Электронная библиотека » Барбара Картленд » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Английская мадонна"


  • Текст добавлен: 11 марта 2014, 15:03


Автор книги: Барбара Картленд


Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Барбара Картленд
Английская мадонна

Barbara Cartland

LOVE LEAVES AT MIDNIGHT

© Barbara Cartland, 1978

От автора

Многие уникальные собрания картин, обосновавшиеся в старинных замках Великобритании, к счастью, все еще пребывают в целости и сохранности.

Коллекции, принадлежащие герцогам Букклеу, Девонширскому и Ратленду, можно причислить к лучшим в стране.

Картины кисти Ван Дейка в личных собраниях превосходны! Единственное чувство, какое охватывает настоящего ценителя живописи при взгляде на эти полотна, запечатлевшие мастерство живописца, изображавшего свои модели с поразительной психологической глубиной, – это восторг!

Ван Дейк родился в 1599 и умер в 1641 году, но его творческое наследие включает не одну сотню изумительно прекрасных произведений.

Карл I даровал художнику годовую пенсию в 200 фунтов, два дома и рыцарский титул. Ни один живописец не был достоин этого более, чем Ван Дейк.

Глава 1
1841 год

Яркое солнце, с утра победно воссиявшее на чистом утреннем небе, к обеду незаметно исчезло в небесной лазури. Ветер коварно надул серые тучки, и из них время от времени начинал сыпать мелкий надоедливый дождь – этакая водяная взвесь окутывала окрестность… А то вдруг внезапно срывался из облачной кутерьмы короткий жемчужный ливень, подсвеченный мигнувшим среди облаков солнечным глазом. Что тут сказать: в этом извечном соперничестве и есть постоянство английской погоды!

Но случалось, с небес извергались сильнейшие потоки дождя, которым было подвластно не только проникать людям за воротник, портя одежду, но и менять к счастью их судьбы…

То были первые годы правления королевы Виктории[1]1
  Королева Виктория (1819–1901) – правительница Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии (а также императрица Индии), взошедшая на престол в 18 лет и оставшаяся на троне на 63 года.


[Закрыть]
.


В одном из поместий графства Девоншир, на юго-западе Англии, в старом имении Маунтсоррель, неподалеку от столицы графства города Эксетер, где-то в глубине большого внушительного строения хлопала от ветра неплотно прилегающая к оконной раме створка окна.

Особняк давным-давно своим видом взывал к тому, чтобы в нем был сделан ремонт – не беглый, поверхностный, а основательный. И чтобы за организацию работ взялась умелая рука добросовестного хозяина. Но таковой не было. Дом был отдан на откуп своей незавидной судьбе, английской погоде и нескольким живущим в этом хлипком прибежище людям, которым не под силу было привести жилище в порядок даже изнутри, не говоря о том, чтобы преобразить его как-либо снаружи.

К чести хозяев надо все же сказать, что без дела в этом доме никто не сидел.

Дочь владельца имения – Теодора – как раз вытирала в гостиной пыль, когда створка окна в очередной раз издала противный скрип и капризный хлопок, и следом раздался звук открывшейся и тут же захлопнувшейся двери. От сквозняка, пробежавшего по всем помещениям, створка строптиво подпрыгнула еще раз, будто хотела напомнить жильцам: не зевайте, дом вот-вот рухнет, сделайте что-нибудь, если мечтаете уцелеть сами и сохранить то, что есть у вас ценного в родных пенатах!

В гостиную, где Теодора привычно расправлялась с пылью заткнутыми за пояс передника несколькими влажными тряпками, вошел слуга Джим. Он поднял на Теодору честный, по-собачьи преданный взгляд – так спаниели смотрят на любимых хозяев, и бугристые лбы и висящие по сторонам уши усугубляют молитвенное выражение их умных мордашек. Вот так Джим и смотрел сейчас на Теодору: честно, почти благоговейно. И этот его взгляд говорил: нам отказали…

Джим был маленьким, жилистым, мало-помалу дряхлеющим человеком с седеющими висками. Но его преданность хозяевам с годами, казалось, только крепла – хотя куда уж больше… Могло ли быть что-нибудь крепче, надежнее, чем она? Джим вжился в окружающее его запустение и не помышлял уйти куда-то из этого места. Он, можно сказать, врос в него, как врастает растение в деревянную или каменную изгородь, проникая корнями так глубоко, как только может, и раскидывая по сторонам ветви, на которых вопреки испытаниям каждой весной набухают почки и вырастают нежные зеленые листья. Вот только впечатления торжества победы над обстоятельствами, какое производит выросший в иной каменной кладке цветок, в выражении лица Джима сейчас, когда он переступил порог комнаты, где Теодора боролась с пылью, не было.

