Текст книги "Кровавые девы"

– Почту за честь, – ответил Эшер. – Мнение скептика я всегда выслушаю с удовольствием. Какой прок в аргументе, если он не выдержит света, льющегося с обеих сторон?

– Вот и я то же самое, то же самое постоянно твержу! – победно воскликнула Анна, запрыгав на месте, точно девочка лет четырех. – Нужно душу раскрыть, отринуть предубеждения… Ох, простите, мсье, мы отойдем на минутку: генерал Салтыков-Щеренский хочет… Мы вскоре вернемся…

Повидавший достаточно дипломатических приемов, Эшер прекрасно знал, что ни одной хозяйке не пройти и десятка футов, не будучи остановленной либо отвлеченной от разговора кем-нибудь из гостей, и растворился в толпе.

– Доктор Бенедикт Тайс, – заговорил Исидро, возникший рядом, едва Эшер шагнул в нишу меж двух покрытых позолотой колонн у стены. – А никого другого из списка миссис Эшер сегодня здесь, насколько мне известно, нет.

– Возможно, никто из остальных просто не содержит благотворительной клиники и не нуждается в пожертвованиях, – заметил Эшер, взглянув из-за колонны в сторону баварского экспатрианта. – А рядом с ним стоит клерк из германского министерства иностранных дел в Берлине.

– Вот как? – Вампир смерил доктора и его «клеврета» взглядом змеи, наблюдающей за парой сверчков. – Возможно, вам показан визит в его клинику: любопытно, что там можно увидеть. Вы с ним поговорите?

– Да, но, думаю, не сегодня, – ответил Эшер. – Прежде чем снова увидеться с ним и оказаться узнанным, хотелось бы послушать, что скажет о нем Разумовский и, может быть, один из моих друзей в местном отделении Департамента.

– Тогда я подожду вас снаружи. Тот ли он человек, которого видела леди Ирен, или нет, шансы отыскать здесь сегодня двух германских ученых, сопровождаемых агентами Аусвертигес Амт, равны примерно девятистам пятидесяти тысячам к одному.

– Хорошо. Только пожелаю князю Разумовскому доброй ночи.

– Полагаю, вашего исчезновения он не заметит. По-моему, он весьма и весьма увлечен беседой с некой красавицей баронессой, но поступайте как знаете.

Исидро двинулся к выходу. Оглядевшись в поисках князя, действительно занятого беседой, которую некто третий мог бы принять за предложение руки и сердца, со стройной, смуглолицей дамой в броском розовом платье по ту сторону зала, Эшер направился было к ним, но тут на плечо его легла чья-то ладонь.

Учуявший подошедшего задолго до того, как тот остановил его, Эшер оглянулся и вздрогнул от неожиданности и отвращения. Конечно, без грязнуль, не любящих мыться, не обходится ни один многолюдный прием (как показывал опыт, знатное происхождение отнюдь не исключает подобных причуд), но этот человек оставлял далеко позади их всех. Его «народный костюм» был пошит из шелка самых дорогих сортов, однако рука на плече Эшера оказалась на удивление грязной, с длиннющими обкусанными ногтями, а лицо, возникшее перед Эшером в полумраке, обрамляла неопрятная крестьянская борода.

Вот только глаза…

– Хтой-та? – В великосветском антураже бала грубый простонародный говор русского казался не менее неожиданным, чем источаемая им едкая козлиная вонь. – Вон, вон тот. С кем это ты говорил?

Эшер покачал головой:

– Не знаю.

– Бойся его! – Повернув голову, крестьянин с безумным огнем в блекло-серых глазах устремил взгляд в толпу, вслед вампиру, хотя Эшер разглядеть Исидро среди гостей не смог. – Бойся, тебе говорю. Али не видишь, кто он таков? Вокруг него тьма! Горит, полыхает, будто свет вокруг ликов святых!

– А вам, – спросил Эшер, – видеть лики святых доводилось?

Крестьянин, вздрогнув, повернулся к нему. Глаза его вновь сделались человеческими… а может, огонь безумия в них Эшеру вовсе почудился. Обрамленное с двух сторон сальной гривой длинных, прямых волос, лицо незнакомца расплылось в простодушной улыбке:

– Э-э, мила-ай, кто ж из людей ликов святых не видал?

