Текст книги "Английская мадонна"

Теодора набрала в легкие побольше воздуху и на одном дыхании прочла вслух полученное и вскрытое ею письмо, и, когда закончила чтение, Джим издал короткий смешок.

– Хозяину вряд ли это понравится! Наглость, вот как я это назову. А он назовет еще того крепче!

– Я не буду ему это показывать, – быстро проговорила Теодора. – Но, Джим, у меня есть одна мысль! Мне надо, чтобы ты меня выслушал и согласился.

– Давайте сначала первое, мисс Теодора.

– Нет, смысл в том, чтобы первое и непременно второе.

– Хорошо. Я согласен. И что же это может быть?

– А вот что. Ты завтра отправишься в Лондон…

– Да, раз мы так решили… Но что я везу?

– Ничего не везешь…

– То есть как? А зачем тогда я еду в Лондон?

– Дослушай, пожалуйста, до конца, что я придумала.

– Слушаю, слушаю…

– Итак, завтра, как мы с тобой и договорились, ты едешь в Лондон, – начала Теодора, прохаживаясь по кухне вдоль плиты, выбирая место, где не так пахнет еда из кастрюльки, подальше от этого умопомрачительного запаха… – Но с собой ты повезешь не картину, Джим, а вот это письмо! И покажешь его мистеру Левенштайну. Ты попросишь его одолжить нам денег, чтобы нам хватило добраться до замка Хэвершем и чтобы купить достаточно еды и лекарств для папы, иначе нам не поднять его с места.

Джим, с его выдержкой и многолетним опытом неожиданных поворотов в делах и жизни Колвинов, уронил ложку в кастрюлю. Дальше он внимал Теодоре, обернувшись к ней всем корпусом. На его лице застыло странное выражение: то ли испуг, что у Тео на почве голода бред, то ли восхищение, что его хозяйка на грани голодной смерти способна изобретать гениальные вещи.

– Но мы не просто так попрошайничаем. Ты пообещаешь ему, мистеру Левенштайну, – продолжала излагать свой сумасшедший план Теодора, – что мы вернем ему долг, как только получим оплату за реставрацию картин в замке Хэвершем!

– Но хозяин не примет денег за реставрацию, мисс Теодора, вы это знаете лучше меня! – Джим с отчаянием хлопнул себя по бедру. – И я больше скажу, он не окрепнет так быстро настолько, чтобы работать…

– Нет, конечно, – легко согласилась с ним Теодора и загадочно улыбнулась, выдержав театральную паузу. – Фокус, Джим, в том, что всю работу я возьму на себя. Я ведь могу делать все, что и он! Если нам предоставят комнату для работы, им нет нужды знать, кто там чем занимается – кто реставрирует, а кто наблюдает и помогает.

Глаза Джима расширились. Он молчал. Но Теодора чувствовала: он оценил ее предложение.

– Что до оплаты… Да, папа ее не примет. Но я поговорю с графом. Я объясню ему наше положение. Я уверена, он все поймет правильно. В любом случае, когда он увидит папу, у него не будет никаких сомнений, что тот – истинный аристократ, джентльмен.

– В этом никто и не усомнится, – задумчиво отозвался Джим. – Вот только…

– Что вот только? Ну да… Я понимаю, что ты хочешь сказать… Нет никакой гарантии, что у нас все так складно получится! – Теодора быстрыми шагами ходила по кухне в отдалении от кастрюльки, а значит от Джима, и потому говорила громким голосом. – Но если мы не сделаем этого… Нам останется только продажа какой-то картины… И ты прекрасно понимаешь, что, если мы на это решимся, это больно заденет Филиппа…

Для Джима это был неоспоримейший аргумент. Даже если сначала он и колебался в отношении идеи хозяйки, то теперь Теодора склонила его на свою сторону окончательно. Джим боготворил Филиппа – так же, как и ее, Теодору, и как их отца. Но все же Филиппа – особенно.

Однажды в порыве откровенности он ей сказал:

– Это может показаться нахальством, и будто я вам навязываюсь, мисс Теодора, но вы – моя семья, вот что! Моя матушка скончалась вскоре после того, как произвела меня на свет, так что я ее и не знал, и если у меня был отец, его имени мне никто не сказал. Но вы со мной обращались как с человеком, и я таковым себя чувствовал.

– Я очень хотела, чтобы ты жил в таком самоощущении, Джим! – пылко ответила ему тогда Теодора. – И ты знаешь, как мама тебя любила. В общем, ты ничуть не ошибаешься, ты прав, ты – часть нашей семьи!

Голубые глаза Джима при этих ее словах как будто слегка затуманились, и от смущения она добавила, возможно, несколько резковато для тона их разговора:

– Я часто думаю, как мне повезло, что обо мне заботятся сразу трое мужчин: папа, Филипп и ты. Какой женщине этого было бы мало?

Джим весело рассмеялся:

– Ну, мисс Теодора… Однажды вы найдете себе и собственного мужчину! И зачем вам тогда будет кто-то из нас? Тогда мы станем вам совсем не нужны. Вы о нас и думать забудете.

– Что за чушь ты несешь, Джим! – искренне возмутилась она. Но сентиментальный момент ушел, рассеялся…

Джим отчаянно гордился Филиппом, и, когда тот отправился в неизвестность, видя в этом единственный шанс добыть достаточно денег для сохранения на плаву остатков семьи и поместья Маунтсоррель, Джим глотал слезы. Теодора сдерживала себя до тех пор, пока дилижанс, увозивший ее любимого брата в Тильбюри, не исчез в облаке серой дорожной пыли.

Два года они получали от Филиппа редкие весточки, он писал весьма неопределенно, никаких подробностей не сообщал, а последние шесть месяцев они о нем вообще ничего не слышали.

– Наверное, он в дороге, едет домой, – бодро говорила всякий раз Теодора, чтобы утешить отца, который очень скучал по сыну.

Но Теодору все последнее время мучили страхи: а что, если брат подхватил какую-то страшную болезнь или ему грозит неминуемая опасность? Или он истратил последние деньги из тех, что взял с собой, и теперь не знает, как выкарабкаться, с каким лицом вернуться назад, к ним, практически нищим?..

Иногда ей даже казалось, что она никогда не увидит больше Филиппа. Затем убеждала себя, что ее молитвы будут услышаны и наступит такой счастливый день, что он к ним вернется. Но теперь ее единственной ежечасной заботой был только отец: и она, и Джим понимали, что он с каждым днем тает, силы покидают его, похоже, с каждой минутой.

– Да, я поеду в Лондон. И сделаю все так, как вы предлагаете, – проговорил Джим. В его голосе звучала решимость. – И я приложу все усилия, мисс Теодора, чтобы мистер Левенштайн ссудил нам денег… А еще, мисс Теодора… Есть тут некое обстоятельство, и на него нельзя закрыть глаза для благополучного исхода дела. Наша одежда! Если хозяин будет жить в замке Хэвершем, ему нужны новые сорочки… Эти его теперешние – просто лохмотья! Срам!.. В таких сорочках…

Теодора протестующе остановила его:

– Ох, что ты говоришь! Какие еще сорочки? О чем ты думаешь? Мы не можем себе этого позволить, Джим. Нам и без сорочек столько всего необходимо, чтобы поднять на ноги отца, а уж сорочками мы как-нибудь обойдемся теми, что у нас есть…

– Но всего две, мисс Теодора! – взмолился Джим. – Я по ночам буду какую-то из них стирать, и вторая как раз будет сухой и свежей каждое утро. Ну сами подумайте… Если вы задумали гостевать в таком респектабельном месте, хозяину понадобятся и костюмы. Но с ними проще, я вытащу старые, пороюсь в них и приведу кое-какие в порядок.

– Если из этих костюмов он все же не выпадет… – едва слышно пробормотала сникшая Теодора. Пока она слушала Джима, этих секунд ей хватило, чтобы принять его доводы как резонные. Ну конечно, он прав… Тысячу раз прав! И не только отцу нужна приличная одежда, но и ей, и Джиму. Только вот им с Джимом, кажется, придется обойтись тем, что у них есть.

