Текст книги "Мой муж Сергей Есенин"

Литературовед Валентина Пашинина выдвигает свою оригинальную трактовку отношений Сергея Есенина и Айседоры Дункан: «Айседора всегда была поборницей свободной любви. В молодые годы не связала себя браком даже с теми мужчинами, от которых имела детей. Отцом дочери Айседоры Дункан Дейдре был Гордон Крэг. Патрик был сыном «короля» швейных машин Париса Зингера (во Франции эта фамилия как Санже).

«Я поклялась, что никогда не позволю себя унизить (браком) и довести до этого постыдного состояния. Я свято сдержала эту клятву, хотя это стоило мне разрыва с матерью и всеобщего осуждения».

Зачем потребовалось ей теперь, в России, поступиться своими убеждениями? Разве не понимала, что подвергнет себя осуждению, насмешкам? Скажут: в старости нужна опора. Да разве Есенин годился для этой роли? Нет, Айседора сама для Есенина стала опорой. Брак нужен был Есенину. Этот документ давал ему возможность осуществить заграничное путешествие, и Айседора пошла на жертву ради Есенина.

Подтверждение можно найти в письме Дункан Ивану Старцеву:

«Не думайте, что во мне говорит влюбленная девчонка, нет – это преданность и материнская заботливость».

Такие слова часто можно было слышать от нее. Разве Айседора не понимала, как она выглядит рядом с юным Сергеем, что думают другие, глядя на их пару?» Вспоминает Любовь Белозерская-Булгакова:

«Я сидела рядом с Дункан и любовалась ее руками. И вдруг, совершенно внезапно, она спросила меня по-французски:

– Мы вместе смешная пара?

Мне показалось, что я ослышалась, до того в ее устах вопрос был невероятен. Я ответила:

– О, нет, наоборот…

Так иногда совершенно чужого легче спросить о чем-то интимном, чем самого близкого, тем более если думаешь, что никогда с ним больше не встретишься».

Через год Айседора, принявшая советское гражданство, пишет Ирме из Берлина в Москву: «Я не могу добиться паспорта в здешнем посольстве. Пожалуйста, сделай все, что необходимо, чтобы добыть этот паспорт для меня, а также развод от Сергея Александровича, – Бог да благословит его, но для мужа он не годится».

Она давно убедилась, что гении не годятся в мужья: «Крэг плохой муж, плохой супруг… Крэг пишет, пишет, работает, работает (…) плохой муж. Крэг – гений».

Она часто повторяла: «Есенин – гений». Айседора спасала гения. Окружала его трогательной заботой, была нежна, терпелива. По свидетельству М. Бабенчикова, «понимала поэта и своеобразно пыталась облегчить заметно росшее в нем состояние отчаяния». «Думается, встреча Есенина с Дункан не была пустым романом, а судя по многому, она оставила глубокий след в жизни поэта».

Айседора объясняла:

«Когда двое граждан Советской России хотят жить вместе, они при желании только расписываются в книге записей гражданских актов, причем эта подпись ни к чему никого не обязывает, и каждый из них волен в любой момент идти куда ему угодно.

Вот только такой брак является единственно мыслимым, на который согласится свободомыслящая женщина, и это единственная форма брачного контракта, под которой я когда-либо дала бы свою подпись».

Ни в малой степени не оскорбляя Есенина, Айседора дала понять, что никогда не рассчитывала на длительные, серьезные отношения, что брак этот никого ни к чему не обязывал».

Сказанное подтверждает и Мери Дести: «Айседора знала, что есть единственный способ вывезти его (Сергея) из России, а именно: поступиться своими убеждениями относительно брака и стать его женой».

Илья Шнейдер пишет Есенину письмо (очевидно, в 1923 году, после возвращения из-за границы), упрекает его в неблаговидных поступках, в безнравственности и неблагодарности. Да что там неблагодарности! Слишком мягко сказано! Просто хамском отношении к Айседоре. Среди прочих упреков есть такой:

«А с какими жертвами и ужасными трудностями она вывезла тебя во Францию, Италию и Америку.