– Все напрасно, мисс Теодора, – обреченно произнес Джим, дождавшись, когда Теодора, нагнувшись в три погибели, подойдет к нему ближе, ведя тряпкой вдоль плинтуса. – Он не даст нам больше никакой еды. То есть пока мы ему не выплатим все, что должны…

Теодора выпрямилась, тяжко вздохнула, молча кивнула. Разумеется.

Этого она и ожидала.

Все последнее время хозяин единственной в их деревне лавки был до чрезвычайности – если не сказать попустительски – к ним снисходителен, отчего их долг разбухал как на дрожжах, покуда не достиг таких размеров, что Теодору стал душить жуткий стыд при одной только мысли попросить там кусок черствого хлеба, – и все же она послала на этот раз Джима попытать счастья. И вот он, вернувшись, стоит и смотрит на нее таким жалостливым взглядом, от которого девушке сделалось не по себе: и за то, что опять им нечего есть, и за то, что она подвергла его унижению в очередной раз просить еду в долг.

– Ммммм… Будет ли конец всему этому? Я больше так не могу… Я просто не выдержу… Неужели мы на самом краю – и придется что-то продать? – с тихим стоном вырвалось у нее. Она устало провела рукой по влажному от усердной уборки лбу.

– Я могу отвезти какую-то из картин для продажи в Лондон, мисс Теодора, и у нас будут деньги! Мы выручим за любую очень хорошие деньги! – живо, со спаниельей готовностью и, видимо, с тайным убеждением, что это давно пора сделать, отреагировал Джим, внутренним чутьем разобрав, что она там лепечет одними губами. Хотя догадаться было нетрудно.

Теодора в испуге замахала на него руками, даже не выпустив тряпки. В ее глазах застыл панический ужас.

– Ох… Да ты понимаешь, что говоришь, Джим? Одумайся! И ты, и я, мы оба отлично знаем, что у нас нет права продавать что-нибудь с этих стен! Мы не можем себе позволить начать разорять коллекцию, ведь стоит продать одну картину, и дальше мы не удержимся, это самообман, что ограничимся только одной! – в голос простонала Теодора. – И к тому же все это не наше. Наследник-то – мистер Филипп. Как ты думаешь, что он нам скажет, когда вернется, если увидит, что что-то исчезло?

– Боюсь – и смею выразить эту дерзкую мысль, – картины не покажутся ему такими уж баснословно ценными и такими уж безгранично важными по сравнению с тем, что вы и хозяин протянете ноги… – Джим переступил с ноги на ногу. Почесал переносицу. Испустил тяжкий вздох. – А? Мисс Теодора? Мне больно смотреть на хозяина. И на вас, уж простите меня, грешного…

Теодора снова вздохнула. Она понимала Джима, все его чувства. И что слабая девушка могла противопоставить тому, что говорит ей верный Джим? Да ничего! «Он прав, тысячу раз прав абсолютно во всем! – принимаю все от первого до последнего слова». Слуга пытается образумить «хозяйку», а она уперлась и ни в какую…

– Логика убийственная, и возразить нечего! – горько усмехнувшись, проговорила она. Старик в ответ слегка улыбнулся, подхватив иронию и игру слов на тему смерти.

Всеми силами она отчаянно сопротивлялась надвигающейся катастрофе и пыталась найти хитроумные способы, чтобы не распродать то последнее из имущества, за что еще можно было бы выручить хоть какие-то деньги, пока ее брат где-то там, далеко на Востоке, пытал счастья.


