Текст книги "Новости любви"

5

Куинси все еще спала в гостиной на софе, и серый утренний свет бледными разводами ложился на ее лицо. За окном начали громыхать тяжелые грузовики. Я на цыпочках вошла к себе в спальню и скользнула под одеяло на ледяную простыню. Я проснулась только в десять утра, и на этот раз услышала шум душа в ванной.

Я прошлепала босиком до двери и слегка постучала.

– Это ты там? – спрашиваю я.

– А ты думала кто? – отвечает Куинси.

Она появляется на пороге ванной. Черный махровый халат свободно облегает ее миниатюрную фигурку.

– Что случилось, Мэгги?

– Я долго думала. Может быть, мне действительно стоит заняться тем шоу.

– Давай обсудим это за кофе, – говорит она, беря меня под руку.

На лице у Куинси сосредоточенное выражение. Она наблюдает, как я орудую с кофемолкой.

– Так ты уверена, что серьезно подумала об этом шоу? – спрашивает она.

Я поднимаю на нее глаза, но тут же перевожу взгляд на прыгающие в прозрачном цилиндре кофейные зерна. Внезапно я чувствую, что ритуал приготовления утреннего кофе приобретает для меня особое значение. Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями и потом изложить их Куинси. Может быть, она поможет мне понять саму себя.

– Это необыкновенная возможность, – говорю я. – И я так признательна тебе…

Куинси поднимает руку.

– Не нужно никакой признательности. Это моя работа. А ты – моя подруга. Вспомни, мы клялись друг другу в вечной дружбе – там в Лондоне, – улыбается она.

Я улыбаюсь в ответ. Кофе готов, и я осторожно наполняю две кружки. Одну я подаю Куинси, а другую ставлю на стол около себя.

– Это хороший шанс заработать кучу денег и вылезти из-под опеки всех этих режиссеров, продюсеров и операторов.

– Не совсем так, Мэгги. Пока люди вынуждены сотрудничать друг с другом, они так или иначе будут зависеть друг от друга.

– Но ведь ты не зависишь ни от кого. У тебя свой бизнес.

Куинси хохочет.

– Ты, наверно, шутишь! Я постоянно завишу от своих клиентов, а также от телевизионной администрации. От этого не уйдешь.

Несколько минут проходит в молчании, а потом я тихо интересуюсь:

– Я была невыносима вчера вечером, да?

– Совсем нет. Разве что себе самой. – Куинси делает небольшую паузу. – Я думаю, дело не в шоу. Тут что-то еще? Так, Мэгги?

Она внимательно смотрит на меня. Ее губы плотно сжаты, и она не двигается.

– Я люблю его, – признаюсь я и отворачиваюсь. – Он чем-то зацепил меня, и я должна вернуться.

– Я могла бы понять это и сама… – говорит она.

– Послушай, – начинаю я, глядя прямо на нее. – Я понимаю, что это звучит глупо, потому что, несмотря на все мои рассуждения, я все-таки оказалась в ловушке собственных чувств. И я испугалась, что это может помешать моей работе. Он любит меня. Все очень просто. Но иногда мне кажется, что я хочу разорвать какую-то невидимую цепь, чтобы освободиться от него… Вот почему я снова подумала об этом шоу. Понимаешь, что я хочу сказать?

Она подливает молока в свой кофе.

– Я-то понимаю. Понимаешь ли ты сама?

Я глубоко вздыхаю и стараюсь высказаться предельно ясно – так, чтобы в самом деле самой себя понять.

– Почему бы мне не взяться за шоу, попробовать что-то новое, не возвращаться на Ближний Восток и…

– Мэгги, ты уже пробуешь нечто новое для себя – полюбить кого-нибудь. Почему бы тебе для начала не остановиться на этом?

– Ты же мой агент. Зачем же ты отговариваешь меня?