Я имел возможность видеть все, что Изадора для тебя сделала, но я не вижу, что твоя так называемая любовь сделала для нее…

Изадора защищала тебя везде, я читал замечательные статьи, написанные ею в твою защиту».

Из статьи Айседоры Дункан:

«Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира.

Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается». «Поведение Айседоры, при всей сложности обстоятельств ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью…»

Из воспоминаний о времени заграничного европейского путешествия Дункан и Есенина особый интерес представляют заметки Лолы Кинел – переводчицы, сопровождавшей семейную пару в их европейском турне. Кинел можно назвать человеком, тонко чувствующим других. Она передает атмосферу напряженности, какого-то надрыва в отношениях. Причиной служит сильное желание Айседоры «привязать» к себе Сергея Александровича, то есть желание быть с ним постоянно вместе, что вызывает у поэта обратный эффект – он рвется из этих пут, грубо и решительно. Вот, например, один из эпизодов семейной жизни, подтверждающий это: «Разговор, в котором мне пришлось принять участие на следующее утро, был самым ужасным из всей моей переводческой практики. Едва я вошла в комнату, как тотчас поняла, что идет серьезная беседа, и Айседора с Есениным на этот раз никуда не собираются. Есенин сразу же обратился ко мне с явным чувством облегчения:

– А, вот и мисс Кинел. Переведите! – И он откинулся на спинку стула с деловитой готовностью. – Когда мы приедем в Париж, я хочу иметь свой собственный ключ. Хочу уходить и приходить когда мне вздумается, гулять в одиночестве, если мне захочется.

– В чем дело? – спрашивала Айседора.

Я переводила, избегая ее взгляда, смотря прямо перед собой.

– Никаких этих чертовых приказов. Я не больной и не ребенок. Скажите ей это.

Я переводила с некоторыми видоизменениями. Айседора молчала. Есенин немного помолчал, потом продолжал:

– Я не собираюсь ходить вокруг да около, обманывать… Я хочу полной свободы, других женщин – если вздумается… Если она хочет моего общества, я останусь у нее в доме, но не потерплю вмешательства…

Именно тут я пришла в отчаяние и закричала:

– Я не могу ей так говорить, Сергей Александрович! Пожалуйста…

– Вам придется! Это ваша работа!

– Не буду!

Айседора, озабоченно:

– Чего он еще хочет?

– Он просто ненасытен, ему все мало… он и половины этого не имеет в виду… он хочет… делать все, что ему нравится, когда будете в Париже…

Я знаю, что выглядела виноватой, смущенной; Айседора заметила, что я многое недоговариваю. Но в этот раз она и не настаивала, она просто следила за лицом Есенина. А он продолжал отстаивать себя:

– Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если я не смогу делать что хочется, я – уйду. Я могу сесть здесь на пароход и уехать в Одессу. Я хочу уехать в Россию.

Айседора уловила слово «Одесса», и глаза ее наполнились страхом. Есенин увидел это и откинулся на спинку стула с удовлетворенным видом. Тут он одержал верх. Это было видно. Он мог добиться чего угодно, если грозился уйти. Несколько минут он казался погруженным в собственные мысли: лоб наморщен, лицо сосредоточено. Потом медленно улыбнулся и задумчиво произнес:

– Будет любопытно… Эти француженки… Я так много о них слышал…

И все это, как маленький мальчик, которому предстоят необыкновенные удовольствия».

В воспоминаниях Лолы Кинел, видевшей не парадный, а каждодневный быт пары, просматривается иногда возникающее у Есенина желание обидеть, задеть и даже оскорбить Дункан:

«Есенин и Айседора беседовали как-то об искусстве. Есенин сказал:

– Танцовщица не может стать великим человеком, ее слава живет недолго. Она исчезает, как только умирает танцовщица.

– Нет, – возразила Айседора. – Танцовщица, если это выдающаяся танцовщица, может дать людям то, что навсегда останется с ними, может навсегда оставить в них след, ведь настоящее искусство незаметно для людей изменяет их.