Картинную галерею Колвинов в Маунтсорреле полотно за полотном собирало не одно поколение этой отмеченной Богом семьи. Колвины были одержимы коллекционированием не один век. Теодоре – не случайно ли по-гречески ее имя означает «божий дар»? – всегда казалось, что посягнуть на такое сокровище – это все равно что предать собственную семью. И она жила с этой мыслью и таким ощущением, несмотря на все беды, которые их преследовали.

Собрание картин в Маунтсорреле было ярким явлением для тех, кто в том разбирался. Галерея была широко известна среди собирателей и любителей живописи, в связи с чем их дом был весьма и весьма посещаем. Сколько Теодора помнит себя, сначала к деду, а потом и к отцу из разных уголков мира приезжали разные люди, вели умные разговоры, а она постоянно крутилась подле – слушала, впитывала, запоминала. Ловила каждое слово. Ей было все интересно, все, что она могла понять сразу, и все, до чего доходила умом, подрастая. И одно из первых ее впечатлений и осознаний – что их семья знаменита. Точнее, знаменита коллекция. Более того – коллекция столь известна, что ее распродажа привлекла бы внимание большее, чем когда-либо удостаивался кто-то из тех, кому принадлежали эти картины. Позволить себе сейчас вольное обращение с истинной драгоценностью значило бы громогласно расписаться в собственном невежестве и снискать геростратову славу – а как известно, Герострат прославился тем, что сжег храм богини Дианы (Артемиды) в Эфесе, одно из семи чудес света. Почти чудом света была и коллекция Колвинов. Возможно ли посягнуть на нее, если считаешь себя причастным к запечатленным кистью и краской вершинам человеческого духа и гения? Так рассуждал дед Теодоры, так думал ее отец.

Но сама девушка лишь диву давалась: как же отец мог взвалить на свои плечи и так долго влачить на себе этот крест – управляться с огромным домом, переходящим от отца к сыну со времен королевы Елизаветы, без всяких попыток реставрации доверенного ему имущества. Вместе с домом новый владелец имения получил и долги – немалые, обременяющие, что тот пресловутый камень на шее. И теперь, по всем признакам, эти обязательства должны перейти от отца к его единственному сыну Филиппу – наследнику, то есть связать его по рукам и ногам.

Владелец поместья Маунтсоррель несказанно гордился этим наследством и продолжал бы жить в своем имении, будь Маунтсоррель просто норой в земле. Однако если оставить иронию в стороне, поместье к тому и стремилось – превратиться в этакую глухую нору, набитую драгоценностями…

Сейчас хозяин имения Александр Колвин и Теодора занимали только несколько комнат в огромнейшем доме, построенном архитектором с именем многие десятилетия тому назад. В остальных помещениях поселились плесень и запустение. Потолки, не укреплявшиеся с момента постройки дома, грозили вот-вот рухнуть, под обивкой стен благополучно плодились крысы, оконные рамы не закрывались наглухо, как им следует: в непогоду в помещения постоянно попадали струи дождя, и то же самое происходило с крышей, в кровле которой прорехи увеличивались год от года.

И тем не менее в жилых комнатах – с истершимися коврами, с занавесками, более напоминавшими остатки театрального реквизита, и с такими чудовищно расхлябанными креслами, что представление о безопасности и комфорте было к ним применимо весьма условно, – на стенах в этих жилых катакомбах висели картины, совокупная стоимость которых тянула на целое состояние.

Коллекцию наследовал, конечно, Филипп, а после него – его дети и внуки.

Вероятно, время от времени Теодора размышляла, что должны были бы где-то существовать какие-то доверенные лица, некие знающие свое дело люди, чтобы следить за сохранностью и учитывать каждое полотно из коллекции Колвинов, но она о таких экспертах никогда не слышала. Вполне возможно, что они действительно были, но один за другим тихо и незаметно отошли в мир иной – длительность сюжета, ограниченного рамками человеческой жизни, не идет ни в какое сравнение с вечностью, которую существует сюжет, запечатленный на холсте рукой художника.