В гардеробе же большой хозяйской спальни, где вот уже триста лет спал какой-нибудь очередной глава семьи Колвинов, висели мужские костюмы разных размеров, модных эпох, покроев. Вопрос в том, какой из этих костюмов – причем это должен быть смокинг – не станет болтаться на отце как на вешалке: иначе отец – да, произведет на Хэвершемов неизгладимое впечатление своей респектабельностью!

Теодора продолжала уныло молчать, но мысли ее сами собой распрыгались в разные стороны, будто стайка бельчат, которых вспугнул треск обломившейся ветки. С недавнего времени моду переполняли новинки благодаря появлению изощренных способов изготовления предметов одежды – чего стоило одно лишь усовершенствование швейной машинки! – обувь, сумочки, шляпы, булавки стали разнообразнее, и при этом каждая деталь костюма, украшения должны были подчеркивать благосостояние их обладателя. Мода подчеркивала статус, и это было важно для всех, кто жил по законам «приличного общества». Стиль ампир («имперский») сходит на нет. Покачивая кринолином, в «приличном обществе» сейчас царила женщина-цветок в юбке-бутоне. Оставалось только догадываться, где и что было зрительно увеличено, подчеркнуто или скрыто. Но это была жизнь, далекая от нее, Теодоры…

– Ничего, мисс Теодора, не стоит раньше времени вешать нос! – философски веско заметил Джим, камертоном реагируя на ее настроение.

Теодора очнулась и рассмеялась, и смех ее звонким эхом раскатился в старинной кухне, отразившись от медных кастрюль, ковшей и тазов. Когда Джим так важно изрекал прописные истины с видом восточного мудреца, ей всегда становилось очень смешно. И он делал это нарочно, чтобы ее повеселить. Это была их своего рода игра, очень давняя, так что ни тот ни другой не вспомнил бы, с чего она началась. Иногда они соревновались, кто больше вспомнит пословиц и поговорок, просто устойчивых выражений, подходящих для ситуации. Сейчас Джим почесал нос и добавил:

– И нечего раскисать. И опускать руки. И видеть все в черном цвете.

– Хорошо-хорошо! Ты очень, беспримерно убедителен! Я беру себя в руки. Нос не вешаю. Вижу мир исключительно в светлых красках. А нам, пожалуй, стоит заранее подкормить отца еще до того, как ты вернешься с деньгами. Как насчет того, чтобы принести в жертву моей идее цыпленка и напитать отца свежим куриным бульоном?

– Здравая мысль, мисс Теодора! Немедленно иду ловить жертвенную птицу, – церемонно ответил Джим, улыбаясь. – За вами бульон! Виват!

Слушая его, Теодора тоже улыбалась. Джим вовсю старался сохранять бодрый тон и повышенную деловитость. Ей от этого было легче. Делить тяготы на двоих всегда спасительнее. Она мысленно представила, что они два гребца в одной лодке и их движения веслами слаженные и ритмичные. Она часто приводила свой покосившийся внутренний мир в нормальное состояние подобным образом. Представляла себе картинку, где она видит себя спокойной и благополучной. И это очень ей помогало.

Сейчас ей выпал счастливый шанс, и она непременно должна им воспользоваться.

– Да, Джим. Надо брать быка за рога, пока горячо!

Джим в ответ рассмеялся – понял ее игру:

– Терпенье и труд все перетрут… если закусить удила! – с серьезным почтением ответил он и пошел заниматься хозяйством, прикрыв крышкой кастрюльку – чтобы варево настоялось, и попозже вечером они все трое поужинают.

Оставшись одна, Теодора ощутила холод под ложечкой… Что же она затеяла? Что сулит им это ее безрассудство? Она вполне отдавала себе отчет, что ее затея может быть расценена как безрассудная. Но… увидеть коллекцию Хэвершема! За это можно было и… закусить удила!.. Она снова заулыбалась.

И почувствовала, как новое, волнующее чувство будоражит ей кровь.

Джим что-то насвистывал, передвигаясь по дому, она слышала все эти звуки и будто видела перед собой блуждающий болотный огонек, манящий ее через трясину и зыбучие пески в страну неведомых наслаждений.

Внезапно ей захотелось если не засвистеть в унисон с Джимом, то громко запеть, и показалось, что персонажи картин на стенах ей улыбаются.

– Какое счастье, что не надо ни с кем из вас расставаться! – ласково сказала она им, чувствуя в душе невероятное облегчение. – Слава Всевышнему!

И ей почудилось, что картины ожили и послышался ответный смех, такой же легкий и радостный, как ее собственный.

Всю ночь она не спала от волнения: ворочалась с боку на бок, пытаясь заснуть, но тщетно – сон к ней не шел, как она ни старалась. В темноте в голову закрадывались самые неприятные мысли. Лондон так знаменит убийствами! Вдруг с Джимом там что-то случится! Рассказывают множество случаев, когда людям перерезали горло или убивали ударом дубинки по голове… А еще раньше – лондонские убийства во множестве были такими: людей душили и при этом откусывали им носы… Какой ужас! Почти людоедство. Убийствам даже давали названия по тем местам, где они происходили, – в соответствии с улицами или районами. Например, говорят про убийства на Тернер-стрит, про убийства на Ратклиффской дороге. Теодоре даже была известна статья про лондонские убийства, где ее автор Де Куинси пишет о них «как об одном из изящных искусств» – это она дословно запомнила из разговора отца и одного посетившего его человека, именно так он и сказал!..

Однако наутро, наблюдая за сборами Джима, она чувствовала себя посвежевшей. Письмо из замка Хэвершем он упрятал во внутренний карман верхней одежды, а адрес мистера Левенштайна на Бонд-стрит, записанный для него ровным и четким почерком Теодоры, – в другой карман, поближе.

Они прикинули: если Джим уедет с первым же дилижансом, который проезжал через их деревню в шесть утра, в Лондоне он будет уже к обеду и, совершив визит, сможет успеть на обратный дилижанс приблизительно в шесть вечера. Джим был настроен управиться с переговорами и вернуться, если только это в человеческих силах, тем же вечером – он отлично понимал, чего будут стоить Теодоре часы ожидания.

– Я не стану говорить папе, куда ты поехал, – сказала меж тем Теодора. – Хотя он что-то чувствует – прямо улавливает из воздуха! Вообрази, он спросил меня сегодня утром, не приснилось ли мне, что я разбогатела!

– Еще бы он этого не заподозрил! Вы выглядите такой счастливой, мисс Теодора! – с улыбкой ответил Джим. – Я давно вас не видел такой.

– После всех наших мытарств и лишений… я и сама верю с трудом, что забрезжил какой-то проблеск, – вздохнула Теодора.

И они молча посмотрели друг другу в глаза. Слов им было не нужно. Столько дней и недель провести в постоянной тревоге о том, из чего приготовить обед, подсчитывать, сколько дней они еще протянут на таком скудном пайке… Если Джиму не удавалось выудить рыбешку в ручье или поймать в силки кролика, дела могли быть и похуже.

Порой в последнее время Теодоре все чаще казалось абсурдным, что клочок живописного полотна может решить их судьбу, а они не решаются снять со стены ни одну из картин. Продать одну и безбедно жить целый год или больше! Что может быть проще? Но нет. Священное благоговение удерживало ее от такого шага. А в самые трудные для себя дни Теодора молилась, чтобы небеса ниспослали им хоть какое-нибудь облегчение. И как будто в ответ на эти ее молитвы Бог послал им это письмо… Стоит ли после этого принимать во внимание, что секретарь пишет к ее отцу как к ремесленнику? Отец – аристократ, джентльмен, но умирающий с голоду аристократ и джентльмен. О чем рассуждать в таких обстоятельствах? Прочь все мысли об этикете! На карту поставлена жизнь.

Итак, Джим уехал, заняв место, которое всегда предпочитал в дилижансах, – прямо за кучером. На прощание он улыбнулся ей, когда дилижанс тронулся, и Теодора зашагала назад, к дому.

И по пути обратно случилось новое чудо! Каждый, кого она встречала в то утро в деревне – а встают здесь рано, и было неудивительно, что люди шли ей навстречу или обгоняли ее, – так вот каждый говорил ей «доброе утро!» и спрашивал о здоровье отца. А одна из женщин выбежала к ней с ломтем хлеба в руке.

– Вот! Я только что пекла хлеб, мисс Теодора, – торопливо и с придыханием проговорила она, – и подумала, может быть, вашему отцу не повредит кусочек на завтрак?

– Как это мило с вашей стороны, миссис Коулз, – любезно ответила Теодора, тронутая до глубины души, слегка краснея от подаяния. – Я знаю, в деревне ваш хлеб – самый вкусный, отец будет очень, очень рад угощению. Спасибо!

– Вот и ваша дорогая матушка про мой хлеб так говорила, – радостно ответила Теодоре польщенная миссис Коулз, – и вы на нее ну так похожи, ну так похожи, моя дорогая!

– Спасибо, – еще раз поблагодарила Теодора просиявшую полным лицом добрую даму и, зажав хлебный ломоть под мышкой, продолжила путь.

Эту сцену наблюдали в окнах не одного дома. То, что Теодора не задрала нос, не возгордилась и приняла хлеб от миссис Коулз, отозвалось бурным порывом всеобщей щедрости, так что к тому моменту, как Теодора достигла особняка, она несла в руках не только хлебный ломоть, а в придачу к нему два «особенных» куриных яйца – коричневых, «которые куда как более питательны, чем белые», баночку варенья из крыжовника «урожая прошлого лета, но сварено будто вчера, попробуйте, не пожалеете, старинный рецепт!» и небольшой кусок сливочного коровьего масла, только что покинувшего маслобойку…

Теодора шла и едва удерживалась от слез – так ее потрясла доброта всех, кто проявил ее к ним в этот трудный и мучительный для них час.

И что с того, что отец был бы до глубины души оскорблен, пойми он: теперь вся деревня знает – им отказано получать что-то в долг в местной лавке. Ничего. Как-нибудь она сейчас выкрутится, подавая ему этот завтрак, буквально посланный для него небесами. Да и вряд ли он будет проводить дознание, откуда вдруг такие продукты. Главное, сейчас они у них есть, и она накормит отца. А человеческая доброта и участие бесценны, она это осознала сейчас в полной мере, как никогда.

Молясь про себя, чтобы отец не задавал ей никаких неловких вопросов, Теодора сварила яйца всмятку, намазала маслом хлеб, красиво разложила все на фамильной сервизной тарелке, рядом поставила баночку с вареньем и на подносе понесла к отцу. Тот при ее появлении повернул голову в ее сторону и потянул носом.

– Ты несешь мне что-то особенное! – слабым голосом приветствовал он ее. – Я чувствую.

Наверное, от полуголодной жизни обоняние его обострилось. Но она беспечно ответила, стараясь придать голосу легкость и простодушную честность:

– Ничего особенного, папа, обычный завтрак! – и поспешила покинуть комнату, опасаясь, что «честности» на большее ей не хватит.

Позже, когда она вернулась, чтобы забрать поднос, на бледном лице отца заиграли краски, а глаза заблестели и оживились по сравнению с тем, что она видела совсем недавно. Это было и вправду так или ей показалось?

– Все было очень вкусно, Теодора, – обыденно сказал он, и у нее отлегло от сердца: расспросов, откуда такая еда, не будет. – Скажи только Джиму, что хлеб у него сегодня получился гораздо лучше, чем он пек все последнее время. Пусть держит планку!

– Я передам ему, папа, – потупив взгляд, тихо ответила Теодора, забирая поднос с прикроватного столика.

Еще бы хлеб миссис Коулз не был вкуснее! Она печет его из хорошей муки. А Джим из той, что дешевле… И дрожжи… У миссис Коулз – самые лучшие дрожжи. У Джима таких давно не было. Все, что он готовил, чаще всего носило название «каша из топора».

Мыслями она следовала за Джимом по пути в Лондон. И ее снова стали одолевать нехорошие мысли. Темза такая грязная… Туда стекают все лондонские нечистоты. Выделения трех миллионов человек смешаны в этой воде… И сточные воды от новых мануфактур. Она слышала все от тех же приезжавших к отцу людей, что даже шторы на окнах парламента пропитываются хлоркой, чтобы обеззаразить болезнетворный запах. Рассказывали также, что как-то раз, когда королева Виктория и принц-консорт Альберт решили отправиться по реке в увеселительную прогулку, вонь согнала их на берег в считаные минуты. А прибрежные отмели вдоль Темзы покрыты слежавшимися фекалиями. А лет десять тому назад, она это хорошо помнит, многие тысячи людей погибли из-за зараженной воды лондонских водокачек, заболев холерой… Ей вспоминались и вспоминались всякие неприятные подробности относительно ужасов гадкой Темзы, водой которой лондонцы заваривают себе чай… Что, если с Джимом случится что-то из-за этой страшной реки? Теодору пробрало холодом, будто она сама ступила в черную смрадную воду…

Впрочем, путешествие хорошо уже тем, что оно путешествие. В нем есть и приятные стороны. Возможно, ей следовало бы поехать самой договариваться с мистером Левенштайном… Но тогда отец не получил бы сегодня того завтрака, каким они обязаны их соседям! Нет, все правильно. Все совершается по высшему разумению. Так и есть. А как только Джим вернется, они отправятся в замок Хэвершем все втроем! Теперь ее задача – ответить на полученное из замка письмо.

Она сильно задумалась, прежде чем взять в руки перо. В каком стиле следует отвечать? Пожалуй, из уважения к своему отцу она должна дать понять графу, кто такой Александр Колвин. И в то же время она не желала писать ничего, что могло бы показаться дерзостью, пусть самой маленькой и незначительной.

Изрядно помучившись и испортив несколько листов бумаги, она написала:

«Согласно указаниям мистера Александра Колвина Маунтсорреля, я уполномочен выразить благодарность Его Светлости за приглашение посетить замок Хэвершем и подвергнуть осмотру картины.

Поскольку запрос Его Светлости указывает на неотложность дела, мистер Колвин приложит все старания, дабы прибыть в замок в следующую среду, 17 июня, и я уведомлю Его Светлость о времени, когда дилижанс достигнет ближайшей станции вечером означенного дня.

Мистера Колвина будут сопровождать его дочь, мисс Теодора Колвин, и слуга.

Вновь согласно указаниям мистера Колвина, я прошу принять уверения в готовности услужить Его Светлости с величайшим почтением,

Адольф Николсон, секретарь».

Теодора покусывала губы, чтобы сдержать улыбку, вырисовывая вымышленное имя и снабжая его эффектным росчерком.

Затем, перечитав письмо, она преисполнилась за него гордости. По крайней мере, у графа появится повод кое о чем задуматься. Во всяком случае, она на это надеется. Более того, есть все основания полагать, что он будет весьма, весьма впечатлен, прочитав письмо.

Она надписала конверт своим элегантным почерком, в котором, безусловно, проступал ее характер, и понесла депешу на почту.

Отдавая письмо, она понимала, что адрес на конверте прочтут и перечтут, прежде чем отправить его, и вскоре вся деревня будет знать, что ее отец состоит в переписке с графом Хэвершемом. А этот факт, несомненно, сыграет на повышение статуса Маунтсоррелей – после фиаско в продуктовой лавке…

По дороге обратно она остановилась у дома миссис Коулз. Ей очень хотелось сказать той несколько приятных слов, и она не преминула сообщить даме, как отцу понравился свежий хлеб. Такие же «благодарственные» остановки она не поленилась сделать и у других домов, хозяева которых приняли участие в приготовлении сегодняшнего завтрака для джентльмена и аристократа Александра Колвина Маунтсорреля… Вот только решать проблемы того, как он выглядит – и как выглядит сама она, мисс Теодора Колвин, – ей не поможет никто, подумала затем Теодора, вспомнив, что Джим говорил про рубашки и смокинг…

Вернувшись домой, она, едва переступив порог парадной двери, мысленно сделала заметку относительно дорожных сундуков. Один им точно понадобится – сложить в него вещи в дорогу. Но сундуки тесно сгрудились на чердаке. Надо попросить Джима, как только он вернется, стащить их вниз. И хорошо, если сундуки только покрылись пылью. Но если крысы прогрызли в них где-либо кожу, проникли внутрь и там порезвились… Придется чинить и латать. Времени у этих чрезвычайно умных животных было достаточно: она не поднималась на этот чердак с момента, как умерла мама и после ее смерти в сундуки упаковали всю ее одежду. Теперь надо в ней покопаться и найти что-нибудь для себя такое, в чем можно появиться в приличном обществе. Скорее всего, придется изрядно поработать иголкой. Навлекать позор на свою голову и на свое имя из-за ненадлежащего внешнего вида – по меньшей мере неосмотрительно, Джим прав. Ведь девушка и сама лучше понимает: своей внешности человек всегда придавал значение, как-либо «оформлял» ее, украшал, что-то обозначал ею. Даже первобытные люди напяливали на себя украшения из шкур и костей! А если всмотреться в великолепные одежды людей на живописных полотнах, то из любой детали можно сделать важные и знаменательные выводы.

Допустим, человеческая рука: динамика жеста, изящество очертаний, особый, скрытый смысл всегда связывались с рукой как своеобразным отражением не только физических особенностей данного человека, но и его характера, воспитания и истории нравов. Не случайно потому перчатки наделены, помимо утилитарных, еще и многими другими свойствами. Теодоре вспомнились бальные белые – как увлекательная поэма о любви, красоте, музыке и прочих изящных приятных вещах. Перчатки во время бала не снимают – еще бы! – надеть их не так-то просто, тут дамы прибегали к специальным распялкам и помощи горничных. Белые лайковые перчатки надевали также в театр. Такие перчатки шили из тончайшей лайки в основном в Париже, а саму лайку изготавливали в Москве на кожевенных фабриках купцов Бахрушиных, как Теодоре было известно тоже из разговоров отца с коллекционерами: говорили-то мужчины не только о картинах, делах и политике. Многие обладатели живописных шедевров держали свое производство, встречались с людьми, приезжавшими из других стран. Кто-то рассказывал про встречу с одним из Бахрушиных в Лондоне. Три брата Бахрушиных взяли на себя долги отца и не только наладили производство, но и расширили его, перенимая иностранный опыт, разузнавая все о ценах на ткани, на отделочные материалы, выведывая подробности о вкусах заказчиков. Проблема выплаты долгов особенно волновала Теодору, она была для нее интересна практически, но, увы, в их нынешней ситуации одними разговорами не поможешь. У Колвинов все же не производство… Приемы же в Маунтсорреле продолжались до тех пор, пока барон мог позволить себе принимать гостей в мало-мальски приличного вида комнатах, пока те не обрели свой сегодняшний вид – постыдный для присутствия в них посторонних людей из приличного общества.

Это был первый раз с момента получения письма от графа, когда Теодора так глубоко и всерьез задумалась о том, какой она предстанет в замке Хэвершем. Мысли в ее голове обгоняли одна другую, теснились воспоминания разных лет давности. Она представляла себе, как ступит в освещенную ярким светом гостиную и на нее обратятся взгляды незнакомых людей. Что они станут думать о ней, взглянув на нее? Ведь если отцу нужны смокинг и пара новых рубашек, то по сравнению с ее потребностями это сущая мелочь, совсем ничто.

Жаль, что нельзя облачиться в картину Ван Дейка, накинуть на плечи полотно Рембрандта, а Фрагонаром обернуть бедра как юбкой. Не говоря о том, чтобы предстать в гостиной блистательной Флорой… Она горько усмехнулась своим непрошеным невеселым мыслям. Но раз это невозможно, неужели придется появиться перед людьми в лохмотьях? Нет, ни за что!

Конечно, надежды на мамины платья мало. На них пышные широкие рукава, сейчас такие не носят, но… И они были неновыми, когда она умерла… Впрочем… Зачем ждать возвращения Джима?

И она ринулась вверх по лестнице на чердак – так быстро, как не бегала очень и очень давно, откуда только силы взялись… Одним махом она оказалась под крышей. И, пока шла по пыльному полу к кладовой с сундуками, оступаясь на шатких половицах и семеня ногами, чтобы удержать равновесие, она, как ребенок, мысленно молила мать: мамочка, дорогая моя, помоги мне! Сотвори для меня чудо – мне нужно вечернее платье!