– Но вот они умерли, Айседора, те люди, кто видел ее, и что? Танцовщики – как и актеры: одно поколение помнит их, следующее читает о них, третье – ничего не знает.

Я переводила, а Айседора слушала, как всегда полная внимания и симпатии к Есенину. Он медленно поднялся, прислонился к стене и, сложив руки – была у него такая привычка при разговоре, – нежно посмотрел на нее и сказал:

– Ты – просто танцовщица. Люди могут приходить и восхищаться тобой, даже плакать. Но когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава испарится. И – никакой Айседоры!

Все это он сказал по-русски, чтобы я перевела, но два последних слова произнес на английский манер и прямо в лицо Айседоре, с очень выразительным насмешливым жестом – как бы развеивая останки Айседоры на все четыре стороны…

– А поэты – продолжают жить, – продолжал он, все еще улыбаясь. – И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Стихи тоже продолжают жить. Такие стихи, как мои, будут жить вечно.

В этой насмешке и поддразнивании было что-то слишком жестокое. По лицу Айседоры пробежала тень, когда я перевела его слова. Неожиданно она повернулась ко мне, и голос ее стал очень серьезен:

– Скажите ему, что он неправ, скажите ему, что он неправ. Я дала людям красоту. Я отдавала им душу, когда танцевала. И эта красота не умирает. Она где-то существует… – У нее вдруг выступили на глаза слезы, и она сказала на своем жалком русском: – Красота ни умирай!

Но Есенин, уже полностью удовлетворенный эффектом своих слов, – оказывается, у него часто появлялось нездоровое желание причинять Айседоре боль, унижать ее, – стал сама мягкость. Характерным движением он притянул к себе кудрявую голову Айседоры, похлопал ее по спине, приговаривая:

– Эх, Дункан…

Айседора улыбнулась. Все было прощено».

Воспоминания переводчицы Кинел также полно и красочно передают и накал страстей ревнивцев. Импульсивные, осознающие свою неординарность, живущие чувством, и Есенин, и Дункан были очень ревнивы, что часто являлось причиной их семейных скандалов. Случаи эти почти анекдотичны, но с оттенком трагичности:

«Он резко повернулся и ушел. Он ревновал. Ревновал и мучался подозрениями. И это выглядело нелепо: они были такими безобидными парнями, такими преданными поклонниками великой Айседоры. Наслаждаться ее славой, быть рядом с ней составляло им величайшее удовольствие.

А потом – всего через несколько дней – отношение к ним Есенина резко переменилось. Это было очевидно. Он даже стал улыбаться им. Разговаривать с Есениным они не могли, потому что ни одного русского слова не знали. Они просто изучали Есенина – белокурого, ладного русского поэта, изучали со своеобразным курьезным любопытством – не очень явно, конечно, потому что были хорошо воспитаны. Что же касается его, так он даже по-свойски, одобрительно посмеивался над ними. На следующий день – накануне молодые люди весь день провели с нами – он встретил меня в холле и таинственно кивнул.

– С этим все в порядке, – произнес он шепотом, и я сразу же поняла, о ком он говорит.

– Конечно, с ними в порядке, – ответила я.

– Я обнаружил это только сегодня. Пойдемте, хочу вам показать!

Он прошел вперед. Осмотревшись и убедившись, что вокруг никого нет, он остановился у двери. Это была комната молодых людей.

Есенин осторожно нажал ручку. Она подалась, Он приоткрыл чуть скрипнувшую дверь, заглянул, велел заглянуть и мне. Полная непонятного, необъяснимого любопытства, я осмотрела комнату – маленькая спальня отеля, единственная кровать, умывальник, стол со стулом. Озадаченная, я повернулась к Есенину.

– Одна кровать, – показал он. – Понятно?

– Возможно, молодые люди не так богаты, – сказала я с сочувствием.

– Как бы не так, черт их побери! Они всегда берут номер с одной кроватью. Жанна мне говорила.

– Но почему?.. – наивно спросила я.

