Текст книги "Состоятельная женщина. Книга 1"

– Безусловно! Как и офисные помещения в Уэст-Энде. Вы правы – сейчас и на самом деле хорошее время для того, чтобы продавать.

И он углубился в изучение списков готовившихся к распродаже предметов. Читая их, он мысленно делал пометки на полях. Выходило, что Эмма несколько недооценила общей суммы, которую можно было выручить за картины, недвижимость и драгоценности. По его подсчетам, она составляла никак не меньше девяти миллионов фунтов стерлингов. Закончив, он отложил папку и снова закурил сигарету, чтобы унять растущую тревогу.

– Эмма, дорогая, – продолжил он после паузы. – Я хотел бы, чтобы вы все-таки рассказали мне, какие у вас проблемы. Подумайте, кто еще поможет вам, если не я? – Улыбнувшись, Генри наклонился к ней и нежно погладил по руке, сердиться на нее долго было просто невозможно.

– Генри, дорогой мой! У меня нет никаких проблем, уверяю вас, – попыталась Эмма успокоить собеседника и сделать все, чтобы он почувствовал, как его здесь ценят. – И вы об этом прекрасно осведомлены. Разве минуту назад вы не утверждали, что мои дела никогда еще не шли так хорошо, как сейчас? – Она встала и пересела на диван поближе к нему, а затем, взяв его за руку, продолжила: – Повторю снова, эти деньги нужны мне для моих сугубо личных целей. Ничего общего ни с какими проблемами все это не имеет, ручаюсь вам. Прошу вас мне поверить, Генри. Я бы первая вам все рассказала, если бы только было о чем рассказывать. Мы столько лет друзья, я всегда доверяла вам во всем, не правда ли? – И она опять улыбнулась ему одной из тех своих обольстительных улыбок, противостоять которым у него не хватало сил. Глаза ее так и лучились нежностью.

– Да, мы всегда доверяли друг другу, – улыбнувшись в ответ и крепче сжимая ее руку в своей, проговорил Генри. – Не только вы мне, но и я вам. В качестве вашего банкира, Эмма, я могу быть спокоен: у вас действительно нет никаких проблем – ни имущественных, ни финансовых. Но я никак не могу взять в толк, зачем вам вдруг срочно понадобились эти шесть миллионов фунтов стерлингов и почему вы так упорно не желаете мне об этом поведать! Разве вы не можете сделать этого, моя дорогая?

Лицо Эммы сразу приняло загадочное выражение.

– Не могу, – покачала она головой с видом крайнего сожаления. – Так вы займетесь распродажей моей собственности? – твердо спросила Эмма своего собеседника, переходя на обычный деловой тон.

– Ну конечно же, Эмма, – со вздохом ответил Генри.

– Благодарю, – улыбнулась она в ответ. – И сколько же времени это займет?

– Не знаю, – пожал плечами Генри. – Несколько недель, я полагаю. Коллекцию, уверен, я смогу продать уже на следующей неделе. Насчет драгоценностей я тоже особенно не волнуюсь. У меня есть на примете клиент, который приобретет их частным образом, чтобы не пришлось выставлять ничего на публичный аукцион. Ну и недвижимость мы тоже сможем продать без особого труда. В общем и целом, думаю, на все уйдет не больше месяца.

– Изумительно! – радостно воскликнула Эмма. Она вскочила с дивана, подошла к камину и встала к нему спиной. По тому, как она смотрела на Генри, чувствовалось, что вся эта история ее немало позабавила.

– Послушайте, Генри, к чему такая грусть? По-моему, и банк на этом деле сумеет заработать, и наше правительство. Я имею в виду налоги, которые мне придется ему заплатить!

– Иногда, – рассмеялся Генри, – я склонен думать, что Эмма Харт поистине неисправима.

– Так оно на самом деле и есть! – согласилась Эмма. – Во всяком случае, я самая неисправимая из всех женщин, кого я лично знаю. А теперь перейдемте-ка в зал заседаний правления, где нас ждет ланч. И я с нетерпением жду рассказа о ваших новых знакомых дамах, о роскошных вечерах, на которые вы были званы, пока я занималась делами в Нью-Йорке.

– Прекрасная тема для беседы, – радостно подхватил Генри, хотя на самом деле ему было вовсе не до пустой болтовни, его по-прежнему не отпускало странное чувство тревоги, и, следуя сейчас за своей хозяйкой, он не мог не предаваться мрачным мыслям...

На следующий день Эмма почувствовала себя плохо. Усилился кашель, который она подхватила в Нью-Йорке, заложило грудь. Она сопротивлялась целую неделю: и все эти семь дней она упрямо отказывалась признать, что явно больна, полагаясь на свое могучее здоровье, никогда прежде ее не подводившее. И что бы ни говорили ей обеспокоенные Гэй Слоун и дочь Дэзи, она с негодованием отвергала все их опасения. Отказывалась она и от того, чтобы хоть немного отступить от своего обычного рабочего расписания и ровно в половине восьмого утра неукоснительно появлялась в офисе, возвращаясь к себе домой на Белгрейв-Сквер не раньше семи вечера. Впрочем, у себя в офисе она привыкла задерживаться до половины девятого и даже до девяти, так что теперешние относительно ранние уходы из магазина рассматривала как непомерную уступку со своей стороны. Но то была ее единственная уступка.

Иногда, к концу трудового дня, склонясь над грудой балансовых отчетов, сводок, касавшихся акций и дивидендов, и юридических заключений, она начинала буквально сотрясаться от кашля, приступы которого оставляли ее полностью измученной и лишали на какое-то время обычной жизненной энергии. Этот дребезжащий кашель казался ей самой дурным предзнаменованием. И тем не менее она работала как одержимая, подстегиваемая чувством, что ей необходимо спешить. Это не были обычные дела, с которыми она расправлялась почти играючи, в чем ей помогали природная интуиция и проницательность. Сейчас ее беспокоило другое – лежавшие перед ней на столе юридические документы, подготовленные по ее настоянию юрисконсультами, которые занимались самыми важными делами. Лампа под абажуром освещала эти бумаги – и само их лицезрение наполняло ее душу тревогой, так безмерна казалась ей поставленная перед самой собой задача. „У меня просто не хватит времени, чтобы все закончить! – думала она в панике. – Я не успею". Но паника, охватывавшая ее по временам, длилась недолго. Паралич страха уходил – и она вновь принималась за свою работу, действуя быстро, упорно и вдохновенно, читая один за другим многочисленные документы и делая пометки, на которые следовало обратить особое внимание ее адвокатам. Ее неотвязно преследовала одна мысль: все эти документы должны быть абсолютно неуязвимы! Ни малейшей лазейки для возможных противоречащих друг другу интерпретаций! „Я должна быть стопроцентно уверена, – твердила она себе, – что ни одна из этих бумаг не сможет быть оспорена в суде!"

Нередко боль в груди становилась такой острой, как будто в ее грудной клетке кто-то орудовал лезвием. Она с трудом переносила ее. Как-то во время одного из таких приступов она даже вынуждена была прервать свою работу. Встав из-за стола, Эмма, пройдя через элегантно обставленную комнату и не обращая внимания на окружавшую ее роскошь – настолько сильна была боль – подошла к небольшому бару, дрожащими руками налила в рюмку бренди и присела на диван перед камином. Глаза ее ничего не видели вокруг, а между тем всю эту обстановку она подбирала сама, стремясь брать то, что по-настоящему красиво и останется таким на все времена. Но сейчас ей было не до красоты, обычно доставлявшей подлинное удовлетворение. Вообще-то вкус бренди ей не особенно нравился, но поскольку от него делалось теплее и боль на время притуплялась, она считала его наименьшим из двух зол. А самое главное, это позволяло ей вернуться к прерванной работе, к юридическим бумагам, стопка которых ждала ее на столе. Заставляя себя превозмогать физические страдания, она мысленно негодовала, кляня предательство со стороны собственного тела. Подумать только, подвести ее в такой решающий момент жизни!

Поздно вечером, в конце недели, лихорадочно работая над документами, она вдруг почувствовала, что ее неудержимо тянет спуститься вниз в магазин. Сперва она отмахнулась от этого желания, сочтя его глупым старческим капризом, но затем не смогла устоять перед этим порывом – слишком уж он был сильным и необузданным. У нее просто не было сил больше противиться ему. Это было необъяснимое чувство, вернее необходимость – снова пройти через огромные торговые залы нижних этажей, словно ей надо удостовериться, что они на самом деле существуют.

Эмма медленно поднялась. Ее тряс озноб, а грудная клетка просто разваливалась на куски. Спустившись на лифте и перебросившись несколькими словами с дежурным охранником, стоявшим внизу, она прошла через фойе, откуда можно было попасть на нижний, цокольный этаж, где находились торговые залы. Немного поколебавшись на пороге галантерейного отдела, она несколько минут глядела на замершие в тишине манекены, напоминавшие ей призраки. Днем здесь сверкал свет люстр: огромные хрустальные шары и „висюльки" отражали проходящие сквозь призму лучи. Теперь же, в ночной тиши, сцена показалась ей похожей на окаменевший лес, заброшенный и безжизненный. Лепнина сводчатого потолка, размерами походившего скорее на потолок какого-нибудь собора, голубовато мерцала в вышине, делая всю эту картину еще более пугающей и таинственной, а обшитые панелями стены зловеще отливали темным пурпуром – там, где на них падал мягкий рассеянный свет бра. Эмма бесшумно ступала по разложенным повсюду ковровым дорожкам, направляясь к бакалейно-гастрономическому отделу. Он состоял из нескольких огромных прямоугольных залов, соединявшихся посредством высоких арок, чем-то неуловимо напоминавших монастырские своды.

Для Эммы продуктовые отделы всегда составляли самую сердцевину любого универмага – ведь по существу они были тем ядрышком, из которого и произросла вся сеть хартовских магазинов, ставшая со временем могущественной торговой империей. В отличие от других помещений, здесь и ночью не гасли лампочки-свечи в канделябрах, заливая все вокруг ледяным светом своего великолепия: канделябры свешивались с потолочных сводов подобно гроздьям гигантских сталактитов, освещая череду залов неудержимым сверкающим сиянием. Оно отражалось бело-голубыми плитками, которыми были выложены переходы, мраморной отделкой прилавков, стеклянными витринами, стальными громадами блестевших холодильников и, наконец, белизной пола. Своей чистотой и завораживающей молчаливой величественностью все это в глазах Эммы походило на горные снежные вершины под лучами ослепительного солнца. Медленно переходила она из одного зала в другой, осматривая бесконечные ряды выложенных с большим вкусом продуктов, деликатесов со всего мира, способных удовлетворить даже самого придирчивого гурмана, полезной для здоровья английской пищи и блистательный набор вин и крепких напитков. Сердце Эммы наполнялось безмерной гордостью. Таких залов, она знала, нет больше ни в одном универмаге мира. Да, сравниться с ними не мог бы никто, улыбнулась она с глубоким удовлетворением. В каждом из них как бы жила частичка ее природного безупречного вкуса, одержимости и тонкого расчета, присущих „Харт Энтерпрайзиз" в целом. И это она, одна она создала подобное великолепие! Чувство удовлетворенности, испытанное ею, было столь сильным, так велика была радость видеть все это благополучие своими глазами, что боль в груди, казалось, почти полностью исчезла.

Перейдя затем в бакалейную секцию, она вдруг явственно представила себе свой первый магазин в Лидсе – до самых мельчайших деталей. Этот всплывший перед глазами образ был так предметен, что Эмма даже остановилась, не вполне осознавая, в какой реальности она сейчас находится. Маленькая лавка, с которой, в сущности, все и началось! До чего же скромным и непритязательным был этот первенец по сравнению со своим лондонским собратом – роскошным, богатым, фешенебельным. Эмма стояла молча, вслушиваясь в ночную тишину, словно надеялась расслышать там дрожание звуков из своего давнего прошлого. Полузабытые ностальгические воспоминания буквально обрушились на нее, пронзительные и живые. Прошлое уже не было окутано туманной дымкой – оно стало настоящим. Вот она проводит ладонью по отполированному дубовому прилавку – и ей представляется, что пальцы ее касаются старого иззубренного дощатого прилавка в прежней лавчонке. Ноздри Эммы вдыхают резкий запах карболки, которой она каждый день надраивала полы; уши слышат жестяной дребезжащий звук старомодного кассового аппарата, за которым она, радостная и гордая, подсчитывала мизерную выручку.

Боже, как обожала она свою маленькую тесную лавчонку, заставленную банками с джемами и другими яствами собственного приготовления, бутылями с мятным маслом, соленьями и маринадами!

– Кто бы мог подумать тогда, что из всего этого получится? – произнесла она вслух, тут же услыхав в тишине пустого зала эхо собственного голоса. – Откуда я черпала силы?...

На какой-то миг она даже пришла в замешательство: уже много лет она не задумывалась о природе своих достижений, слишком поглощенная текущими делами, чтобы транжирить время на воспоминания о тех давних первых шагах к успеху. Эту возможность она предоставила другим – своим конкурентам и недругам. Двуличные и жестокие, они все равно обречены на провал: разве им суждено понять, что сеть магазинов Эммы Харт создавалась на фундаменте особого рода – честности, душевного мужества, терпения и готовности к самопожертвованию.

Да, именно самопожертвование. Слово это впечаталось в ее мозг, словно навеки окаменевшая в янтаре муха. Именно благодаря неисчислимым жертвам ей удалось добиться своего беспримерного успеха, всех своих богатств и неоспоримого могущества в мире бизнеса. Она пожертвовала молодостью, семьей, семейной жизнью, в значительной мере личным счастьем, всем свободным временем и бесчисленным множеством разного рода более мелких радостей и удовольствий, доступных большинству других женщин. Сейчас-то она осознавала всю безмерность своей потери – как женщины, жены и матери! По ее щекам потекли слезы: она их не сдерживала, и, странное дело, это даже приносило ей известное успокоение.

Мало-помалу и слезы, и хриплое дыхание сошли на нет. Она попыталась взять себя в руки, еще не понимая до конца – ведь от всего того, что вызывает теперь ее запоздалые сожаления, она отказалась сама, и совершенно сознательно, стремясь осуществить честолюбивые мечты и добиться безопасности. Той самой, которая все ускользала и ускользала от нее, несмотря на растущее богатство. В характере Эммы жила раздвоенность, справиться с которой у нее просто не хватало сил. Но подобные мысли сегодня вечером не посещали ее. Сегодня в душе царило лишь одно чувство – редко испытываемое ею и потому непривычное чувство потери, потерянности и отчаяния, смешанное с раскаянием.

Прошла минута-другая, и Эмма могла уже вновь полностью владеть своими эмоциями – ей даже стало нехорошо при мысли, что она позволила себе поддаться паническим настроениям, чувству жалости к своей судьбе – как сильная личность она презирала всякое проявление слабости у других и не знала за собой ничего подобного. Я живу так, как сама захотела, подумала она в сердцах, и сейчас поздно что-либо менять. Надо тянуть до конца!