– Отговариваю от чего?.. От лишней сотни тысяч долларов или от того, чтобы ты не упускала шанс стать счастливой женщиной? Послушай, Мэгги, ты, может быть, редкая счастливица, а грызешь себя. А твой Ави, он, может быть, стоит этой сотни тысяч долларов, включая налоги. Нет, не прерывай меня! Просто послушай!.. Давай рассуждать сугубо по-деловому. Это шоу – дело отнюдь не новое. Оно может прогореть. И вместе с ним прогоришь ты. Таким образом, если ты подсчитаешь все за и против, включая налоги, это дело не представляется особо перспективным. Даже если я постараюсь рассуждать, заботясь исключительно о собственной выгоде, то доходов с этого дела мне не хватит, чтобы заплатить за мой домик на побережье. Не говоря о том, что, если ты уволишься, на твое место тут же сядет какая-нибудь двадцатипятилетняя девушка. Что тогда?.. В общем, так, Мэгги, я безусловно поддержала бы тебя в этом новом деле, если бы не понимала, что этим ты пытаешься спастись от человека, который от тебя без ума, если бы ты не хваталась за это шоу как за спасательный круг. Тут уж мои функции как агента совершенно отпадают. Я – твоя подруга и хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ты все еще не понимаешь… – протестую я.

– Нет, я-то понимаю. Не понимаешь ты.

– Иногда я его просто ненавижу. Презираю за то, что он женат. Я ему не верю и терпеть его не могу за то, что он причиняет боль жене, за то, что бросает ее. Тогда мне хочется убежать от всего – от него, от телевидения…

– Почему бы не попробовать трансформировать эту жуткую энергию саморазрушения во что-то более плодотворное? – саркастически замечает Куинси. – Почему бы тебе, я имею в виду, не подождать, пока они не предложат хороший куш в телевизионных новостях, два годовых оклада, миллион долларов, как Уэллеру. Вот тогда можешь мучиться дурью сколько душе угодно. А пока ты еще слишком мелкая сошка для таких выходок, как саморазрушение.

– Ты невозможна, – упорствую я, удивляясь тому, как иногда я способна потерять над собой контроль. – А что, если я действительно не хочу его? А что, если он не хочет меня?

– Вот и разберись с этим. Повидайся с ним. Ты поймешь что к чему без глупых выходок и не рискуя своей карьерой только потому, что ты не понимаешь, любишь ты кого-то или не любишь.

– Я его люблю, – спокойно говорю я. – Я с ума по нему схожу.

– Я знаю, – отвечает она, слегка улыбаясь. – В этом все и дело.

Я бросаюсь обнимать ее и тем ее весьма удивляю и удивляюсь сама. Однако потом принимаюсь реветь.

– Зачем я это делаю?

– Просто ты еще не привыкла чувствовать себя счастливой.

– Может быть, это из-за смерти Джоя?

– Может быть, – отвечает она, гладя меня по волосам. – А может быть, это из-за Эрика, Веры, Алана и многих других.

– Тогда почему, – бормочу я, возвращаясь на свой стул и вытирая нос, – почему тебе всегда удается поступать правильно?

– Вообще-то, мне это удастся не всегда. Иногда мне хочется послать все к черту.

– Но ты же этого не делаешь?

– Не делаю, – задумчиво отвечает она. – И причина в том, что я на десять лет старше тебя и более философски отношусь к жизни. Кроме того, есть что-то расслабляющее в любви и заботе такого человека, как мой Дэн.

– Тогда, может быть, и меня ожидает нечто подобное? – улыбаюсь я.

Куинси морщится.

– Дожив до моих лет, что ли?

– Я стану другой, ведь правда? Я имею в виду, когда у нас с ним что-то получится…

– О, не то слово! Это будет потрясающе. Конечно, ты все получишь.

– Ты знаешь, я сейчас чувствую себя совершенно иначе. Даже в профессиональном отношении. Все стало легким.

– Я, однако, помню, как ты первый раз выходила в эфир и действительно зависела от каждого ассистента режиссера, от каждого администратора.

– Это было нелегко, но я как будто ничего этого не замечала. От страха я не видела ничего вокруг. Все было в новинку.

– А помнишь, как ты вела репортаж о похоронах того полицейского – тебя тогда чуть не уволили?

– Еще бы! Но тогда были и другие причины. Еще кое-что случилось в тот день.

Куинси кивнула.

– Об остальном я уже почти забыла…

Движение транспорта на Пятой авеню было почти блокировано. Полицейские ограждения вытянулись вдоль всей широкой улицы, которая была запружена народом. Перед резными дверями собора святого Патрика стояло все городское начальство – мэр, шеф полиции, несколько конгрессменов. На синих мундирах полицейских сверкали ордена, медали и значки. Возглавлял собрание сам кардинал Нью-Йорка. Порывистый осенний ветер раздувал полы его мантии, и он придерживал на голове маленькую красную шапочку.

Телевизионные камеры и микрофоны были установлены на тротуаре около входа в собор. Черный кабель тянулся по ступенькам. Техники и репортеры переминались с ноги на ногу или бесцельно сновали туда-сюда в ожидании важного события. По ряду причин эти похороны дали повод отцам города продемонстрировать, что в Нью-Йорке больше не потерпят бессмысленных убийств. Убийство одного из полицейских, находившегося на дежурстве при исполнении служебных обязанностей, возбудило общественность и прессу на объявление войны преступности. Между тем, хотя это и не имело принципиального значения, Ричард Стивен Томаски погиб не то чтобы именно на боевом посту. Опять-таки все дело было лишь в том, что бедняга оказался не в том месте и не в то время и произошла эта трагическая накладка по двум причинам. Томаски был в форме, когда он зашел за пивом в таверну «Серебряная звезда», что в двух кварталах от его квартиры, – это, во-первых. Во-вторых, он потянулся за револьвером, когда в заведение вломились двое семнадцатилетних парней и закричали «руки вверх». Увы, это и повлекло роковые последствия. Томаски уложили на месте, и он даже не успел достать револьвера. Несколько часов спустя, когда следователь запротоколировал факт его смерти от огнестрельных ранений в область груди, живота и бедра, на лице двадцатипятилетнего Томаски было все то же удивленное выражение.

Моя группа разместилась у самого края тротуара. Оператор с телекамерой на плече старался не потерять равновесия, а режиссер вытягивал шею, стараясь рассмотреть двух мотоциклистов-полицейских в шлемах, которые появились в начале улицы. Следом за ними показался убранный цветами катафалк в сопровождении трех черных лимузинов. Внезапно конкурирующая телевизионная группа выдвинулась вперед, чтобы получше заснять шестерых служащих из похоронной конторы, которые стояли навытяжку в своих ливреях в ожидании, когда придет момент внести гроб с телом погибшего полицейского в собор. Когда катафалк начал замедлять ход, останавливаясь, я решила перебежать на другую сторону – прямо к головному лимузину, в котором, как я была уверена, должна была находиться вдова Ричарда Стивена Томаски. Через несколько секунд задняя левая дверь лимузина открылась, и бледной блондинке помогли выбраться из машины на тротуар. Там она остановилась, ожидая, пока из другой двери лимузина не вылез мужчина, обогнувший лимузин справа и передавший ей ребенка, которого он держал на руках.

Подойдя к подавленной горем женщине, около которой тут же появился наш пляшущий в воздухе микрофон, я сказала.

– Примите мои искренние соболезнования, миссис Томаски…

То, что я обратилась к бедной вдове прежде всего со словами соболезнования, объяснялось бессознательным движением моей души, – и дело было вовсе не в том, что Ник Сприг всегда учил меня прежде всего посочувствовать человеку в его несчастье, и уж тогда можно будет легко взять у него интервью. Если бы, скажем, мне случилось оказаться бок о бок с убийцей, только что замочившим нескольких человек и которого секунду назад уложил меткий выстрел полицейского снайпера, то, лежа рядом с ним в луже крови, я прежде всего, должно быть, обратилась бы к нему со следующими словами:

– Меня, как и вас, раздражают люди. Особенно я ненавижу шумные вечеринки…

А если бы мне нужно было поговорить с водителем, который только что угодил в аварию и весь в синяках и ушибах томился в полицейском участке, я бы начала приблизительно так:

– Какое совпадение! У меня были точно такие же проблемы с моей «хондой», когда у нее отказали тормоза…

Сообщения о такого рода происшествиях то и дело поступали на информационное табло нашей студии новостей, и когда я принималась их комментировать, Ник упрекал меня в тенденции к излишней эмоциональности.