Впрочем, как это ни странно, никакие доверенные лица, никакая охрана Колвинам были не нужны. Они и сами справлялись с охраной своих картин на редкость успешно. Но Теодоре были известны случаи, когда кто-то из ее предков не пожалел своей жизни, погиб, защищая сокровища от грабителей. Найдутся ли последователи среди таких потомственных хранителей их драгоценностей? Теодора была уверена: сомнений быть не может. Ведь любая картина из коллекции Маунтсорреля украсила бы экспозицию любого из самых известных музеев, любой галереи! И это не преувеличение. С неподобающе обветшавших стен дома были благородно обращены к зрителю полотна многих и многих знаменитых художников с бессмертными именами… Случайный гость, окажись он в этом увечном поместье, очертаниями напоминавшем бурей выброшенный на берег фрегат, остался бы поражен тем, что он узрел бы в утробе сего издыхающего чудовища: изумительную коллекцию живописных полотен, и каждое блистало на сирых стенах ухоженностью… Теодора могла их все перечислить и описать в деталях, даже закрыв глаза.


Пожалуйста! Вот работы немецкого художника Ганса Гольбейна (Младшего)[2]2
  Ганс Гольбейн (Младший) (1497–1543) – живописец, один из величайших немецких художников, работавших при дворе короля Великобритании Генриха VIII. Особенно известны портреты Гольбейна.


[Закрыть]
, ученика своего отца. Тонкий рисунок. Гибкая пластика. И редкостные при этом сарказм и наблюдательность. Схваченные острым глазом моменты жизни. А красота форм моделей, тщательность проработки деталей не оставят равнодушным самого взыскательного ценителя живописи. Кстати, Гольбейн (Младший) сумел привнести в немецкое искусство расцвет итальянского Возрождения и сделал эту «прививку» не в ущерб национальному характеру, соединив то и другое в одной художественной манере.

Уникальная палитра Гольбейна перекликалась на зыбких стенах Маунтсорреля с висящими по соседству картинами англичанина Уильяма Хогарта[3]3
  Уильям Хогарт (1697–1764) – английский художник, новатор, открывший новые жанры в живописи и графике. Считал, что живопись должна искоренять пороки, воспитывать человека.


[Закрыть]
: художник был не чужд юмора и сарказма (вот уж кто от души посмеялся бы, увидев свои блистательные шедевры здесь, среди жутчайшего хлама!). Необычайно остроумный и смелый в своей человеческой зоркости, он делал объектами изображения представителей самых разных сословий, став основателем национальной школы живописи, не замкнув себя на каком-то одном излюбленном жанре.

Да, Теодора могла часами стоять подле каждой картины и о каждой рассказывать… Это были ее любимцы. Могла ли она расстаться хотя бы с одной из них?

Отойдя со своими тряпками в сторонку от Джима, она в задумчивости остановилась перед картиной француза Жана Оноре Фрагонара[4]4
  Жан Оноре Фрагонар (1732–1806) – талантливый и плодовитый (более 550 картин) живописец и гравер.


[Закрыть]
. Отец говорил ей, что здесь реализм и абстракция достигли уникального равновесия. Возможно. Она об этом еще подумает – отец часто выражался не слишком простым для нее языком, но она любила разгадывать эти секреты картин, подолгу вглядываясь в изображенное на картине в стремлении понять до конца, что хотел выразить красками и кистью художник.

Фрагонар – воплощенное рококо. Изобретательный в композиции, он не лишен изящной манерности, однако грациозен и деликатен в рисунке, и картины его выполнены с большим вкусом: «Поцелуй украдкой», «Девочка в постели, играющая с собачкой…»[5]5
  «Поцелуй украдкой» хранится в Эрмитаже, «Девочка…» – гордость музея «Старая Пинакотека» в Мюнхене, но простим автору вольное обращение с материалом (здесь и далее прим. редактора).


[Закрыть]
Сквозит что-то почти запретное, но так целомудренно, что никакую грань художник не перешел. На этих девочку и собачку отец ее часто подолгу глядел, и Теодора знала: будь даже продано все остальное, эта картина останется с ними.

А вот это? Теодора в сомнении – поднимется ли на него рука? – остановилась перед полотном Генри Реберна[6]6
  Генри Реберн (1756–1823) – самобытный живописец, романтик, благодаря которому потомки знают, как выглядели выдающиеся общественные деятели, писатель Вальтер Скотт и др.