Есенин ухмыльнулся.

– Ох… ох… – спохватилась я.

Есенин перестал ревновать».

«Это произошло в Дюссельдорфе, на третий день после моего прихода к ним. Большой отель. Три часа ночи. Я спала в своей комнате, примыкающей к комнате Айседоры. Кто-то постучал. Я проснулась и спросила:

– Кто тут?

– Это я, Айседора, впусти меня.

Я встала и открыла дверь. Айседора ворвалась в мою комнату, бросила взгляд на постель и сказала:

– Есенин исчез.

– Вы уверены? – спросила я.

– Он ушел, и я нигде не могу его найти, – сказала она.

– Может быть, он в туалете?

– Нет, – сказала Айседора с горькой усмешкой. – Я посмотрела. – И она вышла так же стремительно, как и вошла.

Подхватив свое кимоно, я последовала за ней, так как тревога передалась и мне.

Энергичным шагом она прошла в другой конец холла, где находилась небольшая спаленка Жанны. Жанна была личной служанкой Айседоры. Айседора постучала, и когда Жанна открыла дверь, она, пользуясь правом хозяйки, вошла. Она посмотрела на кровать и сказала по-французски:

– Monsieur est disparu[3]3
  «Исчез муж». (фр.)


[Закрыть].

– Mais non, madame![4]4
  «Не может быть, мадам!» (фр.)


[Закрыть] – сказала Жанна, испуганно взглянув на нее.

Айседора резко повернулась и вышла. Мы – за ней. Мы прошли в большой салон Айседоры и принялись совещаться. Айседора считала, что нужно вызвать консьержку и приняться за поиски. Она была очень взволнована. Я возражала ей, так как, на мой взгляд, не было достаточных оснований для таких поисков. Потом, повинуясь какому-то неожиданному порыву, я вышла на середину комнаты и громко позвала по-русски:

– Сергей Александрович, где вы?

– Я здесь, – неожиданно раздался его голос.

Мы бросились на голос. Скрытый тяжелой портьерой, Есенин в пижаме стоял на небольшом балкончике и дышал свежим воздухом.

Мир и покой были восстановлены, и все мы разошлись по своим уютным спальням, и только когда я уже укутывалась в свое одеяло, я вдруг с удивлением подумала: «Почему Айседора, как только вошла ко мне, бросила взгляд на постель… почему заглянула и в постель Жанны? Забавно…» И потом вдруг: «О боже!» Ну конечно же, я с ними всего три дня… И Айседора не знает меня… а я – я не знаю Есенина.

Потом был еще случай, объясняющий многое. Айседора готовилась к выступлению в одной из европейских столиц. Каждое утро приходил пианист, и они репетировали. Его приводили к ней в комнату, и они запирали дверь, чтобы их никто не беспокоил.

Есенину не нравилась закрытая дверь. Иногда он забывался, подходил, дергал за ручку и обнаруживал, что заперто. Вскоре он стал даже ворчать по этому поводу.

– Зачем они запираются? – как-то спросил он у меня после очередного налета: я встретила его в зале около двери.

– Ш-ш-ш, не разговаривайте так громко. Айседора репетирует, – ответила я.

– Черт с ней, с репетицией. Мне просто нужна книга. Им совершенно ни к чему запираться для репетиций.

– Пожалуйста, Сергей Александрович… не разговаривайте так громко.

В этот момент открылась дверь, и вышла Айседора в сопровождении пианиста. Увидев сердитое лицо Есенина, она тотчас поняла причину и с очаровательным жестом произнесла на своем русско-китайском жаргоне:

– Пожалиста не обращайт внимание. Пожалиста не волнитесь. Он – педераст».

«Однажды ночью к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры.

– Окопались в пансиончике на Уландштрассе, – сказал он весело. – Айседора не найдет. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы смотрите не выдавайте нас.

