Текст книги "Шансон как необходимый компонент истории Франции"

Основная программа

 
«Все хорошо, прекрасная маркиза.
Все хорошо, все хорошо».
 

Рэй Вентура, «Все хорошо, прекрасная маркиза»

В которой войны возвращаются, как рефрен истории, а шансон завоевывает мир

Война и мир I

О том, как самая жуткая в истории Франции гражданская война привела к возникновению прелестной и горькой классики, а Жак Брель создал новый саундтрек belle poque[26]26
  Прекрасная эпоха (фр.) – период европейской истории между 1890 и 1914 годами, отмеченный небывалым взлётом искусств и техническим прогрессом.


[Закрыть], а также о том, как другой бельгиец потряс мир «Интернационалом». И о важных ролях, сыгранных Шарлем Азнавуром, Аристидом Брюаном, Патриком Брюэлем, Франсисом Кабрелем, Морисом Шевалье, Жан-Батистом Клеманом, Лео Ферре, Жюльетт Греко, Иветтой Гильбер, Феликсом Майолем, Мистенгетт и Аленом Сушон. И о таких значительных фигурах, как Генриетта Роланд Холст, Бобеян Схупен, Тутс Тильманс и Руфус Уэйнрайт.

Набережные Сены выглядели как обычно. Как декорации к романам Золя или Флобера. Как кадры из фильмов Карне или Годара. История глядела из каждого окошка, неуловимой тенью следовала за мной. Справа проплыли острова: Сите – «колыбель Парижа» и его менее знаменитый брат-близнец – Сен-Луи. В песне «Остров Сен-Луи» (Île Saint-Louis, 1951) Лео Ферре прекрасно его описал: «Сен-Луи надоело болтаться возле Сите, он мечтает сорваться с привязи, он жаждет свободы». Остров решил совершить кругосветное путешествие, но уплыть он сможет, лишь если «океан отхлынет подальше от Сены». Звуки рояля Ферре, казалось, звучат у меня в мозгу, шаг подчиняется его ритмам. Автор песни заключает: «Если остров мудр, он не уйдет в плавание. Париж сам напишет легенды о нем». Как бы подтверждая последние слова, справа вырастают четыре заполненные книгами башни Национальной библиотеки, одного из самых крупных в мире хранилищ рассказов, мифов и саг. Прекрасное напоминание: чем дальше вдоль берега Сены, тем больше попадается книжных прилавков, где любители могут порыться всласть.

Тем временем я добираюсь до станции Сулли-Морлан и спускаюсь в метро. Полковник Морлан пал в бою под Аустерлицем, во времена Наполеона. Его тело возвратилось на родину в бочке рома. А в названии станции имя Морлана стоит рядом с именем герцога Сулли, сподвижника Анри IV. Обычный парижский перекресток связал воедино легенду о Бонапарте с мифом о короле Анри. Я поднимаюсь из метро на бульваре Анри IV, и иду к площади Бастилии. Самый толерантный в истории монарх приводит меня туда, где пал ancien régime[27]27
  Аристократический режим (фр.).


[Закрыть]. Что тут скажешь? История на каждом шагу. Под каждым камнем здешней мостовой зарыт материал, которого хватит на несколько статей в Википедии.

Мне не забыть разочарования, испытанного мною давным-давно, когда, впервые попав сюда, я вдруг понял, что новое здание Оперы построено как раз на месте Бастилии. Мысль, которую я сразу прогнал, на самом деле показательна: мне хотелось увидеть Бастилию. Не важно, что революционеры сровняли тюрьму с землей. Место, где она стояла, аккуратно очерчено на мостовой. Трудно его не заметить. Но внимание отвлекает гигантская Colonne de juillet[28]28
  Июльская колонна (фр.).


[Закрыть], возведенная здесь в честь революции. Не в честь революции 1789 года, о которой вы подумали. Приглядитесь повнимательней, и вы прочтете: «27, 28, 29 июля 1830 года». Фанатичные историки немедленно заорут: Les trois glorieuses – Три Счастливейших Дня, в течение которых было покончено с ультраконсервативным периодом правления Шарля Х, младшего брата бедняги Луи XVI. Он был вторым Бурбоном на троне после падения Наполеона в 1815 году и последним королем, которому не удалось сохранить власть.

Французская литература считает этот год вершиной романтизма. Индивидуализм, одиночество, любовь к природе и непреодолимая печаль сменяют друг друга в романах и стихах. Невозможность любви приводит к платоническим отношениям, как в романе Бальзака «Лилия долины». Сентиментальность, ирония, от объятий захватывает дух. Ален Сушон, один из известнейших французских шансонье, воспел все это в хите 1974 года «Любовь» (L’amour 1830). Словами je devais lui faire la cour, mais pas l’amour ему удалось разъяснить причину страданий бальзаковского героя, Феликса Ванденес, который «был куртуазен непомерно, но не влюблялся никогда». Нарядить песню в верные слова иногда важнее, чем обнажить ее героев.

Пока на страницах бесчисленных романов гремели взрывы, наступило 27 июля 1830 года, и насилие выплеснулось на улицы. Александр Дюма, не боявшийся приключений вне страниц своих мушкетерских романов, метался по городу, наслаждаясь схватками. Тысячи безумцев сопровождали его. Должно быть, Дюма огорчало то, что времена шляп с плюмажами и охоты за алмазными подвесками миновали безвозвратно. Король снова упустил свой шанс, к власти пришла буржуазия. И сама посадила себе на шею короля, на этот раз – Луи-Филиппа Орлеанского, немедленно обозвав его королем-гражданином, что очень скоро вернуло страну к Французской республике.

В XIX веке во Франции было, на мой вкус, многовато революций. Следующая случилась восемнадцатью годами позже, в 1848 году. А спустя еще три года новая революция привела к власти императора Наполеона III, племянника великого Бонапарта. К несчастью, он унаследовал мегаломанию великого родственника и в 1870 году внезапно объявил войну прусскому канцлеру Отто фон Бисмарку. Для Бисмарка, озабоченного объединением германских княжеств, это был подарок судьбы. Полный разгром французской армии стал чем-то вроде репетиции трагедии 1940 года. Франции, уже под управлением президента Адольфа Тьера, пришлось подписать с Бисмарком унизительный мир: уплатить пять миллиардов франков контрибуции и уступить немцам Эльзас и Лотарингию…

Но мне пора спускаться под землю: прах далекого кладбища Пер-Лашез стучит в мое сердце, а схема метро помогает составить идеальный план поездки. От Бастилии до Национальной. Переход на другую линию, по которой я попаду на станцию «Филипп Огюст». Получается: от Революции – через Нацию – к отцу-основателю Французского государства… нарочно не придумаешь! Подымаюсь наверх – вот оно, Пер-Лашез, и я немедленно направляюсь к стене Коммунаров, месту, где 28 мая 1871 года были расстреляны 150 парижан.

Все началось с того, что по окончании войны Париж отгородился от остальной страны. Парижане объединились в Коммуну (нечто вроде магистрата), который отказался признавать над собой правительственную власть. Тьер не мог им такого позволить. Вернувшись из Бордо, он перевез правительство поближе к столице, в Версаль. Но, пока Тьер срочно собирал армию, вокруг Монмартра билось сердце Коммуны, являя миру небывалую общественную жизнь. Образование сделали бесплатным, обязательным и вывели из-под власти Церкви. Организовали небольшие кооперативы. Город постепенно преображался в соответствии с мечтами социалиста-утописта Пьер-Жозефа Прудона, через сотню лет, в тысячах километров от Парижа, такую организацию жизни назовут киббуцами…

У Коммуны не было шанса победить регулярную армию Тьера. Но по всему городу возвели почти тысячу баррикад. Всюду царил хаос. На фотографиях коммунары гордо позируют на фоне своих хлипких сооружений, совершенно не годившихся для защиты. Страна, шаг за шагом, возвращала себе столицу. Бой шел за каждую улицу. Восставшие отступали, применяя тактику выжженной земли: ратуша, Пале-Ройяль и даже колоссальное Тюильри горели. Но число солдат росло, снаряды рвались на мостовых. И, едва бои закончились, как самозваные гиды потащили туристов любоваться живописными руинами.

Эта чрезвычайно короткая гражданская война оказалась самой кровопролитной – La Semaine Sanglante[29]29
  «Кровавая неделя» (фр.).


[Закрыть] – неделей в истории Франции. С 21 по 28 мая 1871 года погибло почти тридцать тысяч человек. Больше, чем во время Варфоломеевской ночи 1592 года. И больше, чем во время террора 1793 года.

Судебных разбирательств не было, зато наличествовали массовые казни всех, кто подвернется под руку. Времена кинжалов, топоров и гильотин остались в прошлом; благодаря новейшему изобретению – пулеметам – убийство перестало волновать исполнителя, превратившись в механический процесс.

Тысячи восставших были убиты расстрельными командами. Трупы складывали в штабеля. Мостовые заливала кровь. Плотный, густой пороховой дым висел над городом. Ошалевшие от впечатлений туристы пялились на горы трупов, заполнявших площадь Трокадеро. Вонь стояла непереносимая. Последних коммунаров привели 28 мая 1871 года на Пер-Лашез и расстреляли рядом с могилами Мольера, Бальзака и Шопена, у северо-восточной стены кладбища. Последние 147 выстрелов были сделаны ранним вечером. Коммуна была убита у стены Коммунаров.

На стене – памятная доска. Под ней – свежие цветы, много роз. Так же было, когда я приходил сюда прошлый раз. Здесь – место, которому поклоняются коммунисты, анархисты и прочие борцы за свободу. В этом отдаленном уголке кладбища вдруг понимаешь, что у коммунаров не было выхода из положения, в которое они сами себя загнали.

Жюльет Греко взяла за правило в конце всякого концерта исполнять одну и ту же песню, которую она каждый раз объявляет одинаково. Слегка облокотясь на рояль, за которым сидит ее муж и аккомпаниатор Жерар Жуане (аккомпанировавший в свое время Жаку Брелю), она говорит:

– Я спою любовную песню, потому что это песня о революции. Песня о революции – всегда песня о любви.

И она начинает песню, которую все мы знаем, – по крайней мере, любой может кое-как ей подпевать, с самой первой строки: «Вишневые дни пора нам воспеть». Публика аплодирует. Многие проходят вперед. Некоторые просто шалеют от слов «И вас тоже ждут вишневые дни, / Но коль вас любовь с печалью страшит, / От милых бегите…». Да, ваше раненое сердце трепещет, предвкушая прекраснейшую песню «Вишневые дни» (Le temps des cerises). Страстную и страшную. Мечтательную и грустную. О юности и весне.

И кому только пришло в голову придать ей революционную окраску? На площади Бастилии 10 января 1996 года Барбара Хендрикс исполнила ее перед огромной толпой, собравшейся почтить память Франсуа Миттерана. Песня эта стала в левой среде символом борьбы за свободу и равенство. Хитрый ход, я бы сказал. Да, в ней есть слова, что «В сердце моем осталась [от «вишневых времен»] открытая рана». И, вдобавок, «серьгами вишни висят, сверкая, но каплями крови лягут потом».

Собственно, эту метафору нетрудно привязать к любой революции, но Le temps des cerises связывают исключительно с Коммуной. Она действительно совпала с сезоном сбора вишни, но больше никакой связи здесь не видно.

Текст песни был написан в 1867 году Жан-Батистом Клеманом, сорокалетним бездельником, пытавшимся зарабатывать чтением своих стихов в кафе и кабаре. Настала очередная весна, гормоны взыграли, и он написал Le temps des cerises. Текст так бы и остался безвестным, но судьба его оказалась счастливой благодаря тенору Антуану Ренару. Ренар заболел раком, ему пришлось проститься с лучшими столичными залами, и на жизнь он зарабатывал, выступая где придется.

Однажды он встретился с Клеманом, и тот предложил ему эти стихи. Легенда гласит, что Ренар расплатился с ним своим зимним пальто. Короче, в одно прекрасное утро Ренар положил текст на музыку, он всегда так делал: днем придумывал к текстам мелодии, а по вечерам исполнял получившиеся песни. Случилось это, вероятно, в первые дни Коммуны.

Между тем Жан-Батист Клеман ринулся в бой вместе с парижскими рабочими и даже написал подходящую к случаю песню La semaine sanglante («Кровавая неделя»), использовав какую-то известную мелодию. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы перенести исполнение этого шедевра, обратите внимание на слова: «Одни предатели и жандармы. / Только их и видишь на улице. / Старики обливаются слезами / Вдовы и сироты. / Париж избавился от своей нищеты». Страшно жаль, что никто ее не поет, да…

Вся слава досталась Le temps des cerises. А все потому, что Клеман добавил к тексту посвящение: мужественной Луизе, медсестре с улицы Фонтене-о-Руа, воскресенье, 28 мая 1871 года. Перед исполнением он рассказал, как эта женщина с риском для жизни ухаживала за ранеными коммунарами. Когда войска прорывали баррикаду, она переходила на следующую. Так она добралась до того места, где оказался Клеман. «Мы знали о ней только, что ее зовут Луиза и она – работница. (…) Но что с ней случилось потом? Осталась она жива или была застрелена правительственными солдатами? И не она ли – безвестная героиня, которой должна быть посвящена самая известная песня из этой книги?»

Его самого похоронили в 1903 году, на Пер-Лашез, при большом стечении народа. Могила, украшенная нарисованными вишенками, находится справа, против стены Коммунаров.

Именно комментарий Клемана (сделанный в 1880 году) превратил слащавую любовную песенку в боевой гимн. Ее ждал оглушительный успех. Одиннадцать записей сделано еще до Первой мировой войны. А к 1945 году число их перевалило за сотню. Тино Росси, Ив Монтан, Мишель Фюген и Большой Базар, Сильви Вартан, Лео Ферре, «Черное желание» и, наконец, Тутс Тильманс, подвергший песенку обработке, после которой она стала напоминать «Марсельезу». Мне больше всего нравятся замечательные интерпретации Марселя Мулуджи, Шарля Трене и Боббеяна Схупена.

Схупен, известный исполнитель народных песен, создатель парка своего имени, чувствуя приближение смерти, записал трогательную версию Le temps des cerises вместе с Гейке Арнарт. Грусть? Любовь? Битва за свободу? Кровь? Да какая разница! Слушайте Боббеяна и танцуйте под его песню.

Протяжный звук туууууууут, с которым закрываются двери метро, заставляет вспомнить последнюю ноту, сыгранную Схупеном на губной гармошке. Я все еще слышу ее, а поезд уже покинул станцию «Пер-Лашез», еще 23 минуты – и я доберусь до места. Как раз хватит времени на еще один комментарий, связанный с историей Коммуны.

После завершения уличных боев Эжен Потье несколько недель прятался в мансарде, а после, как многие другие, сбежал в Англию. Еще в парижской мансарде он обдумывал события, в которых принимал участие – восстание, революция, реванш, – как вдруг великий призыв потряс его с ног до головы.

«Вставай, проклятьем заклейменный, / Весь мир голодных и рабов» – соскользнуло с кончика его пера на бумагу. «Мы наш, мы новый мир построим, / Кто был ничем, тот станет всем».

Этот гимн до сих пор поют на разных языках, все в тех же, сделанных больше 100 лет назад, переводах.

Мысли о реванше, порожденные казнями рабочих во время Коммуны и собственным участием в битвах французского пролетариата, легли в основу «Интернационала», ставшего гимном угнетенных XX века.

А на самом деле это – стихотворный памфлет, музыку к нему придумывали, подгоняя под текст. Впрочем, это случилось, когда Потье уже не было в живых.

Через год после его смерти, в 1888 году, Пьеру де Гайтеру, руководившему рабочим хором в Райзеле, на севере Франции, прислали текст «Интернационала». Райзель развивался динамично, являя собою пример индустриальной революции во Франции. Так что неудивительно, что социалистическое и коммунистическое движение Франции зародились именно там. В субботу 15 июля 1888 года, около 11 часов вечера, вождь социалистов Жюсте Дело дал Де Гайтеру задание подобрать подходящую мелодию к впечатляющим словам Потье. Скорее всего, Де Гайтер написал музыку за один день, потому что уже в понедельник он показал абсолютно готовую песню, требовавшую лишь небольших поправок. Ровно через неделю его хор впервые исполнил «Интернационал» таким, каким мы знаем его сегодня.

В 1896 году Дело был избран первым в истории мэром-социалистом Райзеля и пригласил в город делегации социалистических партий со всей Европы. Среди гостей был и немец Вильгельм Либкнехт.

Колонна в 20 000 рабочих с красными знаменами, возглавляемая духовым оркестром, прошла через центр города с пением «Интернационала»:

 
Это есть наш последний
И решительный бой.
С «Интернационалом»
Воспрянет род людской.
 

Пораженные массовым энтузиазмом, гости решили, что такая песня нужна и им. «Интернационал», переведенный на многие языки, стал гимном коммунистов, социалистов и анархистов.

Когда французское рабочее движение разделилось на социалистов и коммунистов, Де Гайтер примкнул к коммунистам. В 1927 году Сталин пригласил его в СССР почетным гостем и назначил ему пенсию. В СССР «Интернационал» в течение многих лет пели как сталинские палачи, так и их жертвы. Пожалуй, «угнетенным людям земли» во Вьетнаме Хо Ши Мина или в Камбодже Пол Пота нелегко было исполнять эту песню, ибо вряд ли они могли посмотреть на ситуацию со стороны.

Коммуна, окровавленная земля которой породила «Интернационал», была лишь коротенькой прелюдией к миллионам жертв, для которых французская песня многие годы звучала горестным сопровождением их жуткой жизни.

Певец протеста Билли Брэг записал песню в английском переводе и даже назвал свой диск «Интернационал». Во Франции можно услышать и другую его версию, в исполнении Розали Дебуа, очень серьезной певицы; голос ее напоминает голос Эдит Пиаф. Тем, кто хочет чего-то совсем нового, можно предложить блюз-интерпретацию Жан-Жака Мильто. Губная гармошка и минимальное сопровождение, разумеется, без слов – просто глоток свежего воздуха. Сравните-ка это со съездом социалистической или коммунистической партии. Или с празднованием Первомая, завершающимся пением «Интернационала».

Мне никогда не забыть литературный фестиваль в Пиру, на нормандском побережье Атлантического океана, где хор ученых, совсем как в старые времена, заставил присутствующих прослушать несколько анархистских гимнов. В заключение программы они начали исполнение «Интернационала». Nobless oblige. И тут, к моему немалому изумлению, в воздух взлетели десятки сжатых кулаков.

«Для нас все так же солнце станет, – раздалось со всех сторон, – Сиять огнем своих лучей!»

Поразительно: стодвадцатилетний «Интернационал» нелегко победить.

Между тем за разговором время пролетело незаметно, мы давно миновали Райзел и приближаемся к Антверпену. Я выхожу на станции «Анвер»[30]30
  Французское произношение слова Антверпен.


[Закрыть]. Если хотите посетить Сакре-Кёр, вам надо доехать до Антверпена. А я собрался в Сакре-Кёр.

Рю де Стейнкерк поднимается под неожиданно крутым углом. Но туристов этим не испугаешь. Плотная толпа устремляется вверх. Больше десяти миллионов человек поднимается в год на Монмартрский холм, к базилике Сакре-Кёр – почти столько народу живет в целой Бельгии. Улица кончается, и толпа растекается по площади Святого Петра. Легкий ветерок играет черными как вороново крыло волосами парижанок, а вечно крутящаяся карусель кажется материализовавшейся картинкой из волшебной страны глянцевых почтовых открыток. Стоит повернуть голову, поглядеть на базилику – и открытка готова. Осталось добавить запах горячих вафель, крики детей и стаю жирных, уродливых голубей. Мечта и реальность протягивают друг другу руки. Сияющий Сакре-Кёр высится над нами, словно предлагая жертвам франко-германской войны и Коммуны заключить мир. Не всем нравится сходство церкви с гигантской меренгой. «Пятном на лбу Парижа» называл его Эмиль Золя. И все-таки я хочу подняться наверх не только для того, чтобы полюбоваться панорамой.

Я иду в обход, сперва по улице Ронсар, потом сворачиваю на улицу Мориса Утрилло. Здесь поспокойнее. Лестницы здесь – просто улицы, а не туристский променад. Лестницы – для тех, кто достаточно силен, чтобы подниматься пешком. На верхних ступенях лестницы, по которой я только начал подниматься, я вижу молодую женщину. Старик, поднимающийся рядом со мной, вытаскивает из кармана огромный белый платок – промокнуть пот со лба. Кажется, я его где-то видел. Сразу вспоминается песня Азнавура: «Я расскажу тебе о временах, которых молодежь и знать не может». Вот он выходит на сцену, неторопливо приближается к микрофону. Все это игра, стоит только заметить огонь, горящий в его глазах. Он вытаскивает такой же белоснежный платок, как тот, что вынимал из кармана старик, который уже успел уйти вперед. Потому что я остановился, когда вспомнил песню Азнавура.

Из окошка выглядывает девочка с сигаретой в руке. Слышно, как кто-то играет на пианино. Больше ста лет назад здесь прогуливался сын польских эмигрантов Гийом Аполлинер. А до него – Пьер-Огюст Ренуар. Эти лестницы видели множество амбициозных юношей, подслушивали их мечты.

В песне «Богема» (La bohème) Азнавур восхищается немногими художниками, бывавшими здесь.

«В кафе рядом с домом мы были из тех, кто ждал славы». Свои работы они использовали как кредитные карточки:

«Когда в каком-то бистро / За горячий обед / Мы платили холстом. / Мы читали стихи (…) позабыв о зиме».

Какой художник не узнает себя в этой песне?

 
La bohème, la bohème
Ça voulait dire on est heureux
La bohème, la bohème
Nous ne mangions qu’un jour sur deux
 

 
Ах, богема, ах, богема,
Мы все счастливы всегда
Ах, богема, ах, богема,
Хоть едим мы раз в два дня!
 

Начиная с 1965 года наш неутомимый шансонье непременно вставляет эту песню в каждый концерт. Фаны знают об этом, и зал, замерев, с нетерпением ждет, когда он достанет из кармана белоснежный платок и сделает вид, что оттирает краску с ладоней – потому что сейчас, именно сейчас прозвучит «Богема». На словах «ты, что позировала нагой» Азнавур поддернет повыше правый рукав и, держа в руке воображаемую кисть, начнет рисовать в воздухе портрет дамы. Точные жесты отражают бессонные ночи, к концу которые очертания грудей и бедер приобретают идеальную форму. Утром «усталый, но счастливый» художник спускается в кафе, чтобы выпить café crème[31]31
  Кофе со сливками (фр.).


[Закрыть].

На всех видеозаписях за последние 50 лет запечатлены одинаковые сцены. Азнавур, обладатель твердой руки и сильного голоса, словно пытается остановить время. «Богема» кончилась, художники живут теперь совсем другой жизнью. Певец возвращается после концерта в свою квартиру на Монмартре, но его старая улица сделалась неузнаваемой.

«Ничего не осталось от прошлого». Только печаль. Когда восьмидесятипятилетний Азнавур в 2009 году произносил слова «мы были молоды», лицо его на миг затуманилось. Он швыряет на пол платок уже не с той яростью, как 48 лет назад, но с гораздо большим отвращением, и удаляется со сцены. Музыка ускоряется, достигает своего апогея, зал взрывается аплодисментами… И вдруг, непонятно откуда, в поле зрения нацеленной на платок камеры появляется женская рука, которая его забирает. На просторах Интернета кочует множество рассказов «счастливчиков», ухитрившихся в последнюю секунду подхватить платок Азнавура. «Мы были молоды, мы были безумны. Ах, богема, богема».