[Закрыть]
. Основатель шотландской школы живописи. Лучший портретист Шотландии, как отзывался о нем отец, считая значительным портретом Реберна его автопортрет. Вдумчивый, проникающий в душу внимательный взгляд умудренного опытом человека. Значительная, однако абсолютно естественная поза. Уверенное письмо сильной рукой и густой колорит. Человеку, изображенному на этом портрете, хотелось открыть свою душу, исповедаться в грехах и в сомнительных помыслах – такая была уверенность, что получишь не ответ, состоящий из пустых затверженных формул, а истинные плоды душевных исканий и познания жизни. Постоишь, посмотришь – и будто с другом поговорил.

– Что за художник! – с восхищением восклицал отец еще неделю тому назад, стоя перед этим портретом. – И никаких набросков не делал, все сразу на холст!

А вот потрясающий ее каждый раз как впервые Ян Давидс де Хем[7]7
  Ян Давидс де Хем (1606–1683/84) – потомственный нидерландский художник.


[Закрыть]
… Потрясающий каждым своим штрихом, самой незаметной на поверхностный взгляд линией. Рисовал ли кто-нибудь цветы и фрукты так же, как он? Так скрупулезно выписан у него каждый листик и лепесток в букете, каждый черенок и солнечный блик на каком-нибудь фрукте в вазе – стеклянной ли, металлической! Цветовая гамма букета, прописанность всех подробностей и мелочей, прозрачность красок… Теодора разглядывала все эти подробности, открывая для себя новые их сочетания. На всем отдыхают глаза и душа, если воспринимать изображение поверхностно, не вдумываясь в смысл. Об утонченном вкусе художника говорит построение композиций натюрмортов: то над букетами порхают бабочки и стрекозки, то посреди натюрморта попугай клюет ветчину… Реалистичность граничит с почти абсолютной реальностью. Вот только не для красивости и не для того, чтобы просто порадовать глаз, рисовал свои натюрморты де Хем. Изображением фруктов, цветов, еды и прочей «мертвой натуры» можно сказать очень многое – намеками, символами. И де Хем умел использовать эти приемы блистательно, лучше, чем все художники до него, писавшие натюрморты.

Де Хем своими картинами говорил со зрителем. Сочетания предметов, собранных в натюрморте, могли сказать зрителю многое. Вот, к примеру, рядом с пышным гастрономическим пиршеством на столе (где изящно свисает колечками недочищенная кожура лимона, стоит недопитый бокал, иногда смята скатерть…) – догорающая или уже догоревшая свечка, череп, часы или очки. «Все проходит», – гласит надпись на кольце библейского царя Соломона. Придет конец и богатству, и изобилию. Memento mori – помни о смерти! Но пока человек живет, он не думает, как вмешивается в природу. Недрогнувшей рукой он срезает с кустов цветы и срывает с деревьев плоды. Вскоре эти цветы в вазах завянут и сморщатся сложенные горками фрукты. Так расстались с жизнью красный омар (раз красный – уже побывал в кипятке…) или заяц, мертво поникший ушами и лапами подле глянцевито поблескивающих виноградных гроздей, безжалостно подстреленная для того, чтобы потешить утробу, прекрасная птица. Но придет конец и человеческой жизни – все тленно, и даже богатство: поделись же этими деньгами с бедным, и, возможно, тебе простятся какие-то из твоих грехов! Об этом говорили натюрморты де Хема и его предшественников в этом жанре светлой и наивной девушке.


В огромных глазах Теодоры застыло отчаяние. Она понимала эту символику Средневековья и разделяла идею отношения к природе не как к человеческой собственности. Теодора верила: человек должен почтительно склонить голову перед величием Создателя. Природа – величайшая загадка Вселенной.


Однако, как бы там ни было, созерцание такого изобилия вкусной еды сейчас подействовало на Теодору подавляюще: Колвины жили впроголодь. Слабым утешением было то, что натюрморты отражают лишь жизнь не столько богатых, сколько баснословно богатых людей. Все эти золотые с перламутром кубки, бокалы, белые и красные вина, созревающие в разное время года фрукты (вишня и виноград) – все, что лежит на столе, было доступно в кругу людей состоятельных, заказывавших такие картины, чтобы продемонстрировать свое богатство… А художник оттачивал свое мастерство, достигая поистине совершенства, передавая почти осязаемую бархатистость кожицы персика, влажно-матовую поверхность виноградин, прозрачность стекла, переливчатую нежность перламутровых раковин…

Голова у Теодоры кружилась от усталости, голода и сомнений…

Джим не тревожил хозяйку, да и сам незаметно стал разглядывать картины, которые видел уже не раз и изучил во всех подробностях.

От де Хема Теодора повернулась к Антонису ван Дейку[8]8
  Антонис ван Дейк (1599–1641) – южнонидерландский живописец и график, мастер придворного портрета и религиозных сюжетов в стиле барокко.


[Закрыть]
. Портретист. Писал на темы и религиозные, и мифологические. И удостоился великой чести, прославившись, занял достойное место среди лучших художников или поэтов: стал придворным живописцем, служил двум королям, получал солидное жалованье, женился на дочери лорда. Его кисти принадлежат очень выразительные и броские по манере портреты придворных и молодых английских аристократов, при этом великолепные по композиции, психологической характеристике, строгие и правдивые. Одно время Ван Дейк работал помощником в мастерской Рубенса – это ли не свидетельство его высокого мастерства? В своей эффектной манере он изобразил и одного из прежних владельцев Маунтсорреля, своего современника, – в шляпе, с тростью, на фоне дома, – словно хозяин собрался пройтись по окрестностям, наслаждаться видом своих роскошных угодий…

Куда кануло то благословенное время? И замок был цел, и семья жила безбедно, благополучно. Об этом красноречиво говорят детали состарившейся обстановки, мебель, ее обивка, портьеры. Приметы разных стилей наметанный глаз различил бы без труда: античные колонны, восточные мотивы прослеживались и в Маунтсорреле, и были видны на семейных портретах недавних предков…

Семейные портреты. Они внушали Теодоре чувство особенного благоговения! Она отчетливо понимала: уж они-то должны остаться там, где висят, чего бы это ни стоило ей и Джиму. Коснуться их с меркантильными целями значило бы совершить святотатство. И девушка повторила, словно самой себе, а не Джиму, как поклялась:

– В этой комнате все должно остаться как есть.

– В этой – ваша взяла, согласен, – мгновенно откликнулся Джим, будто все это время вел с нею мысленный диалог. – А в другой – вы зайдите и посмотрите своими глазами! – у стены целая куча чего-то подобного!

Теодора ахнула, прикрыв рот ладошкой, и даже слегка присела.

– Ах, что ты, что ты! Папа над ними работает! Возьми мы что-то оттуда – он немедленно это заметит!


Барон Александр Колвин унаследовал коллекцию Маунтсоррелей, будучи относительно молодым человеком. Дед и отец его не считали заботу о картинах своим личным делом, им хватало осознания, что они ими владеют и тем известны. Неудивительно, что картины начали стареть. Полотна перекосились и выпирали из рам, где-то подсыхала и трескалась краска, и все живописные шедевры потемнели от старости, первоначальные их цвета поблекли, коллекция взывала к спасителю. И таковым решил стать Александр Колвин, едва вступивший в права наследования.

Студент Оксфорда, он сблизился и подружился там с одним человеком, таким же студентом. Помимо уважаемого титула, тот тоже унаследовал огромный дом с богатой коллекцией живописи. Но и – достаточно денег, чтобы поддерживать шедевры в достойном состоянии. Не раз останавливаясь у него в гостях, Александр Колвин сумел доподлинно разузнать, кто по праву считается лучшим из реставраторов в Великобритании. Он хотел, чтобы и коллекция Маунтсорреля выглядела так, словно полотна только что покинули мастерскую художника.

Узнав имя реставратора и его адрес, Александр Колвин договорился с ним о встрече в Лондоне. Слово за слово, и, не имея достаточно средств на то, чтобы коллекцию почти из руин восстанавливал опытный мастер, он убедил того принять себя в ученики. Ему нестерпимо захотелось овладеть навыками, которыми владели немногие. И денег, чтобы расплатиться с наставником, хватало. И он своего добился. Учеником он был прилежным, настойчивым, дотошным, и мастеру понравилось с ним работать. Так что Александр решил, что реставрировать собственное собрание картин – не такая уж плохая идея.