Но Айседора села в машину и объехала за три дня все пансионы Шарлотенбурга и Курфюрстендама. На четвертую ночь она ворвалась, как амазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе. Все спали. Только Есенин в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с Кусиковым в шашки. Вокруг них в темноте буфетов на кронштейнах, убранных кружевами, мирно сияли кофейники и сервизы, громоздились хрустали, вазочки и пивные кружки. Висели деревянные утки вниз головами. Солидно тикали часы. Тишина и уют, вместе с ароматом сигар и кофе, обволакивали это буржуазное немецкое гнездо, как надежная дымовая завеса, от бурь и непогод за окном. Но буря ворвалась и сюда в образе Айседоры. Увидя ее, Есенин молча попятился и скрылся в темном коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку, а в столовой начался погром.

Айседора носилась по комнатам в красном хитоне, как демон разрушения. Распахнув буфет, она вывалила на пол все, что было в нем. От ударов ее хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами. Сорвались деревянные утки со стены, закачались, зазвенели хрустали на люстре. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды черепков и осколков, она прошла в коридор и за гардеробом нашла Есенина.

– Quittez ce bordel immediatement, – сказала она ему спокойно, – et suivez-moi[5]5
  Покиньте немедленно этот публичный дом… и следуйте за мной. (фр.)


[Закрыть].

Есенин надел цилиндр, накинул пальто поверх пижамы и молча пошел за ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионного счета.

Этот счет, присланный через два дня в отель Айседоре, был страшен. Было много шума и разговоров. Расплатясь, Айседора погрузила свое трудное хозяйство на два многосильных «Мерседеса» и отбыла в Париж, через Кельн и Страсбург, чтобы в пути познакомить поэта с готикой знаменитых соборов».

Литературный секретарь и переводчик Айседоры Дункан И.Шнейдер описывает эпизод из совместной жизни Есенина и Дункан, который подтверждает особое, нежное, трепетное и сильное чувство Дункан к поэту, а взамен противоположное – безразличное, если не сказать грубое, отношение мужа к жене.

«С Есениным иногда было трудно, тяжело.

Вспоминаю, как той, первой их весной я услышал дробный цокот копыт, замерший у подъезда нашего особняка, и, подойдя к окну, увидел Айседору, подъехавшую на извозчичьей пролетке.

Дункан, увидев меня, приветливо взмахнула рукой, в которой что-то блеснуло. Взлетев по двум маршам мраморной лестницы, остановилась передо мной все такая же сияющая и радостно-взволнованная.

– Смотрите, – вытянула руку. На ладони заблестели золотом большие мужские часы. – Для Езенин! Он будет так рад, что у него есть теперь часы!

Айседора ножницами придала нужную форму своей маленькой фотографии и, открыв заднюю крышку пухлых золотых часов, вставила туда карточку.

Есенин был в восторге (у него не было часов). Беспрестанно открывал их, клал обратно в карман и вынимал снова, по-детски радуясь.

– Посмотрим, – говорил он, вытаскивая часы из карманчика, – который теперь час? – И удовлетворившись, с треском захлопывал крышку, а потом, закусив губу и запустив ноготь под заднюю крышку, приоткрывал ее, шутливо шепча: – А тут кто?

А через несколько дней, возвратившись как-то домой из Наркомпроса, я вошел в комнату Дункан в ту секунду, когда на моих глазах эти часы, вспыхнув золотом, с треском разбились на части.

Айседора, побледневшая и сразу осунувшаяся, печально смотрела на остатки часов и свою фотографию, выскочившую из укатившегося золотого кружка.

Есенин никак не мог успокоиться, озираясь вокруг и крутясь на месте. На этот раз и мой приход не подействовал. Я пронес его в ванную, опустил перед умывальником и, нагнув ему голову, открыл душ. Потом хорошенько вытер ему голову и, отбросив полотенце, увидел улыбающееся лицо и совсем синие, но ничуть не смущенные глаза.

– Вот какая чертовщина… – сказал он, расчесывая пальцами волосы, – как скверно вышло… А где Изадора?

Мы вошли к ней. Она сидела в прежней позе, остановив взгляд на белом циферблате, докатившемся до ее ног. Неподалеку лежала и ее фотография. Есенин рванулся вперед, поднял карточку и приник к Айседоре. Она опустила руку на его голову с еще влажными волосами.

– Холодной водой? – Она подняла на меня испуганные глаза. – Он не простудится?

Ни он, ни она не смогли вспомнить и рассказать мне, с чего началась и чем была вызвана вспышка Есенина».

В воспоминаниях Натальи Крандиевской-Толстой достаточно подробно описаны три встречи Сергея Есенина и Айседоры Дункан. Автор не только характеризует отношения Сергея и Айседоры, но и выявляет некоторые неожиданные, даже пикантные подробности.

Первая встреча в Берлине описана с нескрываемым сочувствием к Дункан, потерявшей детей, что доступно только женщине с тонкой натурой и имеющей своего ребенка:

«Айседора вообще была женщина со странностями. Несомненно умная, по-особенному, своеобразно, с претенциозным уклоном удивить, ошарашить собеседника.

Только через пять лет мы встретились снова, в Берлине, на тротуарах Курфюрстендама.

На Есенине был смокинг, на затылке – цилиндр, в петлице – хризантема. И то, и другое, и третье, как будто бы безупречное, выглядело на нем по-маскарадному. Большая и великолепная Айседора Дункан, с театральным гримом на лице, шла рядом, волоча по асфальту парчовый подол.

Ветер вздымал лиловато-красные волосы на ее голове. Люди шарахались в сторону.

– Есенин! – окликнула я.

Он не сразу узнал меня. Узнав, подбежал, схватил мою руку и крикнул:

– Ух ты… Вот встреча! Сидора, смотри кто…

– Qui est-ce?[6]6
  Кто это? (фр.)


[Закрыть] – спросила Айседора. Она еле скользнула по мне сиреневыми глазами и остановила их на Никите, которого я вела за руку.

Долго, пристально, как бы с ужасом, смотрела она на моего пятилетнего сына, и постепенно расширенные атропином глаза ее ширились все больше, наливаясь слезами. – Сидора! – тормошил ее Есенин. – Сидора, что ты?

– Oh, – простонала она наконец, не отрывая глаз от Никиты. – Oh, oh!.. – И опустилась на колени перед ним, прямо на тротуар.

Перепуганный Никита волчонком глядел на нее. Я же поняла все. Я старалась поднять ее. Есенин помогал мне. Любопытные столпились вокруг. Айседора встала и, отстранив меня от Есенина, закрыв голову шарфом, пошла по улицам, не оборачиваясь, не видя перед собой никого, – фигура из трагедий Софокла. Есенин бежал за нею в своем глупом цилиндре, растерянный.

– Сидора, – кричал он, – подожди! Сидора, что случилось?

Никита горько плакал, уткнувшись в мои колени.

Я знала трагедию Айседоры Дункан. Ее дети, мальчик и девочка, погибли в Париже, в автомобильной катастрофе, много лет тому назад».

Вторая встреча, описанная в воспоминаниях Крандиевской-Толстой, состоялась в ее доме. Среди гостей был и Горький:

«В этот год Горький жил в Берлине… Было решено устроить завтрак в пансионе «Фишер», где мы снимали две большие меблированные комнаты. В угловой, с балконом на Курфюрстендам, накрыли длинный стол по диагонали. Приглашены были: Айседора Дункан, Есенин и Горький.

Айседора пришла, обтекаемая огромными шарфами пепельных тонов, с огненным куском шифона, перекинутым через плечо, как знамя. В этот раз она казалась спокойной, слегка усталой. Грима было меньше, и увядающее лицо, полное женственной прелести, напоминало прежнюю Дункан.

Три вещи беспокоили меня как хозяйку завтрака.

Первое – это чтобы не выбежал из соседней комнаты Никита, запрятанный туда на целый день. Второе заключалось в том, что разговор у Есенина с Горьким, посаженными рядом, не налаживался. Я видела, Есенин робеет как мальчик. Горький присматривается к нему. Третье беспокойство внушал хозяин завтрака, непредусмотрительно подливавший водку в стакан Айседоры (рюмок для этого напитка она не признавала). Следы этой хозяйской беспечности были налицо.

– За русский ревоюсс! – шумела Айседора, протягивая Алексею Максимовичу свой стакан. – Ecoutez[7]7
  Слушайте. (фр.)


[Закрыть], Горки! Я буду тансоват seulment[8]8
  Только. (фр.)


[Закрыть] для русски революсс. C est beau[9]9
  Это прекрасно. (фр.)


[Закрыть] русски революсс!

Алексей Максимович чокнулся и хмурился. Я видела, что ему не по себе. Поглаживая усы, он нагнулся ко мне и сказал тихо:

– Эта пожилая барыня расхваливает революцию, как театрал – удачную премьеру. Это она – зря. – Помолчав, он добавил: – А глаза у барыни хороши. Талантливые глаза.

Так шумно и сумбурно проходил завтрак. После кофе, встав из-за стола, Горький попросил Есенина прочесть последнее написанное им.

Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, нажимая на педали, без внутреннего покоя. (Я с грустью вспоминала вечер в Москве, на Молчановке.) Горькому стихи понравились, я это видела. Они разговорились. Я глядела на них, стоящих в нише окна. Как они были не похожи! Один продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели, другой шел как слепой, на ошупь, спотыкаясь, – растревоженный и неблагополучный.

Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой. Его никто не звал, но он как тенеь всюду следовал за Есениным в Берлине.

Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину шарфов своих, оставила два на груди, один на животе, красный накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате, в круг. Кусиков нащипывал на гитаре «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная менада. Зрители жались по стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет тому назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?»

Гораздо резче вспоминает об этой встрече Максим Горький. В частности, он пишет с явной неприязнью к спутнице поэта Есенина: «А второй раз видел я его в Берлине у А.Н. Толстого, была с ним старая, пьяная Айседора Дункан, он великолепно прочитал монолог Хлопуши, а потом ударил Дункан ногою в ее интернациональный зад и сказал ей: «Стерва». Я человек сентиментальный, я бесстыдно заплакал при виде столь убийственного соединения подлинной русской поэзии с препрославленной европейской пошлостью. И вновь явилась та же урюмая мысль: где и как жить ему, Есенину? Вы сообразите безумнейшую кривизну пути от Клюева к Дункан! Был в тот вечер Есенин судорожно, истерически пьян, но на ногах держался крепко… Да и пьян-то он был, кажется, не от вина, а от неизбывной тоски человека, который пришел в мир наш, сильно опоздав или – преждевременно…»

Третья встреча неожиданно шокировала Наталью Васильевну. Она знала о непростых отношениях Дункан и Есенина, но такого выражения любви не ожидала.

«День решено было закончить где-нибудь на свежем воздухе. Кто-то предложил Луна-парк. Говорили, что в Берлине он особенно хорош.

Компания наша разделилась по машинам. Голова Айседоры лежала на плече у Есенина, пока шофер мчал нас по широкому Курфюрстендаму.

– Mais dis-moi souka, dis-moi ster-r-rwa…[10]10
  Скажи мне, сука, скажи мне, стерва. (смесь фр. с русск.)


[Закрыть] – лепетала Айседора, ребячась, протягивая губы для поцелуя.

– Любит, чтобы ругал ее по-русски, – не то объяснял, не то оправдывался Есенин, – нравится ей. И когда бью – нравится. Чудачка!

– А вы бьете? – спросила я.

– Она сама дерется, – засмеялся он уклончиво.

– Как вы объясняетесь, не зная языка?

– А вот так: моя – твоя, моя – твоя… – И он задвигал руками, как татарин на ярмарке. – Мы друг друга понимаем, правда, Сидора?

За столиком в ресторане Луна-парка Айседора сидела усталая, с бокалом шампанского в руке, глядя поверх людских голов с таким брезгливым прищуром и царственной скукой, как смотрит австралийская пума из клетки на толпу надоевших зевак».

Быстрые смены настроений Сергея Александровича, неожиданную тягу к роскоши этого когда-то простого рязанского парня и нарастающий кризис в отношениях Есенина и Дункан тонко подметил в своих мемуарах поэт, писатель, переводчик Рюрик Ивнев: «Тут он умолкает, предоставляя ей выбрать себе попутчика. В результате кто-то бежит за извозчиками, и через несколько минут у дверей кафе появляются три экипажа. В первый экипаж садятся Айседора с Ирмой, во второй Шнейдер с кем-то еще. В третий Есенин и я.

По дороге в «Эрмитаж» разговор у нас состоял из отрывочных фраз, но некоторые из них мне запомнились. Почему-то вдруг мы заговорили о воротничках.

Есенин:

– Воротнички? Ну кто же их отдает в стирку?! Их выбрасывают и покупают новые.

Затем Есенин заговорил почему-то о том, что его кто-то упрекнул (очевидно, только что, по приезде в Москву) за то, что он, будучи за границей, забыл о своих родных и друзьях. Это очень расстроило его.

– Все это выдумки – я всех помнил, посылал всем письма, домой посылал доллары. Мариенгофу тоже посылал доллары.

После паузы добавил:

– И тебе посылал, ты получил?

Я, хотя и ничего не получал, ответил:

– Да, получил.

Есенин посмотрел на меня как-то растерянно, но через несколько секунд забыл об этом и перевел разговор на другую тему.

По приезде в «Эрмитаж» начались иные волнения.

Надо решить вопрос: в зале или на веранде? Есенин долго не мог решить, где лучше. Наконец выбрали веранду. Почти все столики были свободны. Нас окружили официанты. Они не знали, на какой столик падет наш выбор.

– Где лучше, где лучше? – поминутно спрашивал Есенин.

– Сережа, уже все равно, где-нибудь сядем, – говорил я.

– Ну хорошо, хорошо, вот здесь, – решает он, но когда мы все усаживаемся и официант подходит к нам с меню в папке, похожей на альбом, Есенин вдруг морщится и заявляет: – Здесь свет падает прямо в лицо.

Мы волей-неволей поднимаемся со своих мест и направляемся к очередному столику.

Так продолжалось несколько раз, потому что Есенин не мог выбрать столик, который бы его устраивал. То столик оказывался слишком близко к стеклам веранды, то слишком далеко. Наконец мы подняли бунт и не покинули своих мест, когда Есенин попытался снова забраковать столик.

Во время обеда произошло несколько курьезов, начиная с того, что Есенин принялся отвергать все закуски, которые были перечислены в меню. Ему хотелось чего-нибудь особенного, а «особенного» как раз и не было.

С официантом он говорил чуть-чуть ломаным языком, как будто разучился говорить по-русски.

Несмотря на все эти чудачества, на которые я смотрел как на обычное есенинское озорство, я чувствовал, что передо мной прежний, «питерский» Есенин.

Во время обеда, длившегося довольно долго, я невольно заметил, что у Есенина иногда прорывались резкие ноты в голосе, когда он говорил с Айседорой Дункан. Я почувствовал, что в их отношениях назревает перелом.

Вскоре после обеда в «Эрмитаже» я посетил Есенина и Дункан в их особняке на Пречистенке, где помещалась студия Дункан (во время отсутствия Дункан студией руководила Ирма). Айседора и Есенин занимали две большие комнаты во втором этаже».

Всё труднее и труднее было вместе, всё обиднее становилось поведение каждого. Трещина в отношениях увеличивалась, и ревность, сопровождающая этот союз с самого начала, играла, несомненно, большую роль в этом, также и желание Дункан обладать Есениным всеобъемлюще.

Лола Кинел: «Это случилось знойным июльским днем, после обеда. В номере гостиницы было жарко и душно. Есенин объявил, что он пойдет погулять. Айседора попросила подождать, пока она переоденется.

– Но я иду один, – сказал Есенин.

Айседора странно на него посмотрела, и я была удивлена, услышав, как она довольно твердо сказала: