Текст книги "Прыжок над Рекой Времени"

Они не узнают, не дано узнать, не суждено, что совсем в другом, намного нижнем истечении Реки-Времени, соизмерённой семью столетиями с небольшим, уйдут бурят-монгольские парни, славные сыны Баргуджин-Тукум на войну великую несоизмеримо, что и будет далеко на той стороне, куда и заходит солнце. Уйдут, чтобы вернуться победителями. Но и многие останутся там навсегда, сложив головы за эти степи, за эти горы, за долины, за берега родной реки.

5

Столь нетерпеливо долгожданное посещение Сыгнака откладывалось. Таковым оно и было для юного Анвара, сына высокочтимого отца Мукожан-бека. Давно уж быть в несравненно прекрасном городе, давно б купаться в дивных садах его, но нет, заторчали они в Ургенче, столице обширнейшей империи. Несравненно прекрасным он был ещё и тем, что проживала там, опять же несравненная ослепительной красой своей, о которой никогда не перестаёт думать, после того, как с отцом, когда было ему всего двенадцать вёсен, удосужились быть гостем в великолепном дворце столь гостеприимного Мукожан-бека. Тогда-то и услышал кристально заливистый смех ещё тогда девочки, любимицы отца.

Не знать, насколько остановились в столице они, сопровождая повсюду весьма обеспокоенного Джелал-ад-дина, к которому частенько присоединялся эмир Тимур-Мелик.

Вдоволь, не вдоволь посмеявшись, да расходилась, разъезжалась знать по своим городам. Но посреди них уж самым довольным, в таком уж распрекрасном расположении духа уезжал Кайыр-хан. Но не преминул отметить, удостоить правитель Отрара эскорт Джелал-ад-дина взглядом весьма многозначительным, но, скорее, и предназначался он благородному принцу, но ещё поточнее, то Тимур-Мелику, часто подходящему к благородному принцу, разделяя вместе с ним взволнованное беспокойство.

Запоздалым был совет хорезмшаха с сыном, да ещё с Тимур-меликом, но не в тронном зале, но подальше от нежданных взоров всяких, выехав в поле за пределы Ургенча. Уж запоздалое лучше, чем никогда. И сопровождали их самые вернейшие хорезмшаха, да эскорт благородного принца. И как ни старался напрячь острый слух Анвар, но слова разговора хорезмшаха с принцем да с Тимур-меликом были никак недоступны для ушей сопровождения. Их статные арабские кони в стороне то гарцевали грациозно, то застывали, будто внимая словам повелителей своих. Но знать ли им, что разговор носит важное значение для всей империи, но вот свита догадывалась об этом, предполагала это. Что ж, они из свиты и присутствовали у подножия беседы исторического значения. Хотя, сам истинный поворот, развернувший ход мировой истории, уже состоялся накануне в роскошно тронном зале, когда и решился доказать. Откуда ж знать.

– Ты уверен, стоит ждать войны…? – спрашивал хорезмшах, обуреваемый сомнениями.

– Я думаю, будет война. Совершено непоправимое… – отвечал сын Джелал-ад-дин.

– Полагаешь, готовиться…

– Рассылать во все концы, как можно, скорее…

– Почему ты так обеспокоен?

– Не знаю. Скорее, говорит за меня сердце. Что-то давит, колет…

– Неужто так силён, так грозен этот хан, про которого не знаю. Хотя, присылал дары мне, и послание.

– В том послании не было такого уж дурного, предосудительного. Разве что… – и смолк старший сын.

В умолчании сына всплыли на поверхность памяти подробно слова того хана в его послании. На бумаге обращался этот хан к нему как равный с равным, не так, как многие из высшей знати и в самом Хорезме, и от государств сопредельных. Как их слова ласкательны для слуха! Но вот дары этого хана? О-о! А тот караван, который так безжалостно разграбил родственничек дражайшей матушки Теркен-хатун. Это был его караван! А ведь по её настоянию, превозносящей лишь высокую знать кыпчаков, он-то и лишил старшего сына, мудрого сына самого наследства на престол. Да всё потому, что родила его туркменка, а не из рода высокочтимой кыпчакской знати. А вот Озлаг-шах, объявленный наследник слишком мал, да и не превзойти разумом своим старшего брата, уж никак. Одно лишь достоинство – мать именно из того рода, который разумом да сердцем и взлелеет всегда матушка Теркен-хатун.

– Неужели так силён этот хан? – спрашивал обоих хорезмшах.

– Трудно сказать, не увидев его государства. Но, то сражение… – отвечал на этот раз задумчиво тихо преданный эмир Тимур-Мелик.

– Уж, договаривай… – всколыхнулась чаша нетерпения из глубин души хорезмшаха.

– Их войско было намного меньше нашего, но мы не одержали победу.

– Но ведь говорили же, что бежали они подобно жалким трусам.

– Говорили те, желающие прослыть верными в твоих глазах, да отважными… – уже вставил слово старший сын, истинно владетель мудрости да отваги несокрушимой, бесценные достоинства которого никак не хочет разглядеть неугомонная Теркен-хатун, чей взгляд разума и застилает пелена амбиций непомерных лишь во славу её сородичей и не более того.

Он понимал, кто эти те. Старались приписать себе заслуги в той битве, которая, как оказалось, ибо знал, что старший сын не утаивает, никак не утаивает. Никакой победы не было, близко не запахло. И сражались таинственные воины из неведомой земли не так, не так. И ночью, обманув наблюдательные взоры, да нагнав притом страху, скрылись под вуалью тьмы. «Они не бежали. Они ушли, покрыв себя неведомой тактикой, подобно хитрому лису…» – говорил тогда старший сын, в голосе которого и не утаить восхищения. Но, то было тогда, и в миг вспомнил лица Джелал-ад-дина и верного эмира Тимур-Мелика, когда и свершилось это в тронном зале. Но и бледен был старший сын, и невольно прочитался укор в его глазах. Взялось сомнение тогда, что гложет постоянно с тех пор осознанием того, что переступил черту. Постараться осмыслить. Но понимал, что ступил бесповоротно на тропу, что сворачивает извилисто за изгиб неведомости будущего.

Но разве мог понимать он, чьи множественные судьбы живущих в огромной империи вверены ему, что никак не пытается отыскать хоть горсть, щепотку правды в тёмных закромах души, под сенью налётного сомнения, над которым и взгромоздится изысканное тщеславие и не более того. Он лгал вольно ли, невольно, но лгал самому себе. В том-то и была тщетная натуга, такой ничтожный шанс слабости объявить да выказать силу. Так и было всегда, но не сейчас. Потому, кажется, и высек искру правды. Да возгореться ли костру?

– Мой сын – Джелал-ад-дин, одарённый мудростью отваги и ты – Тимур-Мелик, верный эмир из всех эмиров, я вверяю вам войско… – вымолвил тихо, что и юный Анвар и остальные едва могли прослышать слова, более подходящие к просьбе, нежели приказу.

После устремились вскачь обратно в Ургенч. И лишь однажды оглянулся Джелал-ад-дин. И охватила бледность лик его отважно мужественный, что не преминул заметить Анвар. Но что увидел благородный принц? И потому вслед за ним и оглянулся. Да вроде бы ничего? Лишь там, на востоке у самого горизонта багровое облако, не предвещающее ничего. Ни грозы, ни бури очистительной.

Знать бы юноше, что увидел принц в облаке этом пристально заострённый взгляд таинственного хана неведомых земель, что охватил озноб. Скорее ветер, скорее, показалось…

И начались усердные приготовления, что задержались в Ургенче на непредвиденное время. Затем и в Бухару. Но вот пришло время, когда статные арабские скакуны особенных кровей, наконец-то, взяли направление в Сыгнак в долине Сырдарьи.

6

По пути неожиданно для Анвара принц разделил эскорт на две половины, и с одной половиной решил направиться в Самарканд, поставив во главе другой половины его, совсем юношу, наказав воинам сопровождения послушаться его беспрекословно, да постеречь бдительно. Непонятным было такое решение принца. Да знать бы юноше, почему кумир поменял своё решение.

Да, Джелал-ад-дин намеревался в Сыгнак прийти незаметно, не подставляясь сильно под любопытствующие взоры, да доставить радость этому юноше, причину радости которого знал. Но поменялись, развернулись обстоятельства после свершившегося во дворце отца, хорезмшаха громадной империи. Сыгнак далеко не простой город, Сыгнак – оплот кипчаков. Потому в такие времена мобилизовать войска уж лучше без всяких затруднений, без шёпота, не шёпота за спиной, что да приведут мелким, не мелким козням, что и есть во вред всему мероприятию. Там ни за что не захотят увидеть и его, и Тимур-Мелика во главе войск Хорезма.

Несколько дней переходов и арабские скакуны эскорта Анвара скакали бодро эдакой искромётностью копыт, дабы и выказать во всей красе статность прирождённую, скакали по прямой линии канала Тюмень-арык, вобравшей воды Сырдарьи, да и речек, стекающих со склонов Каратау. Ещё немного и вдали показался Сыгнак.

Не заметить маленькую точку между ними и городом кыпчаков нельзя было. По мере продвижения она становилась крупной и, наконец, превратилась в очертания путника, одиноко бредущего неведомо куда. Ещё немного и он представал таковым, измождённый облик которого выдавал в нём, скорее нищего с котомкой за плечами, скорее старикашку или же вступившего в такую увядшую пору, на котором от ветра и затрепыхается одежонка скудная.

Что ж, Анвар, во всём старавшийся походить на кумира своего, и отвесил слегка поклон приветственным жестом, на что и был вознаграждён улыбкой ответной, видать, такой же скудной на лице, испещрённой сплошь лишь бороздами морщин от ветров времени. И ускакать, и позабыть о самом существовании встречного путника, бредущего одиноко. Да было б так, и когда кони собирались удалиться, то как-то вскрикнул путник голосом крепким, что совсем не соответствовал облику тщедушности. Потому и переглянулись в удивлении, да остановили коней, танцующих грациозно. И выказалось недовольство у всего эскорта, но Анвар жестом руки отвёл, отстранил такое проявление. И в этом тоже проявилось полное подражание кумиру. И приготовился послушать.

– Я увидел… – начал, было путник, но примолк, обдумывая что-то ведомое лишь ему.

– Что ты увидел? – спрашивал Анвар без всякого интереса, больше с желанием поскорее да умчаться вдаль от него, остановившего неожиданно его, спешащего нетерпеливо в этот желанный город.

Рванулось ли постыло холодным ветром, когда неожиданно и вскинулся зловеще, не зловеще бездонный взгляд нищего. Прохватил озноб. Чего же более? Дервиш? Странствующий монах, превозносящий иную философию, далеко далёкой от мирских сует данного бытия.

Все луки тетивой натянутой, направленными стрелами в сердце нежданного проявителя досель неслыханно невиданной наглости откровенно выразили одно, лишь слово, лишь взмах и, проткнут, продырявят без всяких сожалений, что дух ничтожный отлетит, что упадёт дряблое мясо с откинутым ликом навсегда потухшего взгляда, на удовольствие и пир всяким тварям низкого полёта. Уж вороны да грифы не упустят этого. Как муху, как комара. Вот его цена!

Велико ж было влияние кумира, во всём желание походить на него, но и дух светлый, ещё ничем не осквернённый, когда лишь начал путь по вздыбленной долине бренного мира, и заставило рукой приказа отвести луки, оружия, несущих смерть мгновенную этому, влачащему право на само существо.

– Что ты увидел? – переспрашивал юный властитель благородного духа, белой кости от рождения.

Была ли в этом особенная сущность, в этом, казалось, замкнутом пространстве, когда уж вспыхнувший огонь затухал до тусклой блеклости, тая задумчивость, сокрытую истину, всколыхнув лишь ожидание. Может, и стоило этого.

– Я вижу как все, простые вещи, я вижу того ворона одинокого, что кружит вдалеке, будто и почуял. Он такой, как и я. Ибо и я почуял… – говорил замогильно тихо встречный незнакомец, могущий и исторгнуть крик повелительный, как показалось.

Но и вскинули головы невольно, заприметив точно одинокую чёрную птицу в ясном небе. И повернули, весь внимая, что скажет дальше, какой вывернет ход, потому и проблеск, зачаток любопытства.

– Говори… – за всех и отобразил юноша возросшее нетерпение.

– Я вижу тени, тени будущего, ибо мне и дано приоткрыть завесу, за которой пеленой, белесым облаком вздыбленным застилается само таинство, сама предопределённость. Ты не спрашивал меня, не просил, но повелением своей души не могу упрятать от тебя, хочу сказать тебе то, что и видеть дано не каждому, далеко не каждому. Ибо и воспарил я над другой долиной, вглядываясь, вчитываясь в иную книгу иного бытия, в котором и узрел мгновением лишь край предопределённости, укрытой туманом времени, сквозь пелену которой не каждому дано взглянуть, узнать. Но я увидел, успел увидеть блик, тончайший блик.

– И что сказал тебе этот блик?

– Ты увидишь человека, каких не видывала земля, каких и не было от вершин этого неба.

– Уж сильно великий этот человек?

– Как высота глубин синего неба…

– Но я видел великих людей…

– Не то, не то… – и взглянул, влачащий одежонку нищую в ту сторону, откуда занимается утренняя заря в самую пору утренней свежести.

Все повернули головы в ту сторону, где возвышался невысокий холм редкого леса.

Холм, как холм. И что из этого? Но ведь за холмом ещё холм, и реки, и долины, которых множество и множество.

– Что из того, что увижу какого-то человека, которого ты называешь великим, которого никогда не видели земля и небо?

– Ты будешь обязан ему жизнью…

– Я не понимаю…

– Провидение…, мы все под неизменным куполом неба предопределённости…

Направит ли тишина, что наступила, в нежданное русло задумчивости о мире бренном, о бытие под этим небом, но устремит ли взор за тот горизонт, горизонт укрытых, не раскрытых истин? Немного погодя и подал нищему ли монету.

– Беру у многих за данные знания. От тебя не возьму.

– Почему?

– Я вижу свет над тобой…

Многие встречи забываются. Но забыть ли эту встречу? На полном скаку подумал было, но вскоре окунулся в другое, и было от чего. Впереди встреча, о которой и думал всегда, мечтал всегда. Вот в таком ореоле весьма возвышенного настроения и подскакал к воротам Сыгнака, днём открытым настежь.

Белокаменный дворец эмира Раджива с полным правом можно было соотнести к одним из тех составляющих, что представили гордость Сыгнака. Да и сам хозяин также был вправе разделить такую гордость горожан. И богатством, и почестями, и высоким рангом, но и мудростью. «Вряд ли достопочтенный эмир посмеялся бы над послами. Я так думаю… Надеюсь, в лице его найти опору в Сыгнаке, в этом городе, где меня никак не ждут…» – говорил принц, разделяя эскорт, отпуская его. Да, эмир Раджив отсутствовал тогда в тронном зале, когда и случилось непоправимое, как посчитал Тимур-Мелик, с которым вполне согласен был принц Джелал-ад-дин.

Он шёл по широкой дорожке, вдоль которой были устланы цветы ярчайших красок. Ценил красоту эмир. Но что всё это, когда истинную красоту он увидел там, над широкими ступенями, пришедшую вместе с отцом повстречать его, когда и доложили о его приезде. Любимая дочь отца, которой ни в чём не откажешь, ни в чём. Разве что в одном, если и удумала бы замуж за недостойного человека. Но, кажется, объявился жених, один из тех, к чьему роду он, эмир благосклонен. Породниться с Мукожан-беком, с одним из высокочтимых беков не одной Бухары, всего Хорезма и есть большая честь. Потому он рад, что сольются рукава двух родов благородных. Чего же более. Потому и вышел встречать, да и дочери любимой позволил то же самое. Ох, уж эта бойкая весёлость!

Юная красавица Уидад, обладательница статно прекрасных признаков, немыслимых по сути, ибо они и навевались нежностью белоснежной кожи, над которой и взыгрался румянец. Юная красавица Уидад, именем, как обозначение любви и дружбы, именем от земли арабских цифр, несравненная, ибо и не найти такой под знойным солнцем у берегов Сырдарьи.

На почтенный поклон Анвара эмир также слегка отвесил поклон, тогда как Уидад оставалась всё той же непреклонной, одним мановением улыбки едва приметной, но преисполненной уж обликом манящего кокетства, так и снесла разум юноши гибко статного. Преобладав кое-как с собой, приняв твёрдость походки, и направился вслед за эмиром в зал ослепительно блистающий. Но что это по сравнению с той, что шла позади, едва удерживая улыбку, готовую сорваться на звонкий смех. Что ж, недалеко ушла от детства, когда при первой встрече так и вырывалось это искренним потоком.

В роскошной зале усаживался осанкой гордо прямой на широкий диван Анвар, тогда как эмир расположился напротив всё так же, ну а она, вознёсшая красу сияющее ослепительную, уселась за соседний столик. Негоже сидеть рядом с мужчинами, затеявших важный разговор, хотя и дочь любимая, хотя и желанная столь, закружившая, вскружившая, ради которой и готов хоть на край обширнейшей империи. Но слух навострён.

– Проходят дни, но не слышно ничего с восточных границ… – говорил как-то тихо настороженно эмир.

– За десять дневных переходов вполне бы успеть тем послам, которым подрезали бороды, до земли своего хана. Может, на так подсчитал. Но прошло более тридцати дневных переходов. Не слышно ничего. Может, так и пройдёт, успокоится неведомый хан неведомой земли… – говорил, всё же. твёрдо Анвар, сын достойного Мукожан-бека, никак не призвав настороженность какую-либо, да и с чего.

– Много чего говорили мне, но одно привлекло моё внимание. Говорили мне, что посол этот, когда приговаривали к казни, был уж тих, опечален, но сломлен никак. Но думаю, он тот посол земли того войска, с которым повстречалось наше войско как-то ненароком. Имея численное превосходство, однако, наши военачальники никак не могли воспользоваться этим.

– Так говорил Джелал-ад-дин. – соглашался с ним Анвар, никак не вдаваясь в значимость этих слов, в значение той битвы, обуреваемый наглядной мощью империи, да овеянный присутствием несравненной, в глазах которой и готов превознестись на высоту недостижимую.

– Говорили, что он упоминал своего хана.

– Да, он говорил, что придёт его хан, какой-то Чингисхан… – в словах Анвара, да проскальзывала какая-то беспечность, на что эмир, вознаграждённый мудростью, лишь покачал слегка головой.

После затишья некоторого Анвар и решил изложить просьбу Джелал-ад-дина. Эмир вслушивался внимательно в каждое слово, иногда кивая утвердительно. Ох, как при этом возносилась душа отважного юноши, которому идти, да идти к пристанищу мудрости. Но и, конечно же, само обстоятельство.

– Что ж, я внял просьбе доблестного принца… – таков и был тихий ответ эмира.

Что ж, за делом и пролетело отведённое время. На прощание у широких ступеней, да остались наедине молодые, по умыслу её же отца, который. ровно, как и его отец, лишь и возмечтал о таком союзе. А когда уж юные сердца затрепетали, уж никак не воспротивившись замыслам родительским, то тем более.

– Отец обеспокоен в эти дни… – начинала первой Уидад, движимая напором, усиленным потоком любопытства, да и самим статусом любимой дочери, над которым и вскружилось лёгким облачком налёт избалованности.

Но слова её были произнесены таким тоном, что отсутствовала ныне всякая избалованность, да и пышущее кокетство посторонилось, уступив устремлениям иного значения, в которых проглядывалась некая мудрость не по годам. И так вскружённый разумом Анвар, готовивший, приготовивший некие слова, столь ласкающие девичий слух, уж не поперхнулся от тона такого, но был вынужден обратить вспять уж красиво заготовленную речь. Какое там. И юная красавица познавала заботы мужского разума, куда вот так и влезала бесцеремонно уж до того сварливая матушка империи Теркен-хатун.

– Да, Ваш отец обеспокоен, как и старший принц, благородный Джелал-ад-дин. – отвечал Анвар тоном, будто обращается к не столь прекрасной девушке в облачении блистательно сияющей красоты, что встрепенётся и разум, и дух юноши, а к собеседнику, познавшему лабиринты хитросплетений политики уж всяко изощрённой.

– Кто они – монголы? – продолжала задавать вопросы эта прелестно юная красавица высоко благородных кровей, вопросы, которые уж никак не должны были витать в голове каждой девушки в этом возрасте.

Кто они – монголы? Да сам-то он не мог толком знать про них. Слышать-то слышал, но увидел один раз, и этого хватило, чтобы и дух впечатлило, и разум захватило.

– Принц говорил, что на востоке, за рубежами Хорезма случайно столкнулись с неведомым воинами, с раскосо узкими глазами, походившими на найманов или же на купцов из далёкой цзиньской земли. Бьются в сражении они не так как все. Принц говорил про письмо какого-то хана опять же неведомой земли, который и покорил эту самую цзиньскую землю, откуда купцы доставляли шёлк, что колыхнётся на ветру, фарфор, что прозрачностью обтекаема, как вода горного ручья.

– Кто этот хан?

– Когда казнили того посла, то говорил он тихо, то угрожал он тогда, что придёт Чингисхан. Этим-то словам и придал большое значение благородный принц. Потому и собирает он войско несметное, дабы и пойти на восток, в упреждении удара. Но думаю, кто посмеет на самого хорезмшаха, властителя могущественной земли, перед которым недавно преклонился сам Багдадский халифат.

– Кто он? – нежданно как-то и вырвалось у неё, то ли стоном, но выразилось испугом неким.

Сметливый разум юноши ухватил то, кого могла иметь в виду эта девушка, над светлым ликом которой в отображении красы изумительной да пронеслась ли едва тень волнения. Знать ли, познать ли женскую интуицию?

– Я не знаю. Тот посол был опечален. Я заметил это, все заметили это. Будто взывал к своему богу…

– Его бог – Чингисхан?

Её вопрос возымел удивление. Но откуда? Она не была там, в тронном зале. Да и вряд ли услышала она про это. И как ни любима дочь, но не допустит любящий отец слышать ушам дочери такое. Да, могли от знати кипчаков уединиться и поговорить о делах государственной важности наедине, вдали от ушей женских, девичьих. Во всём необъятном Хорезме такое доступно лишь одной Теркен-хатун, драгоценнейшей матушке хорезмшаха, уж подвижной непозволительно, что засунет длиннющий, не длиннющий нос, куда не следует. И не более того. Потому как-то знал, понимал, в виду его посещения любящий отец сделал такое исключение, что разговор мужчин и стал достоянием её ушей. От одной мысли этой так и засветилось солнце в просторах и так светлой души. И потешиться бы дальше от мысли такой, но нежданно вдруг из мириад мыслей, да воспоминаний разум его, да ухватил мгновением молнии, что не упустить. И высказал вслух:

– Странная встреча случилась по пути в Сыгнак.

Взгляд вскинутый так и отобразил любопытство, но и такое, сверкнувшее искоркой, что и взлетел дух юноши. Потому и продолжил, потому и рассказал как-то обстоятельно, но с вдохновением про ту странную встречу.

– И этот великий человек, равный высотам глубин синего неба живёт там… – говоря так, кивнула Уидад в сторону утренней зари в пору утренней свежести. – И будете Вы обязаны ему жизнью?

– Не знаю, не знаю… – лишь вздохнул, будто познавший мудрость неведомо откуда – Уж, не дано знать, что будет завтра.

Могло ли быть такое пеленой непреодолимой тоски, что да не должно снизойти на души светлые в такую пору, когда и расцветёт миндаль? Какие думы…? Тишина так и выдала шелест листьев на ветру.

– Я надеюсь, наши воины, познавшие доблесть победы, да отметут, уничтожат каждого, кто посмеет… – говорила тихо ли, но твёрдо эта девушка высоко белой кости, словами тона, в котором просквозили то ли грусть как у отца, то ли просьба, то ли сам призыв души неукротимой, от которых так и вздыбится волной бушующей уж сердце юноши отважного.

– Под знаменем благородного принца Джелал-ад-дина мы раздавим всякое подобие силы, да будь хоть от самого дьявола… – говорил словами тона непреклонно твёрдого этот юноша, таким уж огнём преисполненной решимости, дабы и вознестись в её глазах лишь ореолом героя доблестного.

Слова юноши, как порыв волчонка, познающего кровь или же подросшего жеребца, познающего полёт искромётности копыт. Но слова его, не слова политика, которые что-то, да обозначат в государстве, в котором единение лишь скромный гость, и не более того. Но вознестись бы им, и юноше отважно прекрасному, и девушке прекрасно статной, подобно птицам вольным на самые стремнины иссиня небесных высей, да взглянуть, воззреть остро заострённым взором на восток, в самые, самые дали восхода. То и было б суждено узреть, увидеть там, в долине иной земли ссутулившегося седого человека громадного роста, далеко отошедшего от молодости, пришедшего к порогу старости, походкой тягуче медленной, подле которого по правую и левую руку шли таких же, двое, приближённые к порогу старости. Не так вдали застыл тишиной длинный строй войска из воинов, уж сильно тонко изощрённых в своём искусстве. Но узнали б в нём, в старике того самого, про которого и говорили только что?

То шёл он в сопровождении Джэлмэ и Богурчи, шёл в юрту, как и тогда у берегов Керулена, когда молился три дня и три ночи перед военным походом на империю Поднебесной династии Цзинь.

И будет он молиться там Вечному Синему Небу три дня и три ночи.

***

Скакал юноша в сопровождении эскорта, туда, где и ждал его кумир, на кого он и старался походить и доблестью, и отвагой. По пути повстречался опять же нищий. Дервиш? Тот ли? Нет, не тот, далеко не тот предсказатель? И взгляд не тот. Лишь кинул в ноги ему горсть монет. Сколько таких земля носит, жалких да убогих?

Не улеглась ещё пыль от копыт, когда взглянул пристально вслед этот нищий. Другой взгляд, другой. Он не заглядывал за неведомый изгиб таинственного будущего. Он всего лишь заглядывал за изгибы гор, холмов, куда извилисто вели дороги, тропы через мостки ручьёв, да речек небольших. И запоминал…