Что касается случая с Ритой Томаски, то мнение Ника о моей склонности к эмоциям, как и вообще все его суждения относительно нашего «поганого бизнеса», на этот раз не слишком соответствовало действительности. Мэгги Саммерс оставалась собой в смысле эмоциональности, она нисколько не сомневалась в истинности оценок Ника, которые он выставлял нашей телеиндустрии. Данный случай был душераздирающим сам по себе, поскольку главным действующим лицом здесь являлась жертва, а именно на жертвах Мэгги Саммерс и специализировалась.

– Миссис Томаски, – повторила я, – примите мое искреннее сочувствие.

Она подозрительно посмотрела на меня, но ничего не ответила. Вместо ответа она лишь крепче прижала к груди своего ребенка. Ее тонкая рука придерживала его головку, на которой была надета синяя вязаная шапочка. Она также держала громоздкую корзину с детскими принадлежностями и бутылочками и растерянно озиралась вокруг, с трудом удерживая и ребенка, и корзину. Не долго думая, я сунула под мышку свой микрофон и осторожно взяла у нее из рук спящего ребенка.

Краем глаза я видела, что Келли Блейк и Фред Форман, мои оператор и режиссер, пробираются сквозь толпу. Подняв руку над головой, Фред делал рукой знаки Келли, чтобы тот взял меня крупным планом. Он предчувствовал, что простой человечный жест Мэгги Саммерс заставит зарыдать сразу шесть миллионов наших телезрителей.

Ребенок тяжело заворочался у меня на руках, когда я потянулась, чтобы достать из-под мышки микрофон. Он слегка заурчал, когда я сказала:

– Миссис Томаски, я Мэгги Саммерс, новости Ай-би-эн. Можем мы минутку поговорить?

Рита Томаски диковато уставилась на меня, не понимая, как могло оказаться, что ее ребенок, ее единственное живое напоминание о муже, вдруг перекочевало на руки к этой странной женщине. В ее взгляде отразилось также отчаяние. Она была вне себя от мысли, что эта женщина, к тому же журналистка, каким-то образом поймала ее для интервью.

Реакция Риты была вполне предсказуемой. Потянувшись к ребенку, она заплакала:

– Я не хочу говорить с вами. Я вообще ни с кем не хочу говорить.

Однако Мэгги Саммерс оказалась проворнее. Она сделала два шага в сторону и одарила Риту своей неподражаемой улыбкой.

– Только одну минуту, миссис Томаски, – быстро проговорила я. – Только несколько вопросов, я обещаю!

Что-то вроде негласной сделки – вы даете мне минуту вашего времени, а я вам – вашего ребенка. Я была уверена, что мое предложение будет принято. Легче отобрать у ребенка леденец, чем убедить подавленную горем вдову, которая к тому же спешит в церковь, чтобы помолиться о душе мужа, убедить ее оставить чадо на руках у посторонней женщины.

Рита прикрыла глаза и покорно покачала головой.

– Хорошо, я поговорю с вами, – прошептала она. – Только прошу вас, подождите минуту. Мне нужно в церковь.

Однако я уже начала считать про себя до шестидесяти – не для бедной Риты, а потому что весь мой эфир занимал всего четыре минуты и тридцать секунд.

– Вы предполагали, что может произойти что-то ужасное?

– Нет, – спокойно ответила она. – Я старалась не думать ни о чем таком. Но, когда это случалось с кем-то другим, меня это пугало.

Пятнадцать секунд, Рита. Если можно, покороче.

– Какой была ваша первая реакция, когда вы узнали, что ваш муж мертв?

Губы Риты скривились от гнева, а глаза сузились, излучая черную ненависть. Давай, Рита. Осталось только тридцать секунд. Не обращай на меня внимания. Я все еще держу твоего ребенка.

– А вы как думаете, что я почувствовала? Мне захотелось умереть. Сначала я не поверила, но когда увидела его, то захотела умереть.

Она тихо заплакала.

– После того как это случилось, вы были в том баре? – спросила я, видя, что Фред схватил себя руками за горло, показывая, что время выходит.

– Да, они вызывали меня туда, – плакала Рита. – Когда я приехала, они уже собирались увозить его…

– Снято, Мэгги, – крикнул мне Фред.

– Благодарю вас, миссис Томаски, что вы поделились с нами вашими чувствами в этот скорбный день, – сказала я, отдавая ей младенца, который тоже начал плакать.

Мэгги Саммерс сдержала свое обещание. Только шестьдесят секунд, только одна минута. Теперь ей нужно было спешить отснять материал, чтобы заполнить отведенное для эфира время. Когда я отдавала Рите Томаски ребенка, то старалась спрятать глаза: мне не хотелось, чтобы она увидела, что Мэгги Саммерс тоже плачет. Рита никогда не узнает, какой стыд жег Мэгги Саммерс за то, что ей пришлось сделать. Однако у Мэгги были и свои проблемы, и одна из них заключалась в том, что, если она проявит себя неважной журналисткой, ее попросту уволят… Итак, я все-таки получила эксклюзивное интервью, и дела казались не так уж плохи.

Я провела Келли и Фреда через Пятую авеню, чтобы заснять длинный эпизод у собора святого Патрика, а также эпизод, который должен был стать заключительным в этом репортаже. Когда я вышла на середину опустевшей улицы и следом выехала камера, я вдруг отказалась произносить текст, заготовленный накануне в студии. Я словно хотела загладить свою вину за не очень-то благовидное рвение в погоне за эксклюзивом и решила хоть теперь занять нравственную позицию. Это произошло в тот момент, когда я начала читать шпаргалку.

– Сегодня в обстановке небывалой торжественности отдается последняя дань Ричарду Стивену Томаски. Здесь собрались члены его семьи, друзья, а также высшие государственные чиновники. Все они скорбят о нем с такой любовью и признательностью, какие являются большой редкостью для Нью-Йорка. Ричард Стивен Томаски мог бы гордиться. Ему было бы приятно, что все происходит именно так… – Тут я запнулась.

– Подождите минуту, – попросила я, подходя к камере. – Что означает это – «ему было бы приятно, что все происходит именно так»? Он был бы рад вообще всего этого избежать! Единственное, что ему действительно было бы приятно – это допить тогда свое пиво и вернуться домой к жене и ребенку… – Я немного помолчала. – Он даже с удовольствием согласился бы стоять сейчас здесь и скорбеть о ком-нибудь другом – с любовью и признательностью. Что угодно, только бы не оказаться в своем нынешнем положении.

– Просто прочти этот чертов текст, Мэгги. Просто прочти. Келли и я должны еще мчаться в Бронкс заснять пожар, а я умираю от голода. Просто оттарабань по бумажке – и дело с концом.

– Последнюю фразу я не стану говорить. Насчет того, что ему хотелось, чтобы все было именно так.

Я присела на бордюр, положив микрофон на колени, и ждала.

Фред Форман опустился рядом со мной на корточки.

– Мэгги, если ты сейчас же не прочтешь то, что здесь написано, то могу тебе пообещать, что ты вообще больше ничего никогда не прочтешь перед камерой. Тебя ясно?.. А теперь читай!

Секунду или две я размышляла над тем, что он мне пообещал, хотя мой ответ и так был ясен заранее. Я встала, вернулась обратно на середину улицы, подняла микрофон и прочла то, что было заготовлено.

Когда я закончила чтение, то швырнула микрофон и быстро зашагала прочь через Пятую авеню. Однако не успела я сделать и трех шагов, как зацепилась ногой за черный кабель, который был протянут через улицу, и, наверно, растянулась бы на мостовой, если бы не угодила прямо в объятия к какому-то мужчине. Снова обретя равновесие, я со смущением и удивлением обнаружила, что передо мной стоит Пол Ньюмен, также прибывший на похороны Ричарда Стивена Томаски. Я почувствовала, как горячо вспыхнуло мое лицо, когда я снова посмотрела на него. Те же светлые волосы. Те же сияющие голубые глаза. Полные чувственные губы. Среднего роста и хорошо сложенный. Однако что-то было не так. У него был немного кривой нос, как будто кто-то сломал его однажды в драке, может быть, наподобие той, которую я видела в фильме о классном сыщике Брайне Флагерти, там он нагрянул на подпольный склад героина…

– Не думаю, что Томаски был бы в восторге от всего этого, – сказал он, беря меня за руку.

Я не сразу нашлась, что ответить, хотя он, можно сказать, только что спас мой нос от того, чтобы в результате падения он сделался похож на его собственный. Вместо ответа я занялась осмотром своего надломленного каблука.

– Черт, – проговорила я, поднимая ногу. – И вот так весь день.

Он продолжал крепко держать мою руку, помогая подняться по ступеням собора.

– Я детектив Брайн Флагерти, – сказал он. – И мне уже известно, кто вы. Я бы узнал эти зеленые глаза и этот сексуальный рот среди тысяч других.

Я промычала что-то нечленораздельное, сделав вид, что по-прежнему озабочена состоянием моего каблука.

– И я удивлен тем, что мы не встретились раньше, – продолжал он.

Я подняла голову и посмотрела прямо в его необычайно голубые глаза. Мне казалось, что я вот-вот провалюсь сквозь землю от стыда. Однако от меня не ускользнул вульгарный тон его речи.

– Вам никто не говорил, что вы как две капли воды похожи на Пола Ньюмена? – сказала я, не то поощрительно, не то враждебно.

– Еще бы, – усмехнулся он. – Все только об этом и твердят… Разве что нос другой, верно?

– Я не заметила, – сказала я ледяным тоном.

– Итак, – продолжал он, игнорируя этот лед, – если я вылитый Пол Ньюмен за исключением носа, то вы – совершенно непохожи на Анну-Маргариту – за исключением груди… И как это мы только раньше не встретились? – Его взгляд был чарующ, однако слова звучали отталкивающе. – Видите, как вышло: теперь мы вместе занимаемся этим преступлением.

Я вздохнула, не скрывая своего раздражения. Однако меня завораживала его нижняя губа.

– Ну, не знаю, – проговорила я. – Я хочу сказать, что не знаю, из какого вы полицейского участка. Какими видами преступности вы занимаетесь? Вы что, знали патрульного полицейского Томаски?

Он расхохотался и уселся на ступенях около меня.

– Вот это да! Нельзя ли по одному вопросу за раз?

– Я… Я прошу прощения…

Он похлопал меня по руке, а я поспешила ее убрать.

– Нет проблем, – сказал он. – Я занимаюсь расследованием убийств в семьдесят седьмом участке, что в Бедфорде, и я никогда не знал Томаски.

– А какого рода убийствами вы занимаетесь в вашем Бедфорде? – поинтересовалась я.

Мэгги Саммерс определенно приросла к своему микрофону, потому что без него она могла сыпать исключительно глупыми вопросами.

Он снова засмеялся.

– Обычно я берусь за те убийства, в которых людей убивают до смерти.

– Прошу прощения, – повторила я. – Я не то хотела спросить…

Он снова похлопал меня по руке – ободряюще, и посмотрел на меня очень серьезно.

– Иногда на выходные я берусь за расследования убийств, которые называются бытовыми. Своеобразный способ развестись для отчаявшихся супругов. Бывает, знаете, так, что муж вдруг решает прекратить неудачное супружество и вонзает нож в сердце той самой женщине, которую обещал «любить, уважать и быть верным ей до смерти».

– Никогда не изменять, – поправила я.

– Как вы сказали?

– Быть верными мужчины никогда не обещают. Другое дело женщины.

– Ну, не думаю, что это такое уж большое различие. Иногда жена стреляет в спящего мужа, не в силах сносить от него побои и унижения. Как бы там ни было, – вздохнул он, – в этих случаях меня радует, что я не женат. А вы?

– Что – я? – спросила я, не сводя глаз с его языка, когда он проводил им по своим губам.

– Вы замужем?

– Да.

Он до невообразимости покраснел, потом, глядя на меня во все глаза, усмехнулся – словно решил продолжать разговор что бы там ни было – есть у меня муж или нет.

– Вам надо оставаться у собора до конца похорон?

– Нет, – ответила я. – Но прежде чем вернуться на студию, мне нужно купить новую пару туфель.

Мы сидели на ступенях перед собором святого Патрика. Из собора доносилась мелодичная музыка Альбиони. Налетающие порывы ветра кружили на мостовой красные и золотые осенние листья. По ясному синему небу плыли кучевые облака. В придачу ко всему этому – Брайн Флагерти.

– Хотите составить мне компанию? – спросила я, как будто заранее не знала, что он мне на это ответит.

Он тоже все понимал, поэтому, слегка коснувшись языком своей верхней губы, он поднялся и молча предложил мне руку. Неловко поднявшись вслед за ним, я оперлась о его сильную руку, чтобы кое-как держать равновесие на своем сломанном каблуке.

Проблема выбора становилась для меня все острее. Мы медленно шли по Пятой авеню по направлению к обувному магазину Чэндлера. Единственное, о чем я могла думать, – это о том, что его рука поддерживала меня.

– И как вам удается выносить вид всего этого ежедневного насилия? – спросила я.

Он вздохнул.

– Такова жизнь. Уродлива и бесчувственна. Прямо скажем, не самое глубокое наблюдение, однако это не помешало мне заметить, какие у Брайна широкие плечи.

– Да уж, – пробормотала я, высвобождая руку и делая вид, что у меня зачесался нос.

– Это так отвратительно, что мне то и дело приходится отыскивать какую-нибудь пустынную аллею или безлюдный переулок, где никто не увидит, как меня тошнит.

Я рассматриваю его с таким любопытством, как будто никогда в жизни не видела людей, которым ежедневно приходится сталкиваться с самыми неприглядными сторонами действительности. Потом до меня доходит, что ведь я-то занимаюсь тем же самым. Даже, пожалуй, еще худшим. Каждый вечер я выстраиваю все эти и без того шокирующие ужасы таким образом, чтобы они ожили еще раз на телевизионных экранах. Единственное различие между Брайном Флагерти и Мэгги Саммерс в том, что Мэгги двоедушничает, а Брайн все принимает как есть. Однако все это не имеет никакого отношения к тому, что Брайн сопровождает меня сейчас к магазину Чэндлера. Вообще-то все происходит только из-за того, что он так удивительно похож на Пола Ньюмена.

Я взяла последнюю пару дорогих, ручной работы туфель с высоким подъемом. Теперь я могу себе позволить дорогие покупки – теперь у меня ни кредитной карточки, ни чековой книжки. Спасибо тебе, Эрик Орнстайн!.. Высыпая из кошелька последнюю мелочь, чтобы расплатиться за покупку, я с тоской думаю, что теперь придется тащиться пешком до студии Ай-би-эн. Раздраженная, злая и озабоченная, я отхожу от кассы и медленно выхожу из магазина. Брайн следует за мной всего в нескольких шагах.

Я почти была готова обернуться, чтобы подождать его и взять под руку, как вдруг услышала у себя за спиной:

– Какая у тебя роскошная жопа, Мэгги!

Я споткнулась, и опять совершенно непреднамеренно. Однако я снова симулирую возмущение, когда бросаю в ответ:

– Несомненно. Но профиль у меня куда лучше. Почему бы вам не идти рядом со мной, чтобы хотя бы бросить на него взгляд?

– Нет уж, – ответил он после небольшой паузы. – Лучше я полюбуюсь на вас сзади.

Тогда я остановилась и закусила нижнюю губу. Я и сама не знала, чем все это может кончиться, однако явственно ощутила, что мои трусики успели увлажниться.

– Брайн, – пробормотала я, – мне нужно поспешить на студию. Я опаздываю.

– Ну так пойдем, – сказал он, беря меня за руку. – Моя машина здесь неподалеку. Я тебя довезу.

Машина уже энергично пробиралась по переполненным улицам, когда Брайн поинтересовался:

– А когда ты сегодня сматываешься с работы, Мэгги?

Я слегка приподняла подбородок и покраснела.

– Сматываюсь с работы? – тихо повторила я.

Но все и так было яснее ясного. Даже если Брайн «сматывается», а Мэгги «уходит» с работы, дела это не меняло. К такому простому умозаключению пришла Мэгги Саммерс после недолгого аналитического размышления.

Пробившись сквозь уличные заторы со сноровкой заправского полицейского патрульного, Брайн подкатил к студии Ай-би-эн. Едва коснувшись пальцем моих губ, он скорее сообщил, чем спросил:

– Я заеду за тобой в семь.

Неохотно кивнув, я подумала о том, что диктаторские замашки в природе мужчины и что по отношению к женщине они допустимы лишь в одном случае – если женщина позволила себя увлечь в такое укромное место, где мужчина начинает ее страстно домогаться. Жизнь не так приятна, если нет взаимного влечения. Женщина так или иначе оказывается в проигрыше. Однако куда хуже, если подавленную и подчиненную женщину насилуют и в других сферах бытия. Хуже – потому что такая форма насилия делает женщину фригидной. Когда в тот день я сидела в машине Брайна, то сознавала, что ему удалось поставить меня в подчиненное положение только потому, что я добровольно подчинилась. А добровольно подчинилась я по той причине, что он был так сексуален, что у меня просто не было другого выбора. Впрочем, было еще кое-что: Брайн Флагерти не имел никакого отношения к тем кредитным карточкам и чековым книжкам, из-за которых я в свое время не могла позволить себе купить пару самых дешевых туфель…

Так или иначе, но мой рабочий день окончился, и я снова оказалась в новом синем «плимуте» Брайна.

– Мы едем в бар на Маспете. Он как раз неподалеку от моего дома, – заявил Брайн. – Спиртное там подают приличными порциями и играют все хиты шестидесятых. Тебе понравится.

Мы приехали в этот кабак, который оказался шумной и тесной комнатой с громадным телевизором, укрепленным в углу под потолком, и длинной полированной стойкой бара, на которую наседала толпа народа. Брайн пробил нам дорогу сквозь эту прорву публики, орудуя локтями, и наконец отыскал свободное местечко где-то в углу, вдали от телевизора. Вклинив меня между двумя незнакомцами, которые приветствовали его столь буйно, что едва не повалили на пол, он заказал пиво для себя и колу для меня.

Когда Брайн заказал вторую порцию пива, я наконец позволила себя уломать и согласилась выпить.

– Будь добр, Мак, даме скотч со льдом, – проинструктировал он бармена, который шустро исполнил заказ и отправил стакан с выпивкой по гладкой стойке прямо в открытую ладонь Брайна.

– А вы – Мэгги Саммерс? – спросил бармен, подходя к нам.

И сразу десятки глаз уставились на меня. Я улыбнулась и кивнула, чувствуя себя весьма неуютно в центре всеобщего внимания. Конечно, это было совсем не то, что я испытывала, попадая в подобную ситуацию вместе с Эриком, но я все же предпочла бы, чтобы меня вообще не замечали.

– Дерни, Мэгги, – сказал Брайн, понимая мое состояние, – и мы отправимся плясать.

Скривившись, я сделала большой глоток. Я всегда ненавидела скотч. Потом мы пошли танцевать.

Танцевали мы под зажигательную «Жаба-Еремей», однако, несмотря на сумасшедший ритм музыки, Брайн и я едва двигались. И несмотря на то, что мы едва двигались, я то и дело наступала ему на ноги. И каждый раз Брайн в ответ крепче прижимал меня к себе, – он обнимал меня с такой силой, что мои ноги едва доставали до пола. А пока мы, можно сказать, танцевали, я успела сделать весьма существенное открытие.

Брайн Флагерти был не просто бравый парень. Он был парень-кремень. Об этом я подумала за секунду до того, как снова погрузилась в свойственные мне аналитические размышления. Нужно заметить, что такие две фазы, как просто «бравый парень» и «парень-кремень», чрезвычайно отличаются друг от друга, даже если они прощупываются сквозь плотную ткань мужских брюк. Просто бравого парня ощущаешь постольку поскольку, тогда как парень-кремень чувствуется как таковой и без всяких оговорок. Если перевести это на научный язык, то просто бравый парень – это промежуточное состояние между мягким и близким к функциональной готовности, а парень-кремень – это просто нечто ни с чем не сравнимое.