Как-то раз пораньше вернувшись домой, начинающий мастер взялся за дело. Он тщательно и придирчиво обрабатывал одно пострадавшее от времени полотно за другим, как доктор выхаживает доходягу-больного, чередуя разные средства: где-то усиленное питание, где-то массаж, где-то покой и глубокий отдых на свежем воздухе. Постепенно «пациенты» преображались, и наступил тот счастливый день, когда молодой «доктор» сказал себе: он победил все болезни! Коллекция Маунтсорреля приобрела свое былое совершенство. А занятие, которое вначале Александру было продиктовано чувством долга, постепенно стало отрадой его жизни, его необоримой страстью, – и началась, как иногда поддразнивала отца Теодора, его почти профессиональная карьера реставратора.

Да только не все было просто. Беда была в том, что он не брал ни с кого денег, кто бы ни обращался к нему за помощью. Страсть к искусству – это чувство не требует никаких денег, Александр Колвин работал ради чистого искусства, совершенствуя свои навыки и с каждой новой работой встречаясь как с новой любовью, отдавая себя без остатка любимому ремеслу. «Счастье это или трагедия?» – не раз спрашивала себя повзрослевшая Теодора.

Многие друзья, не стесненные в средствах, откровенно злоупотребляли добротой и терпением Александра, просили разобраться с картинами, и это льстило его самолюбию.

Шли годы. У Александра появилась семья, росли двое детей: Филипп и Теодора. Девушка почти не отходила от отца во время его работы и ловила на лету все трудности и секреты ремесла, горько сетовала, что отец, получая за свои услуги одни словесные благодарности, даже не мыслил себе никакой оплаты за свою одержимость искусством. Двое детей и жена голодали, чтобы можно было купить необходимые для реставрации картин самые лучшие материалы. Так продолжалось много лет.

В последний год, однако, Александр захандрил, он постоянно чувствовал себя обессиленным и был вынужден отказывать даже добрым друзьям и знакомым.

Теодора же тем временем, постигнув реставрационную премудрость и поднабравшись опыта подле отца, стала подумывать, а не пришел ли ее час? Не следует ли ей открыть свою практику? Да, она будет реставрировать картины – как отец, талантливо и добротно, но только за плату. Непременно за плату!

Вот только отец ее придет в ужас при одной только мысли, что его дочь будет работать. «Потрясение свалит его с ног окончательно», – уныло думала про себя Теодора. Такого унижения он не переживет.

Однако теперь обитатели Маунтсорреля подошли к той черте, за которой уже не приходится выбирать способ, как достать денег; если денег не будет, отец просто умрет – не только от непонятной хворобы, но и от систематического недоедания.

Когда бывал дома Филипп, то стрелял кроликов на их угодьях и уток, когда те прилетали к ручью, протекавшему через старый парк к некогда прекрасному озеру. Но озеро заросло сорняками, ирисом и кувшинками, которые заполонили почти всю его видимую поверхность.

Но нынче Филиппа не было, Джим не умел обращаться с ружьем, да и в любом случае патроны теперь были им не по карману.

Они держали нескольких кур-несушек, яйца отчасти их выручали, но когда из самых старых, переставших нестись куриц приходилось варить суп, хоть он и получался вкусным, но в целом это мало меняло ситуацию: восполнить «куриный запас» было не на что.

Джим завел небольшой огородик, однако овощи требовали ухода не меньшего, чем картины, как и земля. Так что на грядках вырастали худосочные кривые уродцы, не способные поддержать здоровье немолодого, теряющего последние силы человека, хоть доктор и твердил о необходимости усилить питание и соблюдать диету.


– Мы посмотрим еще наверху, Джим! – обнадеживающе сказала Теодора, тяжко вздохнув и потерев виски, чтобы умалить головокружение. – В моей комнате есть картины Фра Филиппо Липпи[9]9
  Фра Филиппо Липпи (1406–1469) – флорентийский живописец, один из виднейших мастеров раннего итальянского Возрождения.


[Закрыть]
. Может быть, папа и не заметит.