Завидев их, случившаяся неподалеку Аннушка Вырубова прервала разговор с двумя офицерами в гвардейских мундирах и восторженно заулыбалась:

– Отче Григорий!..

Раскинув в стороны руки, громко шурша безвкусным сиреневым платьем, отделанным множеством кружевных оборок, она поспешила к ним.

– Гляди, осторожней будь, мила-ай, – сказал «отец Григорий», осенив лоб Эшера крестным знамением. – Ступай, да благословением Божиим не гнушайся. Встретишься с этим опять, оно тебе ох пригодится, поверь! Этот-то – он из тех, кто света дня не выносит.

Глава восьмая

Под стук колес кеба, катившего Невским проспектом, Эшер подробно рассказал, где и при каких обстоятельствах встречался с герром Рисслером – а ныне, стало быть, мсье Текселем – прежде.

– И эти сведения мне тоже до времени следует придержать при себе, – добавил он, зябко поежившись от зверского ночного мороза и поплотнее закутавшись в меховую полсть кеба.

Похоже, местным жителям стужа нисколько не досаждала. Кареты обгоняли кеб одна за другой, словно в четыре часа пополудни, а не в четыре утра, а в окнах роскошных апартаментов над мраморными фасадами магазинов, за пеленою сырого тумана с Невы, мерцали огоньки ламп.

– В Департаменте имелась расхожая шутка насчет очевидности слежки, установленной Охранкой за кем-либо из нас: будто один малый завел обычай холодными ночами посылать к филерам лакея любовницы с горячим кофе. Согласно списку Лидии, в одном Петербурге германских специалистов по заболеваниям крови трудится около дюжины. Так что наш вампир, узнав, что один засвечен, в скором времени подыщет другого.

– Действительно, – пробормотал Исидро. – Пусть даже некоторые из этой дюжины перебрались в Петербург, поскольку, подобно Тайсу, буде он искренен в сих утверждениях, не согласны мириться с кайзером и его замыслами. По крайней мере, теперь нам известно, в какую сторону направить поиски далее… если этот Тайс действительно тот самый, кого видела Ирен.

Сложив на груди руки в серых перчатках, он погрузился в безмолвное созерцание туманных силуэтов на облучках, на запятках, за оконцами проезжающих мимо карет, нарядных, будто шкатулки для драгоценностей.

– Я проверю и остальных, – сообщил Эшер, вынув из кармана увесистую стопку визитных карточек, втиснутых ему в ладонь за минувший вечер. По крайней мере, половину из них украшали наскоро начертанные от руки приглашения на чай, на сеансы, на суаре. – Учитывая манеру, в которой эти люди говорят друг о друге, трудностей не предвидится. В пятницу я приглашен на званый обед, задаваемый Кругом Астрального Света…

Однако сердцем он чувствовал: все это лишь предосторожности. Клиника на Сампсониевском проспекте… идеальное прикрытие!

«Нет ли у него приспешников кроме Рисслера-Текселя?»

Из собравшихся в монструозном, алом с золотом зале германским агентом мог оказаться любой.

«По сути, Текселя я опознал чисто случайно. Не прислан ли сюда из АА еще кто-нибудь? Если там верят Тайсу, вполне возможно. Если в АА поверили, будто действительно могут заполучить в полное свое распоряжение агента-призрака, которого не остановит ни один часовой и не заметит ни один дозорный, отчего нет?»

«Есть тут у нас некий германский доктор, чьи изыскания показались мне поразительно схожими», – писала леди Ирен…

Казалось, Эшер произнес ее имя вслух: молчание Исидро сделалось несколько иным.

– Полагать, будто леди Итон, сохранив к сему способности, не почувствовала бы моего появления в Петербурге и не исхитрилась отыскать меня, по меньшей мере, абсурдно, – заговорил вампир, не отводя задумчивого взгляда от окна. – Тот полицейский, с которым вы разговаривали… кстати, акцент удался вам выше всяких похвал… сказал, что на месте происшествия обнаружили золу и дамскую туфельку.

– Да, но то было осенью, – немедля напомнил Эшер, – а письмо вашей подруги писано в феврале.

Исидро, повернувшись к нему, едва заметно, однако вполне по-человечески приподнял брови, очевидно удивленный и, как ни странно, тронутый попыткой его ободрить.

– В таком случае, – помолчав, продолжал он, – чья же она? Голенищев о подобных утратах в своем гнезде не упомянул ни словом.

– Как бы там ни было, нашему прогерманскому Неупокоенному она тоже принадлежать не могла. Возможно, Голенищев солгал? А может, погибшая принадлежала к «птенцам» того самого князя Даргомыжского?

– Будь оно так, полагаю, Голенищев непременно ткнул бы сим фактом в нос троице взбунтовавшихся накануне ночью, на фоне всего этого кровавого скандала. Вдобавок пусть мы, охотящиеся в ночи, и не доверяем собратьям, но чтобы вампир погубил либо способствовал гибели другого вампира – дело практически неслыханное.

– А написала бы вам леди Итон о том, что кого-то из петербургских вампиров постигло несчастье? Или, скажем, о бунте в санкт-петербургском гнезде?

Будь на месте испанца кто-либо другой, этот легкий наклон головы вполне мог бы оказаться высоко поднятыми бровями, изящной глумливой усмешкой, а в случае престарелого ректора Нового Колледжа – вскинутыми кверху ладонями и изумленным возгласом: «ЭШЕР! Ну, батенька…»

– Другими петербургскими вампирами она почти не интересовалась, – пояснил Исидро, бросив взгляд за окно, на ледяное крошево меж берегов Мойки, заискрившееся алмазами в отсветах фонарей над мостом. – В письмах ко мне она даже ни разу не упоминала кого-либо из «птенцов» Голенищева по именам. А в письме, полученном мною во время убийства деда нынешнего царя, ни слова не написала о сем событии и разве что вскользь коснулась беспорядков, разыгравшихся здесь шесть лет назад, поскольку они затруднили охоту.

Чуть сдвинув брови, Исидро едва заметно наморщил обезображенный шрамом лоб. Эшеру тут же вспомнились и заржавевшие струны арфы, и рассохшаяся кожа книжных переплетов, и собрание трудов по математике и математической теории музыки, не пополнявшееся на протяжении без малого ста лет.

– Что до изменника в рядах Неупокоенных и вопроса, не соврал ли Голенищев из каких-либо соображений, да и вообще имеет ли раскол в петербургском гнезде хоть какое-то касательство к разговору, свидетельницей коему стала Ирен… подозреваю, за ответами придется ехать в Москву, расспрашивать обо всем этом московских вампиров. Сможете вы приготовиться к отъезду ближайшей же ночью, под конец наступающего дня? Поезд отходит в полночь, с Варшавского вокзала.

А прибывает, стало быть… Эшер быстро подсчитал кое-что в уме. Прибывает, стало быть, назавтра, около двух пополудни.

– Хорошо. Приготовлюсь.

Спорить с Исидро, принявшим решение, было бы в лучшем случае пустой тратой времени.

– Что мне необходимо знать об этой поездке?

Шрамами, украшавшими предплечья и горло под защитой серебряных цепочек, Эшер обзавелся, впервые отправившись с Исидро в Париж.

– Чем меньше вам о ней известно, тем лучше.

Кеб, заскрипев, остановился у подъезда «Императрицы Екатерины», и Эшер сошел на мостовую, предоставив расплачиваться Исидро.

– Вампиры, – продолжал тот, – обладают сверхъестественной способностью чуять живых, идущих по их следам. Полагаю, оставив мои чемоданы в доме, нанятом мной для себя, вам лучше всего отправиться прямо к себе и оставаться там до отъезда.

– Согласен, – ответил Эшер. – А говорит ли хозяин Москвы по-французски?

Исидро сощурился. Очевидно, о московском хозяине он кое-что слышал, однако за вечер в обществе петербургских вампиров и еще один, проведенный в высшем свете, среди членов Теософического общества и их прихлебателей, у него явно создалось впечатление, будто большинство русских французским владеет прекрасно.

Но Эшер-то точно знал, что это вовсе не так. Да, петербургская знать зачастую владела французским гораздо лучше, чем русским, однако Москва далеко не Санкт-Петербург. Ее хозяин (при этой мысли Эшеру сделалось весьма неуютно) вполне мог оказаться каким-нибудь бородатым boyar, не подчинившимся Петру Великому и полагающим французский просто-напросто языком поверженной армии Наполеона.

– Мне следует остаться с вами, – рассудил Эшер, – и, если от меня вправду потребуются услуги переводчика, положиться на то, что вы убережете меня, поневоле подслушавшего ваш разговор, от нежелательных последствий.

«Во имя короля и родины?» Чтоб сыплющиеся с неба бомбы и лениво ползущий по земле газ так и остались кошмарными снами, не дающими ему покоя вот уже больше десяти лет? Или ради друга, написавшего безвестно пропавшей даме: «Во имя моей любви к вам»?

– Я сделаю все, что в моих силах, дабы вам не причинили вреда.

От обычной легкой иронии в голосе Исидро не осталось даже следа.

– И… благодарю вас, – едва ли не с запинкой добавил вампир, – за помощь в сем деле. Леди Ирен…

Позже Эшеру показалось, будто Исидро готов был рассказать, что побудило его проделать путь длиной почти в две тысячи миль, к самому полярному кругу, признаться, что потуги мировых держав залучить вампиров на службу ему безразличны… Однако в тот миг его вновь накрыл сбивающий с толку приступ «ментальной слепоты», от коего Эшер, вздрогнув, моргнув, очнулся минуту – а может, две, а может, пять – спустя и обнаружил, что стоит на панели перед величественными бронзовыми дверьми отеля «Императрица Екатерина», в полном одиночестве, а Исидро и след простыл.

Поднимаясь по каменной лестнице туда, где его, распахнув дверь, поджидал dvornik (несомненно, во исполнение поручения Тайной полиции, отметивший час возвращения Джула Пламмера), Эшер невольно задумался: верит ли Исидро, воспитывавшийся в Толедо в разгар Контрреформации[28]28
  Контрреформация – католическое церковно-политическое движение в Европе XVI–XVII вв., комплекс мер, направленных на восстановление позиций и престижа Римско-католической церкви.


[Закрыть], в существование Ада?

– Донесения о подобных случаях в сводках время от времени попадаются.

Французский господина Зуданевского не отличался беспримесным парижским выговором, перенимаемым в детстве от гувернанток-француженок и совершенствуемым во время весьма дорогостоящей учебы за границей. Искушенный слух Эшера улавливал в нем оттенки привычки, сродни результатам усердной школьной зубрежки, сложившейся за долгие годы общения с зарубежными гостями русской столицы. В результате речь полицейского захламляли самые разные интонации – итальянские, германские, английские, американские… хоть усаживай его перед собой да записывай!

С 94-го коридоры основательной кирпичной постройки напротив Петропавловской крепости не изменились ничуть. Под сводами здания по-прежнему царила едкая вонь дыма и пота с легкой примесью плесени. Проходы изрядно сужали вереницы дешевых сосновых столов вдоль стен, загроможденных десятилетней давности залежами бумаг, всевозможных плодов российской бюрократической мысли – отношениями, донесениями, дозволениями, ходатайствами о дозволении, требованиями дополнительных сведений, без коих ходатайство удовлетворению не подлежит… Когда Эшер угодил сюда впервые, ни о каком «антант кордиаль»[29]29
  Антант кордиаль (фр. Entente Cordiale) – сердечное согласие. Первоначально использовалось для обозначения англо-французских союзов XIX–XX вв., затем (в виде «Тройственная Антанта») обозначало военно-политический блок России, Великобритании и Франции, сложившийся незадолго до Первой мировой войны.


[Закрыть] между королевой империи и русским царем не было и помину, отчего в тот раз Эшеру пришлось провести здесь, в крохотной подвальной камере, семьдесят два весьма неприятных часа, прежде чем чины Охранки поверили его беспардонному вранью и соизволили его отпустить… и Эшер прекрасно знал, насколько близок был к тому, чтоб сгинуть там навеки.

Служил ли Зуданевский в Охранном отделении уже тогда? Эшер его не припоминал, однако на всякий случай принял еще более развязный вид и, шумно попыхивая истинно американской, невообразимо зловонной сигарой, заговорил протяжнее прежнего:

– Стало быть, я-то с малолетства считаю: прав этот Гамлет, не так все в жизни просто. Есть вещи, которых никакой науке не объяснить. Верно, верно, многие просто чушь собачья. Вот, скажем, случай с той женщиной из Парижа, о которой все говорят, в этом… в тысяча семьсот каком-то там… вы можете поручиться, что это не муж облил ее джином да чиркнул спичкой? Однако насчет некоторых других… – Эшер с сомнением покачал головой. – Просто не знаю, что и подумать.

– А этот Орлофф…

– Или как его там на самом деле.

– Да, именно. Значит, он рассказывал, будто некая его родственница…

– Сестра, – угрюмо подтвердил Эшер. – Он говорил моей… Ну, одним словом, услыхал я случайно разговор о подобных вещах, и кое-кто из беседовавших вроде как зубоскалить на их счет принялся, а он говорит: нет, дескать, такое вправду может случиться, и одному случаю он сам свидетелем был. Родная сестра его, сказал, ни с того ни с сего – раз, и вспыхнула, а в комнате-то ни огня, ни чего-либо горючего, и к бутылке она не прикладывалась, как эти здешние бедняки. Загорелась, сказал, да таким жарким пламенем, что не осталось даже костей. Сказал… ну, короче выражаясь, потрясен был чертовски, без дураков. Ну а я в жизни попутешествовал, знаю, сколько топлива нужно, чтоб развести такой жаркий огонь да сжечь тело взрослой женщины без остатка.

– А не упоминал ли он, – осведомился Зуданевский, искоса взглянув на Эшера из-за округлых, выпуклых, точно рыбий глаз, стекол очков, – о каких-либо странностях в поведении, о необычных поступках сестры, предшествовавших ее… самовоспламенению?

– Это о каких же, к примеру? Не лила ли она водку на голову?

Мог бы Эшер сдержать изрядно участившееся при этом вопросе биение сердца, так бы и сделал: казалось, полицейскому вполне по силам расслышать разницу.

«Странности в поведении???»

Свернув за угол, оба вошли в узкую дверь. Знакомый запах, низкие потолки, неяркий свет газовых рожков, словно сочащиеся страхом стены… Волосы на затылке зашевелились, приподнимаясь дыбом: коридор этот вел прямо к лестнице, которой его вели вниз. Однако Зуданевский почти сразу свернул направо и отпер дверь в небольшой кабинет.

– Так вот, ни о чем таком он не рассказывал.

Почти всю комнату занимали стеллажи с рядами коробок и ящиков. Опустив газовый рожок пониже, к обшарпанному, неухоженному, в чернильных кляксах, точно такому же, как в любом полицейском участке Российской империи, столу посреди комнаты, Зуданевский снял с полки прочный, запертый на замок ящик из белой жести.

– А не связалась ли эта девушка, Орлофф, с каким-либо клубом или организацией незадолго до… инцидента? Не упоминал ли ее брат, скажем, о Круге Астрального Света, или о Внемлющих Мировой Душе?

Эшер отложил сигару на край стола.

– При мне – нет. Рассказывал он о ней всего раз, малость выпивши, да и фамилия его, как я уже говорил, скорее всего, не Орлофф. Помню, он прибавил еще, будто виделся с ней нечасто.

– Нечасто? Или не виделся вовсе?

Эшер скроил гримасу легкой досады:

– Знаете, как он сказал, я точно не помню. Разговор-то состоялся полгода назад. «Я с ней не виделся»… а что это значило – что сам он был в отъезде, или, наоборот, она куда уезжала, или им просто разговаривать не доводилось – поди разбери.

– Сколько лет было девушке?

Эшер только пожал плечами.

– А не говорил ли он, где был сам, когда она загорелась? Не рядом ли, не в том же здании?

Эшер задумался, делая вид, будто вспоминает ход разговора, но на самом деле размышляя, какой ответ окажется убедительнее, и наконец ответил:

– Похоже, да, где-то неподалеку. То есть это мое впечатление, однако, положа руку на сердце, отчего мне так показалось, я не припомню. А к чему, собственно, этот вопрос, сэр?

Зуданевский откинул крышку ящика. Внутри обнаружилось около кварты серого праха вперемешку с фрагментами покрупнее, в которых Эшер, приглядевшись, узнал зубы и обломки костей. Поверх всего этого, небрежно обернутая клеенкой, покоилась пара коричневых туфель-балеток на плоской подошве.

– С середины зимы 1908-го в районе трущоб к северу от реки, называемом Выборгской стороной, безвестно исчезли семнадцать юношей и девушек. Семнадцать.

Достав из кармана увеличительное стекло и пинцет, полицейский вручил их Эшеру и поправил наклон газового рожка так, чтобы свет его падал внутрь ящика.

– Выборгская сторона – одна из самых гнусных окраин Санкт-Петербурга, – задумчиво, не сводя с Эшера холодно-серых глаз, продолжал он. – Люди пропадают там что ни день. Замерзают, мрут с голоду, пьяными тонут в реке…

– Это же фабричные кварталы, верно я понимаю? – наморщив лоб, будто почти не слышал о тех местах, уточнил Эшер.

– Да, так и есть. Заводы, фабрики, доходные дома… халупы, каких постыдились бы даже в китайской деревне.

Странно, но здесь в ровном, спокойном голосе полицейского внезапно прорезалось изрядное негодование.

– А им все невдомек, отчего это все стачки, все беспорядки начинаются именно там, отчего это половина петербургских смутьянов и бедокуров – выходцы с Выборгской стороны? – проворчал он, но тут же поджал губы, словно ловя невзначай вырвавшиеся на волю неблагоразумные слова, пряча их там, где они не попадутся на глаза начальству, и по-прежнему ровно, деловито продолжил: – Однако пропавшие, как на подбор, совсем молоды. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Часть мальчишек – забубенное хулиганье с военных заводов, часть – ребята порядочные, честные, из тех, что гнут спину во флотских канатных мастерских, а жалованье до копейки несут домой, к matyushka. Из девчонок кое-кто промышлял на панели, остальные целыми днями нянчились с младшими братьями-сестрами, а по вечерам брали на дом шитье, чтоб заработать пару копеек.

Надев перчатки, Эшер вынул из ящика туфли, повертел их в руках, поднес к свету рожка, пригляделся к подошвам.

– Новенькие, – пробормотал он, снял пенсне и, отогнув верх, насколько возможно, оглядел подкладку сквозь лупу. – Ступни в туфлях сгорели?

Подкладка балеток выцвела, пошла пятнами, кожа едва обуглилась.

«Вампир. Либо Голенищев солгал, либо… что?»

– Да. Но не целиком: все кости в сохранности.

Потянувшись пинцетом к одному из зубов, Эшер вовремя сообразил, что выпал из образа, невольно сделался самим собой, отложил инструмент, сунул в рот сигару и нахмурился, будто в растерянности:

– Бог ты мой…

– Имени сестры ваш господин Орлофф не называл?

– Не припомню, сэр.

Мрачно взирая на прах в ящике, Эшер почувствовал, как сердце его переполняет знакомый охотничий азарт – тот самый, что в первое время придавал Загранице такое очарование. Как будто складываешь из осколков стекла мозаику, которая может взорваться прямо в руках…

– А вы, мистер Зуданевский, что обо всем этом думаете? – спросил он, исподлобья взглянув на собеседника. – Фабричной девчонки в таких туфельках я лично себе как-то не представляю.

– Верно, фабричные обычно донашивают полученное по наследству от матерей либо старших сестер. Однако обувь вовсе не из дорогих. Такие туфли на фабриках шьются тысячами.

– Работая на обувной фабрике, девчонка могла и стащить их. Насколько я понимаю, в родстве с кем-то из жильцов того здания, где ее обнаружили, она не состояла?

– По нашим сведениям, нет. Та комната пустовала чисто случайно, поскольку старик, проживавший в ней, за несколько дней до этого умер от скарлатины и соседи еще опасались заразы. Обыкновенно там спят даже на полу в коридорах, снимая не комнаты, а углы.

Эшер молча закусил кончик уса. О многих доходных домах лондонского Ист-Энда вполне можно было сказать то же самое. Между тем Зуданевский продолжал наблюдать за ним, оценивая «друга» князя Разумовского со всех сторон и явно прикидывая, много ли пользы принесет оказанное ему одолжение.

– Значит, семнадцать?

Полицейский подвел Эшера к стене с картой, изображавшей излучину Невы и лабиринт улиц, испещренный прямоугольниками церквей, монастырей, фабрик, железнодорожных станций… а чуть ближе к заливу и островам – просторными участками, где в окружении березовых рощ, высоких стен, сторожек и привратницких сияли великолепием дворцы знати. Личные волшебные царства, бревенчатые «крестьянские» домики с подушками китайского шелка на простых деревянных кроватях…

«А им все невдомек», – как выразился Зуданевский.

– Черными булавками отмечены дома, где проживали пропавшие мальчишки, – пояснил полицейский. – Красными – дома девчонок. Рядом проставлены даты исчезновения.

Эшер умолк, изучая карандашные подписи. На такое ни один вампир в здравом уме не пошел бы даже во время масштабной войны между фракциями Неупокоенных.

– И почти все – с марта по май, – наконец сказал он. – Еще по нескольку в летние месяцы, а после первого сентября – ни единого случая. Ни в прошлом году, ни в позапрошлом.

– Что же, по-вашему, из этого следует?

Эшер вновь оглядел карту в поисках каких-либо закономерностей, но не нашел ни единой.

– Дни в это время длиннее? А значит, они могли забрести дальше от дома?

– Вот и мне так подумалось.

– И это все? В других частях города подобных случаев не отмечено?

– Ни единого, – подтвердил полицейский. – Все это дети, которых никто не хватится. Точнее, дети, которых хватятся лишь те, чьи судьбы всем безразличны.

– За исключением вас?

– Нет. Не моя это забота, – отвечал Зуданевский, однако гримаса на его лице словам вовсе не соответствовала: очевидно, такой ответ он сам в свое время получил от начальства. – В первом случае не моя, во втором, в третьем… но вот восьмое, а следом девятое исчезновение народ уже возмутило. По городу пошли слухи – нелепые, вздорные, однако опасные. Тогда-то это и сделалось… моей заботой.

Умолкнув, оба еще раз окинули взглядами россыпь красного с черным – будто капельки крови пополам с бусинами ночной тьмы…

– А что в этом году?

– Пока одна, – ответил Зуданевский. – На прошлой неделе. Евгения Греб, пятнадцати лет. Работала на обувной фабрике неподалеку от артиллерийских складов. Пятнадцатого марта…

Эшер изумленно приподнял брови, но тут же вспомнил, что счет нужно вести по юлианскому календарю.

– …просто не вернулась домой.

– С ее родными, с подругами кто-нибудь говорил?

Зуданевский негромко хмыкнул:

– Тем, кто начнет их расспрашивать, ничего не расскажут, так как половина наших осведомителей жителям Выборгской стороны прекрасно известна… а другая половина не осмелится любопытствовать, убоявшись разоблачения. Надеюсь, в этом году нам посчастливится… Кстати, насколько мне известно, сегодня ночью вы отбываете в Москву?

– Да, чтоб расспросить там насчет этого типа, Орлофф, и… и еще кое о ком, кого я тоже хотел бы найти, – подтвердил Эшер, сдвинув брови и пренебрежительно взмахнув рукой, будто знать не знал, что о его якобы сбежавшей жене Охранке давно известно. – Вернусь в понедельник. Где остановлюсь, пока не знаю, но если за это время исчезнет еще кто-либо из детишек или вам удастся выяснить что-нибудь новое об этой несчастной девчонке, не откажите в любезности оставить мне весточку в номерах. В «Императрице Екатерине»… хотя об этом-то вы, наверное, уже осведомлены?

Полицейский слегка склонил голову, будто фехтовальщик, признающий пропущенный укол.

– Разумеется, господин, как же не угодить другу князя? Будьте благонадежны, весточку я пришлю непременно.