что же в таком случае сделал художник? Он создал визуальную абстракцию.

Художник выполнил процедуру формирования понятия – изоляции и интеграции, но с помощью чисто визуальных средств: выделил существенные, отличительные особенности яблок и слил их в едином зрительном образе, наделив одиночный орган чувств – глаз – способностью самостоятельно действовать по принципу концептуального восприятия.

Никто не может достоверно зафиксировать все без исключения детали внешнего вида каждого яблока, на которое ему доводилось смотреть в жизни; любой воспринимает и запоминает только некоторые аспекты, не обязательно существенные; у большинства людей в сознании присутствует некое размытое представление о том, как примерно выглядят яблоки. Картина с помощью визуальных средств конкретизирует этот мысленный образ, привлекая наше внимание к наиболее важным его аспектам; до того, как взглянуть на картину, мы, скорее всего, не выделяли или не идентифицировали эти аспекты, но узнаем их мгновенно. Наше ощущение можно передать словами: «Да, для меня яблоко выглядит именно так!» На самом-то деле реальные яблоки для нас никогда так не выглядели – только избирательный глаз художника увидел их такими. Но с психоэпистемологической точки зрения это ощущение «сверхнастоящести» – не иллюзия, поскольку зрительный образ, присутствовавший в нашем сознании, претерпевает совершенно реальные изменения: благодаря художнику он становится более ясным и отчетливым. Соединяя наши бесчисленные хаотичные впечатления, картина вносит упорядочение в визуальную сферу нашего опыта.

Тот же процесс происходит в нашем сознании при восприятии полотен с более сложными сюжетами – сельских и городских пейзажей, портретов, многофигурных композиций, – именно он реализует мощнейший психоэпистемологический потенциал живописи.

Чем ближе художник подошел к концептуальному зрительному восприятию, тем значительнее его произведение. Вермеер, величайший из всех живописцев, посвящал свои картины одной-единственной теме – свету как таковому. Главным принципом композиции для него была контекстуальная природа нашего восприятия света (и цвета). Физические объекты на полотнах Вермеера выбраны и расположены таким образом, что их взаимоотношения делают видимыми, закономерными и возможными ярчайшие, подчас ослепительно яркие пятна света, – никто ни до, ни после не мог добиться подобного эффекта.

(Сравните лучезарную строгость работ Вермеера с глупыми точками и мазками импрессионистов, долженствующими, как утверждается, изображать чистый свет: Вермеер поднял восприятие на концептуальный уровень, импрессионисты попытались разложить его на сенсорные данные.)

Кто-то, возможно, предпочел бы, чтобы Вермеер выбирал для воплощения своей темы лучшие сюжеты (мне бы тоже этого хотелось), но для него сюжеты, очевидно, были лишь средством для достижения цели. Его стиль доносит до нас конкретизированный образ грандиозной невизуальной абстракции, психоэпистемологию рационального сознания. Это ясность, организованность, уверенность, целеустремленность – вселенная, открытая человеку. Если кто-то, глядя на полотно Вермеера, говорит себе: «Это мой взгляд на жизнь», в его чувствах заключено нечто гораздо большее, чем просто зрительное ощущение.

Как я упоминала в главе 3 («Искусство и ощущение жизни»), прочие элементы живописного произведения, такие как тема, сюжет, композиция, тоже участвуют в выражении художником его взгляда на бытие. Однако в рамках данного обсуждения наиболее важен стиль: именно он показывает, каким образом искусство, ограниченное одной-единственной формой восприятия, использующее исключительно визуальные средства, может выражать целиком сознание художника и влиять на сознание зрителя.

В связи с этим мне хотелось бы привести без комментариев эпизод из своей биографии. Когда мне было 16 лет, я записалась на одно лето в изостудию. Занятия вел человек, который, будь он жив, наверняка стал бы великим художником (вряд ли это так – дело было в России); его картины уже тогда были великолепны. Он запрещал нам, студийцам, проводить кривые линии и учил разбивать каждую кривую на отрезки пересекающихся друг с другом прямых. Я влюбилась в этот стиль и люблю его до сих пор. Сегодня мне совершенно ясна причина. Я тогда почувствовала (и сейчас чувствую), что «это мое», причем не в смысле «это для меня», а в смысле «это я».

По сравнению с живописью скульптура – более ограниченная форма искусства. Она выражает взгляд художника на бытие посредством некоторой трактовки человеческой фигуры и ограничена человеческой фигурой. (Тех, кто интересуется выразительными средствами скульптуры, отсылаю к опубликованной в номере The Objectivist за февраль – март 1969 г. статье Мэри Энн Сьюрз «Метафизика в мраморе»[4]4
  Sures, Mary Ann. Metaphysics in Marble. The Objectivist, February – March 1969.


[Закрыть]).

Скульптура обращается сразу к двум чувствам – зрению и осязанию, но ограничена необходимостью представлять трехмерные формы не такими, какими человек воспринимает их в повседневной жизни: скульптурные формы лишены цвета.

Визуально скульптура предлагает форму как абстракцию; но осязание – чувство, связанное с чем-то конкретным, и оно ограничивает возможности скульптуры конкретными сущностями, из которых одна лишь фигура человека способна нести метафизический смысл. Скульптура, изображающая животное или неодушевленный предмет, способна выразить лишь очень немногое.

С психоэпистемологической точки зрения именно требования осязания делают важнейшим элементом статуи передачу характера поверхности человеческого тела – фактически это главный признак, отличающий произведения великих скульпторов. Обратите внимание на то, как передана в жестком мраморе нежность, гладкость и мягкая упругость кожи у таких скульптур, как Венера Милосская или «Пьета» Микеланджело.

Сказать, что скульптура как искусство почти мертва, – ничего не сказать. Ее расцвет произошел в Древней Греции, цивилизация которой с философской точки зрения была сфокусирована на человеке. Возрождение всегда возможно, но будущее скульптуры очень сильно зависит от будущего архитектуры. Два искусства тесно взаимосвязаны; одна из главных функций статуй – служить архитектурным украшением, и для скульптуры это серьезная проблема.

Я не буду рассматривать здесь архитектуру – думаю, читатель догадывается, к какой своей книге я его отошлю[5]5
  Имеется в виду роман «Источник». – Прим. пер.


[Закрыть].

Переходим, таким образом, к музыке.

Фундаментальное отличие музыки от других искусств заключается в том, что при ее восприятии происходит как бы обратный психоэпистемологический процесс.

Во всех остальных искусствах произведения – физические объекты (то есть объекты, воспринимаемые нашими чувствами, будь то книги или живописные полотна), так что психоэпистемологический процесс идет от восприятия объекта к концептуальному пониманию его смысла, оценке в терминах главных личностных ценностей и соответствующим эмоциям. Общая схема такова: восприятие – концептуальное понимание – оценка – эмоция.

В случае же музыки слушатель переходит от восприятия к эмоции, от эмоции – к оценке, от оценки – к концептуальному пониманию.

Мы переживаем музыку так, как если бы она обладала способностью непосредственно воздействовать на наши эмоции.

Как и в случае любых экзистенциальных или эстетических эмоций, психоэпистемологические процессы, развивающиеся в сознании в ответ на музыку, непроизвольны и ощущаются нами как единая непосредственная реакция, прежде чем мы успеваем определить составляющие нашего чувства.

С помощью самонаблюдения можно проследить, что происходит в нашем сознании в процессе слушания музыки: звуки вызывают на поверхность материал из подсознания – образы, сцены, события, реальные или воображаемые, которые, кажется, случайным образом сменяют друг друга, появляясь на короткое мгновение и тут же исчезая, как во сне. Но в действительности этот поток имеет совершенно определенное направление, он избирателен, а его элементы взаимосвязаны: эмоциональное содержание подсознательного материала соответствует чувствам, вызванным музыкой.

Подсознательно (то есть в неявной форме) человек осведомлен о том, что не может испытывать беспричинное и ни на что не направленное чувство. Когда музыка приводит его в то или иное эмоциональное состояние без внешнего объекта, подсознание предлагает ему внутренний объект. Этот процесс происходит без участия слов, но в действительности управляется их эквивалентом: я бы чувствовал себя так, если бы… очутился весенним утром в прекрасном саду… танцевал на блестящем балу в огромном зале… встретился с любимым человеком… Я бы чувствовал себя так, если бы… боролся с яростным штормом в открытом море… карабкался по отвесному склону… сражался на баррикаде… Я бы чувствовал себя так, если бы… добрался до вершины… стоял под ясным небом после грозы… преодолел препятствие, как сегодня… как преодолею завтра…

Обратите внимание на три аспекта данного феномена. 1) Он индуцируется путем намеренной приостановки рассудочного мышления и добровольной отдачи себя во власть эмоций. 2) Подсознание должно выдавать поток материала, потому что никакой отдельный образ не способен охватить содержание музыкального переживания. Сознание объединяет сменяющие друг друга картины по имеющемуся у них общему признаку, то есть по эмоциональной абстракции. 3) Процесс абстрагирования эмоций, заключающийся в классификации объектов по вызываемым ими эмоциям, – тот самый, посредством которого у человека в свое время формировалось ощущение жизни.

Ощущение жизни – это доконцептуальный эквивалент метафизики, эмоциональная, объединенная на уровне подсознания оценка человеком себя самого и собственного бытия. И именно основные эмоции, то есть эмоции, продуцируемые собственными метафизическими оценочными суждениями человека, становятся его реакцией на музыку.

Музыка не может рассказать историю, она не имеет дела с конкретными объектами и не умеет передать тот или иной феномен действительности, такой как мирный сельский пейзаж или бурное море. Тема пьесы, озаглавленной «Весенняя песня», – не весна, а те чувства, которые весна пробудила у композитора. Даже весьма сложные интеллектуальные абстракции – скажем, «мир», «революция», «религия» – слишком конкретны для музыкального выражения. Все, что музыка способна сделать с такого рода темами, – это передать ощущения безмятежной ясности, дерзкого вызова, возвышенного восторга. Пьеса Листа «Св. Франциск, идущий по волнам» была вдохновлена конкретной легендой, но ее содержание – самоотверженная борьба и победа: кто и во имя чего борется, каждый слушатель определяет для себя сам.

Музыка передает нам эмоции, которые мы воспринимаем, но в действительности не испытываем. То, что мы чувствуем, – предположение, некая удаленная, оторванная от нас, обезличенная эмоция, и так происходит до тех пор, пока эта эмоция не соединится с нашим собственным ощущением жизни. Но поскольку эмоциональное содержание музыки не может быть ни передано средствами языка (с помощью понятий), ни вызвано существующими предметами или событиями, оно ощущается как нечто особое, глубоко скрытое.

Слушателям с очень разными взглядами на жизнь музыка передает эмоции одного и того же типа. Как правило, люди единодушны в вопросе о настроении отрывка – веселое оно или грустное, бурное или торжественное. Но хотя одна и та же музыка вызывает у них, в общем и целом, одни и те же эмоции, они радикально расходятся в оценке своих переживаний, в том, что они чувствуют по поводу своих чувств.

Я несколько раз проводила с собравшимися у меня гостями следующий опыт: давала им прослушать запись музыкальной пьесы, а затем просила описать, какую картину, действие или событие они непроизвольно представили, не отдавая себе в этом сознательного отчета (получался своего рода слуховой аналог Тематического апперцептивного теста). Описания различались конкретными деталями, отчетливостью, образностью, но во всех случаях речь шла об одной и той же базовой эмоции с красноречивой разницей в оценках. Например, однажды я получила полный спектр ответов между двумя крайними точками: «Я пришел в восторг – такой безмятежно счастливой была эта музыка» и «Эта музыка была такой безмятежно счастливой, такой глупо-поверхностной, что я разозлился».

Психоэпистемологическая модель реакции на музыку, как представляется, следующая. Человек слушает музыку, воспринимает предложение определенного эмоционального состояния и, используя в качестве критерия свое ощущение жизни, оценивает это состояние как приятное или болезненное, желательное или нежелательное, важное или несущественное в зависимости от того, соответствует ли оно основным чувствам человека по отношению к жизни в целом или нет.

Когда эмоциональная абстракция, проецируемая музыкой, соответствует нашему ощущению жизни, она становится полновесной, яркой, почти что вопиющей реальностью – и мы иногда испытываем эмоции, более интенсивные, чем все, что нам доводилось испытывать в реальной жизни. Когда же эмоциональная абстракция не отвечает нашему ощущению жизни или противоречит ему, мы чувствуем лишь неясное беспокойство, негодование или раздражение, смешанное со скукой.

В подтверждение своих слов скажу следующее. Я несколько раз была свидетелем того, как у людей в течение определенного периода времени существенно менялось в ту или другую сторону фундаментальное мировоззрение (одни начинали судить о мире лучше, другие хуже, чем раньше). Их музыкальные пристрастия при этом тоже менялись, причем изменение происходило автоматически и непроизвольно, на подсознательном уровне.

Необходимо подчеркнуть, что модель не сводится к грубому примитивному правилу – скажем, предпочтение веселой музыки соответствует «доброжелательному» взгляду на окружающий мир, а грустной – наоборот, «недоброжелательному». Она намного сложнее и учитывает музыкальную специфику, поскольку важна не только сама конкретная эмоция, передаваемая некоторым сочинением, но и музыкальные средства (методы), применяемые при такой передаче. (Например, мне нравятся некоторые оперетты, но я определенно предпочитаю похоронный марш вальсу «Голубой Дунай» или музыке в стиле Нельсона Эдди и Джанет Макдональд[6]6
  Популярный певческий и актерский дуэт 1930–1940-х гг. – Прим. пер.


[Закрыть].)