Говоря это, она понимала: лишиться этого изображения Девы с Младенцем – было все равно, что утратить частицу себя. Филиппо Липпи хоть и писал на церковные темы, но все его персонажи дышали жизнью, были настолько реальны, столько в них было искренней чувственности, что религиозные сюжеты взывали более к земным человеческим радостям, нежели к библейской нравоучительности и многомудрию.

При этом в картинах Липпи была и утонченность, и чувство цвета, и мистическая созерцательность, так привлекавшие Теодору, что она почти растворялась в сопереживании изображенному на живописном полотне. Девушка забывала обо всем на свете. Картины Липпи прочно вошли в ее жизнь.

Но дороже жизни была ей одна картина. В ее спальне висело полотно «Отдых на пути в Египет» Ван Дейка, которое она перевесила туда после смерти матери. Ван Дейк предстает здесь как тонкий лирик. На парадных портретах вы увидите и романтически изысканных аристократов – прекрасных стройных женщин и мужчин в полный рост с несколько удлиненными фигурами, в богатых одеждах с высокими кружевными накрахмаленными воротниками-жабо, на фоне величественных дворцов и колоннад. При этом едва ли не каждая из картин отмечена «визитной карточкой» живописца – изящным непринужденным жестом холеных рук. Да, все так прекрасно… Но эта Мадонна…

Отец всегда говорил, что эта Мадонна с божественным младенцем, прижатым ею к груди, напоминает ему ту девушку, на которой он когда-то женился, и мать всегда принимала комплимент с благодарностью, ибо отрицать сходство было невозможно.

Когда Теодора подросла, мать ей сказала:

– Дорогая моя девочка, ты так похожа на меня! Эту картину можно считать и твоим портретом!

Теодору охватила такая волна нежности к матери, что она кинулась в ее раскрытые объятья и долго не хотела разжимать свои руки, пока мать гладила ее по голове. После смерти матери этот драгоценный момент согревал ее душу, а картина заняла особое место в ее сердце. Если сходство раньше было не так заметно, то теперь лицо Мадонны постепенно и непостижимо запечатлелось в чертах ее собственного: те же мягкие черные волосы, изящный лоб, аккуратное заостренное личико, прямой нос и невообразимо большие глаза. Взгляд чист и невинен. Порой, засмотревшись на собственное отражение в зеркале, она видела не только себя, но и лицо Святой Девы. Как можно расстаться с ней?


Мысль о разлуке с чем-то особенно дорогим ранила Теодору. Ее воспитывали в духе идей Песталоцци[10]10
  Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – знаменитый швейцарский педагог.


[Закрыть]
с его наиглавнейшей мыслью о нравственном воспитании всех людей. И воспитание это должно происходить «в жилой комнате». Главный нравственный ориентир – мать, ее любовь, ее наставления, ее пример. Мать связует в единое целое Бога, ребенка и окружающий мир. В человеке дремлют естественные силы, заложенные в нем по законам природы. Воспитание должно развить эти силы в трех основных измерениях – голова, тело, сердце. Гармоническое развитие умственного начала, физического и душевного обеспечит развитие нравственности – и вся воспитательная сила при этом идет от матери. Именно так и было в ее семье. Мама очень много значила для Теодоры. Влияние на нее отца и влияние мамы было разным, но это были два взаимодополняющих один другой потока света и знаний.


Теодора подошла к окну – получить хоть какой-нибудь знак, что она все делает правильно, пытаясь найти выход из положения. Что же она увидела? Ее взгляду предстали неухоженные, с перепутанными ветвями, кусты – держать садовника им было немыслимо, и кусты постепенно превратились в джунгли: прекрасные, дикие, первозданные… Сад хирел, и это обстоятельство отзывалось в душе Теодоры болью и чувством вины перед ни в чем не повинными растениями. А ведь есть народы, которые им поклоняются. Вот хоть тополь… Индейцы в древности одну его тень считали священной! И в наказание заживо сдирали кожу с того, кто обдерет кору с тополя. А «мировое древо» – дуб? По поверьям кельтов, он скрепляет небо, землю и мир подземный… Ни одного обряда без дубовых листьев друиды – кельтские жрецы – не совершали.


Страницы книги >> 1 2 3 | Следующая
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации