Текст книги "Ледобой. Круг"

Верна молча кивнула и беспомощно оглянулась. Куда же идти, если все деревеньки окрест исследованы, но даже духом Безрода нигде не пахнуло? Так и стояла будто вкопанная, пока Губчик не всхрапнул. Десятник дал своим знак, и неторопливой рысью княжеские верховые унеслись в город. Что делать? Куда идти? Кого просить о помощи? Думала, гадала, но ничего путного в голову не пришло. Плюнула на все, отошла недалеко в лесок и разбила стан. День в самом разгаре, иди, не хочу, только куда?

Валялась на куче лапника под полотняным навесом и вспоминала. Всю жизнь свою несчастливую с того самого дня, когда полуживую бросили в трюм корабля и скрипучая темнота объяла все сущее. Если может все жуткое и неприятное слиться воедино, это было в те черные дни. Темнота, боль, унижение, отчаяние смешались в нечто бесформенно-страшное, и до сих пор самой непонятно, как не умерла тогда? Словно варилась тогда в бульоне, ни голову высунуть, ни вздохнуть полной грудью. Будто легла на дно океана из боли и лежала, свернувшись клубком, придавленная неподъемным спудом. А потом в полуприкрытые глаза мощно хлынул свет, и едва не закричала от рези, только ни рукой прикрыться, ни голову отвернуть – руки плетьми висели, шея вовсе не поворачивалась. Так и волокли полуживую, голова запрокинута назад, болтается, бессмысленный взгляд царапает небо.

Потом появился Безрод, странный человек с холодными глазами. Его не обманули синюшный вид и худоба, уродливое лицо и строптивый нрав. Купил по цене никчемной вещи, но отчего-то вышло так, что стоимость никчемной вещи едва не стала равна жизни. Чуть не убили Сивого. Верна много раз могла бы сказать: «Чуть не убили Сивого», – но всегда получалось так, что самой малости кому-то не хватало. Тулуку в драчной избе, оттнирам в море, темным воям, лихим в лесу, дружинным Брюста. И ведь это лишь то, что знала. А чего не знала? Только потом поняла – Безрод не бросался умением и силой почем зря, точно вымерял, кому сколько нужно, и отвешивал ровно купец на весах, ни крупинкой больше. Со стороны могло показаться, что победил еле-еле, из последних сил, но всякому глазастому ясно – добавил столько, сколько нужно. Как же так получилось, что человек, в котором сошлось все ненавистное в этом мире, стал ближе всех на свете? Только одно и выходит – закрыла глаза и отпустила душу, а уж та скорее скорого разобралась, кто есть кто на этом свете и что почем.

Верна сама не заметила, как уснула. Снаружи догорел последними красками закат, упавший неожиданно и скоро, утихло все сущее, и в наступившей тишине стали явственно слышны птицы. В изголовье положила подарки, что оставили попутчики – Гарькина тесьма для волос, Тычковы кожаные рукавицы и Безродово обручальное кольцо, – и обнимала во сне рукавицу с подарками. Спала крепко, но во сне как будто сучья трещали и несколько человек переговаривались глухими, незнакомыми голосами, даже кричал кто-то, так страшно и жутко, что Верна проснулась. Какое-то время слушала тишину, потом повалилась обратно и была такова.

«Чего приуныла, дуреха? – вопрошал Тычок. – Ну чего нос повесила? Взялась идти следом, так иди. А что заблудилась в трех соснах – не беда. Никто не подскажет, путь не укажет, держи нос по ветру и обязательно учуешь…»

«Не понимала тебя, – сетовала Гарька. – Все это время не понимала. Да и не знаю, пойму ли вообще. Никогда не считала тебя дурой, а ты и не будь. Думай…»

Сивый явился в сон последним. Ничего не сказал, только показал пальцем куда-то вверх, повернулся спиной, и лишь Тенькин хвост мерно закачался, когда гнедой Безрода шагом пошел прочь. Задрала голову и ровно птица взмыла в небеса, стало так легко, как не бывало прежде. И будто свет померк, а кругом разлилось неяркое серое сияние, точно солнце в одночасье перестало быть ярко-золотым, а сделалось блеклым, как некрашеная шерстяная накидка. И в серой мгле, залившей все до самого дальнокрая, воспламенились ярко-красным три точки далеко внизу, лентами выпростались в сторону и тонкие, словно нити, утянулись куда-то на восток-полдень. Клубились в воздухе, ровно дымок, только ветер не волновал тонкие клубы, и те висели в воздухе, будто сущее вокруг замерло. Такими клубами «дымится» в воде капля крови. Верна курлыкнула в небесах, словно чайка, камнем унеслась вниз, рухнула на ложе из лапника под толстой шкурой и крепче крепкого сжала в ладони три красные точки – Гарькину тесьму, Тычковы кожаные рукавицы и кольцо Безрода, все в кровавых отметинах. И проснулась…

Солнце слепило, а Верна, сама не своя, глядела на восток-полдень, приложив руку к глазам. Будто въяве из капель крови, что остались на подарках, тянулись куда-то к дальнокраю три тонкие полосы, лишь закрой глаза, отрешись от постороннего и присмотрись к мягкой серости, укутавшей солнечный мир. Словно туман пал на землю, и кроваво-красное сделалось отчетливо на бледно-сером. Скатала пожитки, вскочила в седло и направила Губчика в негустые заросли, как раз коню по силам. Однако, не проехав и сотни шагов, резко осадила жеребца, да тот и сам попятился, тревожно всхрапывая и вертясь, ровно волчок. Какое-то время Верна таращилась вперед, потом развернулась и как молния унеслась в город.

Глава 2
БЕЗНАДЕГА

Не успело солнце оторваться от дальнокрая, в городские ворота на всем скаку влетел верховой, точнее, верховая, которую стражник – здоровенный парень, кровь с молоком – тут же узнал.

– Опять ты?

– Опять я. Мне нужен княжий десятник, тот, что вчера вернулся из разъезда! – выпалила Верна, успокаивая жеребца. – Ну же!

– Княжий терем в той стороне, – удивленно протянул старый знакомец. – Да что случилось? На тебе лица нет!

– Откуда ему взяться? – загадкой ответила Верна, поворачивая в нужную сторону. – Еле в себя пришла!

Кто-то истошно сотрясал теремные ворота, и сторожевой, приоткрыв окошко, обнаружил девку в облачении воина, беззастенчиво колотившую сапогом в дубовый тес.

– Ну чего стучишь, дура? Война началась?

– Позови десятника, что вернулся вчера из разъезда. Здоровенный такой, на буланом тяжеловозе ездит. Срочно!

– Да что случилось, в конце концов? Так ли это важно?

– Вы две седмицы впустую рыскали по округе, а я…

– Что ты? – мгновенно подобрался дружинный.

– Зови десятника, ему скажу.

Клагерт находился где-то вблизи, мигом прибежал к воротам и, выглянув в окно, распахнул калитку:

– Ты? Чего буянишь? На тебе лица нет!

– Нашла! Я их нашла!

– Кого? – не понял десятник. – Своих?

– Нет, твоих!

Клагерт мгновение переваривал услышанное, потом сунул пальцы в рот и оглушительно, на весь княжий двор, свистнул. Откуда ни возьмись, будто горох из стручка, к воротам высыпали здоровенные парни.

– Мой разъезд по коням! – рявкнул десятник и повернулся к Верне: – Жди здесь. Выступаем по готовности. Надеюсь, ты не ошиблась!

– Один здоров, ровно бык, пузатый, борода торчком, нос поломан, второй лобастый, лопоухий, на голове ни волоса, макушка блестит, как яйцо, зато бородища во всю грудь, третий, по всему видать, проныра, лицо узкое, хитрое.

– Они, – убежденно кивнул старший разъезда, поворачиваясь уйти, и в спину его догнал звонкий голос:

– Заступы возьмите. Ну, там… если прикопать захотите.

Клагерт, не оборачиваясь, кивнул.

Солнце еще не вошло в полдень, как разъезд остановился против места, где утром на тракт из зарослей выскочила Верна.

– Здесь, – покосилась на десятника и, получив утвердительный кивок, направила Губчика в небольшой подлесок.

– Изготовиться! – передал по цепи Клагерт и на удивленный взгляд бедовой девки пояснил: – Всегда так делаю. Береженого боги берегут. Не оказалось бы на месте того, о чем даже ты понятия не имеешь.

Кивнула. Спорить бессмысленно. Прав старый десятник, ой как прав. Всякое возможно. Может статься так, что возле трупов затаились пылающие жаждой мести сообщники, сидят себе в зарослях и ждут ненавистных княжеских увальней, чтобы пересчитать их стрелами.

– Едва останется до места шагов сто, дай знать, – вполголоса буркнул Клагерт. – Дозорных вышлю в обе стороны. Не люблю свистящих над ухом подарков с оперением на конце!

Дальнейший путь проходил в полнейшей тишине. Даже треска полеглых сучьев не стало слышно. Верна удивилась, но рта раскрывать не стала, лишь взяла себе на заметку. Выходило так, что лошадей у князя Остролиста готовили особо для переходов через лес. Пригляделась. А ведь правда. Разъездные лошади аккуратно переступают через сучья и ветки, кладут копыто на землю только наверняка чистую от сухостоя, прямо на зеленый ковер травы.

– Губчик, смотри на них внимательно! – шепнула в чуткое лошадиное ухо, приникнув к шее жеребца. – Ты тоже будешь делать именно так.

Вот и распадок. Десятник, внимательно смотревший на Верну и получивший условный знак, одного воя отправил вправо, другого – влево. Парни спешились и, неслышные, ровно тени, унеслись вперед. Не было их совсем ничего, сущие крохи времени, а когда изникли, будто лесные привидения, лишь коротко, отрывисто бросили:

– Чисто.

Старший разъезда кивнул и первым тронул буланого. У самого конца распадка под елью и обнаружились искомые трое, прикрытые лапником.

– Ты догадалась?

Верна кивнула. Едва обнаружила страшную находку, бросила сверху несколько раскидистых еловых лап, чтобы прикрыть от вездесущего зверья, и мигом снялась в город.

Десятник жестом приказал разнести прикрытие, и взору повидавших виды дружинных предстало жуткое зрелище. В свою очередь душегубов не просто сгубили, их разлучили с жизнью настолько жестоко и умело, что Клагерт лишь губы поджал, и пегая борода на мгновение встала торчком. Уж на что Брюхо при жизни был здоров и свиреп, даже его незавидная доля обняла, как самая жаркая невеста, – в груди зияла огромная дырища, и там, где должно было биться огромное сердце, теперь лишь пусто багровело и возились ползучие гады.

– Грудину, бедолаге, просто внесло внутрь. – Десятник близлежащей палкой подцепил осколки кости в провале и приподнял. Повисшие на сухожилиях и клочьях кожи обломки ослепительно сверкнули белыми краями. – Грудину внесло, а сердце вынесло! Кто-то просто и без затей вынул из него сердце. И что с ним сделал – теряюсь в догадках.

– Били сильно, быстро, знаючи и без колебаний, – заговорил дружинный одних с Клагертом лет, столь же пегобородый, только посуше. – Одного удара хватило, и, скорее всего, Брюхо не успел даже глазом моргнуть. Р-р-р-раз – и нет сердца. Он еще стоял какое-то время – гляньте, кровь залила рубаху и попала на ноги – и лишь потом рухнул замертво. Чтобы устроить человеку такое, силища нужна неимоверная. Силища и сноровка.

– Ты прав, Крапивник. А что сделал бы ты, бейся у тебя в руке только что вырванное сердце?

Крапивник встал в ногах Брюха, на место предполагаемого убийцы, изобразил резкий рывок правой рукой и, не сходя с места, отшвырнул трепетный кусок плоти в сторону.

– А теперь левой. Вдруг он левша?

Дружинный проделал то же левой рукой.

Десятник дал знак поискать в означенных местах и вернулся к трупу.

– Что делал наш сердцекрут в лесу, в сообществе этих мерзавцев?

– Вопрос в том, кто кого нашел, – весомо бросил Крапивник. – Если наша троица случайно набрела на вырывателя сердец, тогда дело более-менее проясняется. Почуяли поживу – скорее всего, убийца был при коне и небедно одет, – ударились в свое подлое ремесло, но в этот раз им не повезло. Пошли на охоту да свои шкуры потеряли.

– А если это вырыватель сердец искал их? – нахмурилась Верна.

– Тогда, милая, тебе повезло, что жива осталась. – Клагерт многозначительно покачал головой. – Ты ведь недалеко на ночлег устроилась?

– Ничего нет. – Парни, искавшие вырванное сердце, дружно помотали головой.

– Съел он его, что ли? – озадаченно пробормотал Клагерт.

– Мог и схарчить, – мрачно буркнул Крапивник. – Сожрал сердце врага – перенял себе его силу и сноровку.

– Даже припомнить не могу, кому такое по силам. – Десятник поскреб загривок. – Разве что Гарвалу и Гуммиру, те, помнится, баловались этим по молодости, но оба ночевали в дружинной избе, самолично с ними ручкался!

Верна еле слышно ахнула и прикрыла рот. Кому это по силам, спрашиваете, уважаемые? Словно молния полыхнуло в памяти воспоминание о недавнем побоище – бой с темными на поляне, один из них оседает с горлом, разорванным в ошметки, но готова спорить на собственную голову – Сивый не касался его мечом. Тогда муженек просто вырвал темному гортань и брезгливо отряхнул руку. Значит, он здесь? Близко! Есть надежда догнать Безрода!

– Что с тобой? – Клагерт подозрительно прищурился, глядя на Верну. – Никак вспомнила что-то? Вон, вся побелела, перекосило, ровно призрака увидела!

– Да нет, ничего. Представила, как все произошло. Бррр!..

– Впрочем, сердца у него и без того не было, – усмехнулся Крапивник. – Вырыватель сердец – хохмач, каких еще поискать. Пересмешнику вряд ли повезло больше.

Неизвестный вой – уже никто не сомневался, что с подлой троицей расправился именно вой, – разъял тело и голову хитреца с теми непринужденностью и легкостью, которые говорили, да просто кричали, о недюжинном умении и хладнокровии. А еще он будто насмехался над преступниками – жестокому и бессердечному Брюху вынул сердце, хитрому придумщику Пересмешнику снял голову, вострослухому Зайцу… тот лежал, раскинув руки, лицо исказила боль, морщины страдания у глаз даже посмертно не разгладились, а из ушей выбежали две струйки крови.

– Мечом или тяжелым ножом почти снял Пересмешнику голову, что осталось, просто оторвал руками. – Крапивник показал на уродливый обрубок, в котором почти невозможно было признать человеческую голову. Просто чурбак, перепачканный кровью и землей. Срез на три четверти чист и ровен, будто здесь прошлось острое лезвие, остальное топорщилось ошметками рваных волокон, жилами и сухожилиями.

– Готов биться об заклад, что ни капли крови на него не попало, – мрачно усмехнулся Клагерт. – Полоснул по горлу, ровно молния скользнул за спину и лицом вниз уронил нашего хитрюгу на землю. Так и закончил.

– Брюхо он убрал первым, Зайца – вторым, Пересмешника – третьим. Вот и вся недолга. Раз-два – вырвал сердце, три-четыре – ударил по ушам, пять-шесть – распахнул второй зев. И тихо, спокойно докрутил голову.

– Глядите! – Один из дружинных, сидевший на корточках возле Брюха, разжал пальцы мертвеца, последним живым усилием сведенные в кулак, и теперь показывал на ладонь здоровяка. Прямо по линии жизни тонкой змейкой тянулся след ожога, словно к руке приложились раскаленным докрасна прутом. Такой же след остался на пальцах. Полноценным ожогом след стать не успел, кровь остановила свой бег по телу еще раньше, и просто багровая полоса запятнала пальцы и ладонь.

– Интересно, интересно! – Дружинные обступили Брюхо, но присели у трупа только Крапивник и Клагерт. Да еще парень, что обнаружил след. – Что-то прижгло негодяю руку! Палить мертвецу шкуру не вижу смысла, еще меньше смысла в том, чтобы делать такое с живым. Да что же это?

Старший разъезда сорвал длинную травинку с жестким стеблем и уложил в собственную ладонь подобно тому, как сделал это Брюхо прошлой ночью, облапив нечто непонятное.

– Если бы я сказал, что этот бык приложился к раскаленной цепи, вы сочли бы своего десятника сумасшедшим? – вопросил Клагерт, оглядывая воев. Те молчали. Слишком уж невероятно звучало: будто у незнакомца в момент схватки обнаружилась при себе раскаленная докрасна цепь. Тогда почему не кошка в лукошке или речка в печке?

– Не станем делать ночного убийцу глупее, чем он есть, – веско протянул Крапивник. – Чтобы сотворить подобное, голова нужна светлая и ясная. Куда уж тут носить при себе раскаленные цепи!

– Слыхал я про такое, – подал голос молодой дружинный, что первым обнаружил ожог. – Только в наших краях это называется несколько иначе: на воре и шапка горит. Мне дед рассказывал, что заклятые вещи дарят похитителю такие отметины, которые не сходят до самой смерти, ровно клеймо.

– Знать, сильное заклятие висело на цепи, – покачал головой Клагерт, отпуская ладонь мертвеца. – И сдается мне, что все началось именно с нее. Наш здоровенный дурень схватился за цепь незнакомца, тот вошел в ярость, вырвал Брюху сердце, а там и с остальными покончил.

Верна смотрела и слушала с недоумением. Откуда у Безрода раскаленная цепь или того хлеще – цепь заговоренная? Не было таковой, по крайней мере, еще недавно не было, да и взять ее негде. Значит, не Сивый? Тогда кто?

– И следов никаких. Как пришел, так и ушел, а примятая трава за ночь поднялась. – Крапивник закусил ус и бессильно развел руками.

– И ладно, если ушел, – буркнул Клагерт. Ему вовсе не улыбалось, если ночной ужас примется разгуливать по округе и возьмет за правило лакомиться сырой человеческой плотью… тьфу ты, да хоть и жареной! Тогда вся округа встанет на уши, и княжеские дружинные изойдут на крики и проклятия по душу незнакомца, ведь спать им придется только в седлах. Хотя от увиденного сон может просто-напросто исчезнуть. – По-хорошему я должен вернуться в терем, рассказать все воеводе, тот поднимет дружину и разошлет по окрестностям в поисках сердцееда. Но отчего-то мне кажется, что в этих краях о нем больше не услышат. По крайней мере до тех пор, пока какой-нибудь дурак не вздумает нагреть руки за чужой счет. И не дайте боги, если на его пути встретится вчерашний ночной волк.

Истребитель душегубов, ночной волк… Как ни было противно смотреть на все, Верна согласно кивнула. Именно ночной волк. Серый отбивает от стада больных, старых, режет и… ест. Режет и ест…

– Одно знаю точно, – усмехнулся Крапивник. – Горевать по этой троице не стану. Они получили то, к чему так долго шли. Когда расскажу подробности в дружинной избе, как бы не раскатилась по бревнышку от смеха, едва парни загогочут! Бессердечного лишили сердца, хитроумного – головы, вострослуху отшибли ушки. В дурном сне не привидится!

– Чтобы так зло шутить, нужно по меньшей мере хорошо знать того, над кем шутишь. – Клагерт понимающе кивнул. – Странные знакомства у душегубов! Откуда ни возьмись, по их душу является неизвестный вой и умертвляет самым жестоким образом! Просто угадал, кому что? Или знал?

– Все трое – сволочи порядочные, но якшались только с подобными себе. – Крапивник задумчиво огладил бороду. – Что-то не припомню среди их знакомцев кого-нибудь, близко похожего на воя.

– Одно ясно – волчара, что обработал душегубов, знал, что делает. Так что, соколы, будем искать убийцу убийц? – Клагерт по очереди оглядел бойцов, донельзя озадаченных.

– Нет смысла…

– А зачем…

– Найти и сказать «спасибо»…

– Поделом…

– Баба с возу, кобыле легче…

– За князя сделал грязную работу…

– Работа грязная, зато сделана чище некуда…

– Не думаю, что князя по-настоящему озаботит ночное происшествие, – подвел итог Крапивник. – Тем более что раньше ничего похожего и близко не было. Остолопы не на того напали.

– И тем не менее воевода и князь узнают все сегодня же. – Клагерт решительно встал. – По коням, парни!

– A с этими как же? – Молодой дружинный легко пнул тело Брюха носком сапога.

– А никак! – усмехнулся десятник. – Много чести для душегубов. Нечего землю поганить, как бы гадость на этом месте не выросла.

Верна через силу улыбнулась, несмотря на давящую дурноту. Сивый тоже не стал бы прятать трупы от острых клыков и клювов. Побросал бы, где упали, и все дела. Человека упокоил бы, нелюдя оставил зверью.

– А ты, оторва, – беззлобно начал десятник, повернувшись к Верне, – находи поскорее своих да не шастай одна по городам и селам. Хоть и меч при тебе, вон какие дела творятся. Не всегда за рукоять схватишься, голову снесут, сама не заметишь! Ты гляди, хорошенько гляди! Хорошо бы на всю жизнь запомнила! Может быть, парней в охрану дам? Тебе куда?

Махнула рукой. Выходила неспешная езда по редколесью, прямиком на восток-полдень, через повалки и буераки. Туда утянулись три тонкие красные нити, невидимые прочему люду, а сколь долго придется догонять – узнать бы у кого-нибудь…

– Сама доеду. Никого грабить не собираюсь, потому и останусь цела.

– Пошли! – рявкнул Клагерт и сам первый придал буланого пятками.

Верна задумчиво проводила взглядом разъезд, цепью растянувшийся на узкой тропке, и развернула Губчика в противоположную сторону. Тяжелой выйдет дорога – вон, едва тронулась, нашла кровь на пути. То ли еще будет?

Жеребец, косясь на трупы и всхрапывая, скорой рысью промчался мимо злополучного места, нырнул в заросли, и обоих – гнедого и всадницу – поглотил густой лес. Через какое-то время стало тихо, даже птицы не тревожили покой жуткой поляны, и на открытое место, будто из ниоткуда, выехал всадник. Равнодушно оглядел следы побоища, развернул коня в сторону, куда немногим раньше умчалась Верна, и неторопливо затрусил следом.

Трудно пришлось вначале, лес как будто ощетинился и сделался точно собака, которую погладили против шерсти. Ветви отчаянно цепляли, норовили разодрать лицо, и бывшая жена готова была поклясться в том, что сучья, ровно когтистые лапы, хищно вытянулись к ним с Губчиком.

– Что же ты неласков, Лесной Хозяин, – хрипела Верна, прикрываясь руками и мотая головой, словно деревянный болванчик, какие делают мастера игрушечных дел. – Неужели обидела чем-то или показалась непочтительной? Лес не жгла, птице и зверью разора не чинила, отчего ты неприветлив, ровно бирюк?

Хоть надевай полный воинский доспех и под броней прячься от многоруких деревьев, что норовят с коня сбросить и глаз лишить. Как же Сивый здесь проехал или ехалось Безроду не в пример легче? Впрочем, с него станется, проедет и не заметит, что шкуру попортили. Глазом не моргнет.

– А я бедовая! – крикнула во все горло. – Все равно найду! И лучше, Лесной Хозяин, по-хорошему пусти! Надо будет – напролом пойду, меч затуплю, а дорожку прорублю!

Но лишь птицы смеялись высоко над головой, там, где синело вольное небо и откуда сущий мир казался пребывавший внизу, плоским, ровно блин.

Ночевала кое-как. Плюнула на все и упала с коня на мягкий мох там, где кончились силы. За полдня извертелась в седле так, что мало штаны в дыру не просадила, а тело ныло, будто целый день постигала воинскую науку воеводы Пыряя на отчем берегу. Тот, бывало, раскручивал чучело – полое бревно с четырьмя «руками», насаженное на шест, только успевай гнуться в поясе и уходить от чувствительных ударов дубовых кулаков. Даже стонала во сне, пряча под себя руки и ноги.

Уж до того не хотелось поутру садиться в седло, что едва не прокляла в голос все и всех на белом свете и в первую очередь себя. Хорошо, сдержалась. Услышал бы Лесной Хозяин причитания, что еще учудил бы? Но Губчика повела в поводу, пусть хоть жеребец отдохнет.

– Найду Безрода, повешу меч на стену! – отчаянно шептала себе под нос. – Надоело! Наелась меча до тошноты. Каждому свое. Пусть Сивый оружием балуется, ему на роду написано под броней ходить! Отчего-то последнее время ухват и метла кажутся мне ближе, чем клинок и кольчуга.

День и ночь не ела, шла налегке, ровно скороход. Припасов не осталось, а лук… что лук? Баба и лук не больно-то вяжутся. Чтобы далеко отпустить стрелу, силища нужна неимоверная, и хоть боги силой не обидели, но лук растягивать… пусть Сивый стреляет, ему раз плюнуть. К исходу второго дня Лесной Хозяин, должно быть, подобрел, основательно проредил лес, а на третий выпустил на дорогу. Какое-то время Верна невидяще смотрела на тропу, и лишь нетерпеливое ржание Губчика сподвигло ее на шаг вперед.

– Выбрались! – облегченно прошептала и скакнула в седло. Два дня воздержания от еды сказались куда как благотворно – в теле обнаружились необъяснимые пустота и легкость. Прыгнула в седло без малейшего усилия, будто взмыл в воздух бычий пузырь, полный горячим воздухом. – Пошли, милый, вперед!

Наверное, бог домашнего очага смилостивился, кто еще столь благосклонен к непутевым дурам, сбившим белые ножки в поиске собственного дома? Стоило закрыть глаза, мир будто въяве терял яркость, из него вымывало краски, словно прошелся всемогущий дождь, и только три нити, сотканные из клубов красного дымка, одни пламенели в поблекшей Вселенной.

К концу дня Верна вышла к небольшому поселению, живому исключительно благодаря дороге. Собственно, не было бы дороги, как знать, встал бы поселок? Харчевня с банькой, кузница, обшивайка, постирайка, конюшня и даже небольшая сыроваренка. Отчаянно захотелось поставить Губчика в стойло, а самой завалиться на ровное ложе, закинуть ноги на стену, выше головы, и чтобы не будили целый день.

– Доброго здоровья хозяевам! – Верна толкнула дверь на затейливых черненых петлях и прошла внутрь. Кто бы ни ставил харчевню, он определенно знал толк в том, как дать усталому путнику почувствовать себя дома. Уютную светелку что-то неуловимое делало похожей на все светлицы разом. Может быть, горящий очаг, сложенный прямо посередине харчевни и открытый на все четыре стороны, может быть, неохватные дубовые балки под потолком, может быть, волоковые оконца, теперь, в это светлое время, распахнутые настежь. А может быть, старик, мирно сопящий на лавке у огня, ведь только ребенок и старик делают дом по-настоящему домом. Седовласый путник забрался на лавку с ногами и мирно посапывал, подложив под голову руки, сложенные лодочкой.

– И тебе не хворать, дева-воительница! – Хозяин будто знал Верну всю жизнь, встретил как родную. Ничуть не удивился.

– Есть, пить, спать! – выдохнула Верна. – Там…

– У коновязи стоит конь, – с полуслова подхватил хозяин и понятливо кивнул. – Его расседлать, напоить, задать овса. Сделаем.

Пока добрый малый распоряжался касательно места в конюшне, угла для хозяйки жеребца и ужина, Верна осмотрелась. Не велика изба и не мала, не пуста, не полна, не темна, не светла, а так – половинка на серединку. Четыре стены, четыре оконца, под каждым стол, еще по столу раскорячилось в углах, итого восемь. Закатное солнце оголтело замалинило горницу, по счастью стол у западного окна пустовал, и на гладко тесанных досках весело отливали багрянцем рушник и молочный кувшин. Верна рухнула на скамью, точно ровно подрубленная, по ногам растеклась блаженная истома, и той ленной благостью мало голову не снесло. Едва не заснула.

– Издалека? – Хозяин подавал сам. Миска парующей каши, заправленной ароматными травами, молоко, ржаной хлеб. – Больно твои сапоги пыльны, дева-воительница, давненько не кормила ты их гусиным жиром. Я – Березняк.

Если бы Клагерт сложил с себя обязанности десятника, повесил на гвоздь меч, кольчугу, крепким боевым сапогам предпочел мягкие ноговицы из оленьей кожи, точь-в-точь получился бы Березняк, что лучезарно улыбался Верне и ждал ответа.

– Не ближний свет, – промычала та. Все же несподручно болтать с набитым ртом.

– С запада идешь?

– Оттуда.

– Чем народ там дышит?

– А все так же. – Широкий глоток молока иссохшее горло приняло, ровно земля летний дождь, Верна улыбнулась в кои-то веки за последнее время. – Добряк добр, пахарь пашет, злодей бесчинствует, дружинный службу тащит.

– Человек везде одинаков, – согласился хозяин, присаживаясь рядом. – И сколько ни проходит времени, лучше не становится. Говоришь, злодей безобразит?

– Под Срединником, во владениях князя Остролиста трое заклятых душегубов из-под стражи сбежали. Вся округа на ушах стояла. Дружинные с ног сбились.

– Много бед натворили? Поймали?

– Да поймать-то поймали. Только странно все вышло – как по жизни грешили, так и самим воздалось. Не дайте боги такого конца!

Березняк нахмурился, огладил бороду и уселся поудобнее. Оглядел харчевню, во всем ли порядок, пока хозяин занят, и приготовился слушать.

– Не видела бы сама, так и молчала бы в тряпочку. – Верна сотворила обережное знамение, приглашая в свидетели богов. – А захотела бы сказки врать, лучше не придумала. Про душегубов слыхала от княжеского разъезда – повстречались на торной дорожке – и сама себе наказала быть осторожнее. Собралась было утром по своим делам, что называется, нате вам! В распадке лежат все трое, да не просто лежат – живехоньки ровно гнилая колода!

Хозяин оживился. Будет что пересказывать постояльцам, следующим из восточной стороны в западную.

– Никогда такого не видела, хоть не первый день с оружием знаюсь! Самый здоровенный душегуб вскрыт, словно мешок с мукой! Скажешь, трудно проткнуть человека голой рукой, прихватить в ладонь сердце и вырвать наружу? Я тоже так думала. Однако нашелся ведь ухарь! Лежит бугай, раскинув ручищи, а в груди дырища зияет, ровно провал! Второй голову потерял, сам в одном месте успокоился, голова – рядом, третий будто лопнул, как переспелая тыква, кровища так и брызнула из ушей!

– Кто ж их так?

– То боги знают, да спрашивать боюсь. И не мое это дело. У самой забот – возок с верхом!

– Далеко наладилась? Вряд ли по торговым делам.

– Верно подметил, не торговка я. А куда путь держу – сама не знаю. Ищу кое-кого.

– Если шел по нашей дороге, не потеряется. Вдоль всего тракта постоялые дворы стоят. Не у меня, так у Зозули найдется. Выше нос!

Аж дышать перестала, неужели удача? Три кровяные дорожки стлались мимо харчевни, это и сама знала, но вдруг Безрод сказал, куда идет? Не приведите боги, изменится благорасположение небожителей, истают красные незримые тропки, и хоть наизнанку вывернись, ничего не найдешь. Трижды пройдешь от края земли до края и все впустую.

– Му… мужа ищу. – Ровно гиря на языке повисла, еле произнесла. Вроде и словечко простое, а будто из другой жизни, светлой и беспечальной. – Разминулись мы. С ним… свекор и сестра… его сестра.

– Золовка, стало быть?

– Ага, здоровенная такая, вровень с тобой будет.

Березняк поскреб затылок, нахмурился, прикусил ус. Покачал головой.

– Не было. Точно не было, я бы запомнил. Быть может…

– Что?

– Быть может, Винопей знает, – кивнул на старика, сладко спящего на скамье у очага. – Он всю дорогу исходил, всякий постоялый двор знает мало не лучше хозяев. Да что я говорю, старик, почитай, живет на дороге!

– На дороге?

– Ровно волна, катается от одного постоялого двора к другому, там коркой хлеба разживется, тут плошкой каши угостят. Тем и жив. Но глазастый, ох глазастый, ты на дырявые одежки не смотри! Вчера мимоезжий купчина деньги потерял. Ну само собой, давай на приказчика орать, мол, стащил, пройдоха. А Винопей глядит со своей скамьи так хитренько и говорит, дескать, не гони на человека напраслину, сам потерял, так виноватых не ищи. Ну купчина руки в боки, ор такой поднял, голуби снаружи поднялись. А Винопей только глазками хлопает и улыбку тянет от щеки до щеки.

Верна от собственных печальных дум отвлеклась, даже про троицу душегубов на мгновение забыла, рот раскрыла и покосилась на скамью у очага. Этот? Старик в потрепанной одежке?