Текст книги "Братья"

Барт Муйарт
Братья
Самый старший, самый тихий, самый настоящий, самый далекий, самый любимый, самый быстрый и я

Bart Moeyaert

Broere

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с письменного согласия издательства.

© 2000 by Bart Moeyaert Amsterdam, Em Querido’s Kinderboeken Uitgeverij

© Михайлова И. М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом “Самокат”», 2017

* * *

Посвящается Йосу, Марку, Рику, Яну, Пату, Паулю и покойному королю

От рожденья

Мы с братом лежали вдвоем на кровати и пытались найти правильную сторону тела. В эту ночь у нас никак не получалось заснуть, потому что головы были слишком переполнены. День был богат событиями, мы много всего делали, но мало думали и теперь перед сном хотели наверстать упущенное. В темноте мы переворачивались то так, то этак, то на спину, то на живот, то на бок, то на другой бок, как будто обжаривались со всех сторон на сковородке. Казалось, этому конца не будет, пока мой брат вдруг не спросил в темноте, знаю ли я, отчего у него иногда свистит в ухе.

– Я не знал, что у тебя иногда свистит в ухе, – сказал я. – Ни разу не слышал свиста у тебя в ухе, вернее, не помню.

Брат ответил, что это и не удивительно.

– Окружающим этот свист не слышен. Его слышу только я и всегда пугаюсь. Страшно же, когда кто-то пляшет на твоей будущей могиле.

Поскольку я лежал в это время на животе, зарывшись одним ухом в подушку, я расслышал только половину того, что говорил мой брат. Прошло порядочно времени, прежде чем у меня все выстроилось в одну цепочку. На будущей могиле? От ужаса я сел в кровати.

– Откуда ты узнал про могилу? – спросил я.

Я изо всех сил таращил глаза, но не мог разглядеть брата в темноте.

– Это не из таких вещей, которые можно узнать, – сказал он. – Это из таких вещей, которые знаешь от рожденья. Которые передаются по наследству: раз свистит в ухе, значит, кто-то пляшет на твоей будущей могиле.

– А почему тогда я этого не знаю? – спросил я.

Я откинул одеяло, на холодном линолеуме нащупал ногой тапки и на цыпочках пошел во вторую комнату, где спали другие братья. Оказалось, они тоже не могли уснуть. Услышав мои шаги, все сели в кроватях, включили ночник и спросили, что случилось. Они явно надеялись, что случилось много всего. Я спросил, свистит ли у них когда-нибудь в ушах и знают ли они, что это значит. Я думал, им понадобится время на размышление, но братья ответили с ходу. Они сказали, что у них часто свистит в ушах и, значит, в этот момент кто-то пляшет на их будущей могиле. И уставились на меня таким неподвижным взглядом, что я сразу понял, какой я маленький, даже очень маленький, вообще-то самый младший.

– Ты хочешь сказать, что у тебя никогда не свистело в ушах? – спросил брат.

– Никогда, – ответил я. – Вернее, не помню.

Братья переглянулись, потом посмотрели на мои уши и принялись выразительно двигать бровями.

Один из братьев поднял левую руку. И сказал:

– Подожди-ка. Ты же не станешь говорить, что у тебя никогда в жизни не чесалась левая ладонь?

– Или правая, – добавил другой брат.

Я помотал головой и пожал плечами.

– Когда чешется левая рука, это к деньгам, – сказал первый брат.

– А когда правая, то к потере денег, – сказал второй брат. – Слева – клёво, справа – подстава.

У меня перехватило дыхание. Я смотрел на свои руки, которые, кажется, до сих пор ни разу не чесались. Все сходилось: своих денег у меня никогда еще не было, но и терять их я тоже еще не терял.

– И вы все это просто так знаете, – сказал я. – Почему же мне этого никто не рассказал?

– О таких вещах не рассказывают, – сказали все братья разом. – Такие вещи заложены в генах. Их просто знаешь от рожденья.

– Точно так же все знают, что когда про тебя сплетничают, то в ушах гудит, – сказал один брат.

– А бывает, что уши от этого горят, – сказали другие братья. – Или трепыхаются. Это все равно: и то и то значит, что про тебя сплетничают.

Столько всего нового за один вечер я никогда еще не узнавал. Все, что я должен был знать от рожденья и даже еще раньше, вдруг начало происходить со мной одновременно. В ушах у меня засвистело, левая ладонь зачесалась, правая тоже, мои уши затрепыхались и запылали огнем. Я посмотрел на моих братьев: на самого старшего, на самого тихого, на самого настоящего, на самого далекого, на самого любимого и на самого быстрого. Они все сидели и чесали себе носы.

– Подождите, – сказал я. – Это тоже что-нибудь значит? Когда чешется нос?

– Да, – сказали братья. – Значит, кто-то про нас думает.

И точно. В эту минуту в комнату вошел папа. Он думал про нас, и он дал нам всем по хорошей оплеухе, так что в ушах загудело, а потом они у нас еще долго горели.

Трубка

У нашего папы была трубка, которая помогала ему думать. Трубка свисала у него из угла рта, всегда с одной и той же стороны, так что руки у него были свободны, и он мог держать стакан, или книгу, или авторучку. Из папиного рта и из трубки шел голубой дым, он окутывал папу со всех сторон, и получалось, будто папа сидит в отдельной комнатке.

Когда он курил, мы пробирались мимо его кресла, точно воры. Мы не подходили близко из-за табака, который норовил проникнуть нам в легкие, но еще больше оттого, что боялись папиного выражения лица во время курения. Глаза у него казались такими же дымчатыми, как и стены его комнатки. Взгляд был обращен куда-то внутрь.

Мама называла это «он занимается». Что-то изучает. Она просила нас как можно меньше ходить в это время по комнате и вообще вести себя как можно тише, потому что если мы нарушим течение папиных мыслей, то он потеряет нить, тогда ему придется начинать все заново и, может быть, он вообще не доберется до того места, на котором он сейчас.

Мы и сами знали по своему опыту, что мысли совершают иногда очень странные скачки, но у нас в голове не укладывалось, почему мама курение называет «изучением». Если бы кто-то другой просидел в кресле целый час с трубкой во рту, мама сказала бы, что он бездельничает. «Иди чем-нибудь займись», – сказала бы она.

– Но это правда, – говорила мама. – Трубка помогает папе размышлять. А размышлять для папы – то же самое, что изучать.

Мы смотрели из кухни через открытое окошечко для передачи пищи и видели, как наш папа сидит в гостиной и размышляет. Одним уголком рта он производил звук капающего крана. И с каждой «каплей» изо рта вырывалось облачко дыма. Мне казалось, что каждое такое облачко – это вылетевшая из головы мысль. Лишняя, которая уже не нужна голове.

Мы верили маме, но не до конца. Нам нужны были доказательства. Хотя надо признать, что папа никогда не сидел в своем кабинете из дыма дольше, чем требовалось на одну трубку. Потом он ложечкой вычищал пепел из трубки над пепельницей, стоявшей на столике у кресла, разок кашлял и, не сказав ни слова, уходил в свой настоящий кабинет. Там дымовой завесы не было, там была завеса тишины. До кухни доносилось поскрипывание колесиков офисного кресла у папиного письменного стола, и мы знали, что теперь долго ничего другого не услышим. Он будет дальше писать свой учебник для детей, которые пока еще ничего не знают о прошлом.

Нас с братьями все это очень беспокоило. Как-то раз мы все обступили пепельницу и осмотрели комок, который папа вынул ложечкой из трубки. С одной стороны этого комка был пепел, а с другой – непрогоревший табак. Один брат поднял голову и сказал, что у него в комнате есть несколько каштанов. Другой брат тоже поднял голову и сказал, что у него есть ножик, а третий сказал, что готов поделиться пустыми шариковыми ручками. Они посмотрели друг на друга, подвигали бровями и принялись шептаться и хихикать. Вытащили комок из пепельницы. Мы, остальные, вздохнули. Мы были не глупые и умели разгадывать загадки. И еще до того как все собрались в шалаше за сараем, мы поняли, что будет дальше.

– Сейчас мы исследуем этот вопрос, – сказал брат.

– Сейчас мы исследуем, что делает трубка с мозгом, – сказал другой брат.

С каждого каштана они срезали крышечку и вынули ядро, а с другой стороны скорлупы просверлили дырку и вставили пустую трубочку от шариковой ручки.

– Ничего страшного, что наши самодельные трубки некрасивые, – сказал брат. – В трубке главное, чтобы она хорошо курилась, потому что иначе будешь больше думать, как ее раскурить, чем следить за ходом своих мыслей. И тогда не узнаешь, правда ли человек благодаря трубке много узнает и начинает мыслить лучше.

Из семи сделанных нами трубок ему пришлось выбрать одну, потому что табака у нас было только на одну трубку.

– Могли бы раньше сообразить, – сказал брат.

– Пока не закуришь трубку, и не сообразишь, – сказал другой брат. – Давай, начинай исследование!

Брат провел исследование сразу, еще до ужина. Вставил трубку в угол рта, поднес спичку и через некоторое время стал издавать точно такие же звуки, как папа. Мы спрашивали его, как идет дело, но он только бурчал и постанывал, как человек, который полностью занят собственными мыслями. Было видно, что он узнаёт много нового, потому что глаза его все больше затуманивались, а стены его туманного кабинета становились все толще и толще. Он курил до тех пор, пока мама не позвала нас ужинать.

После этого брат неспешно вытряхнул пепел из каштана и кашлянул. Затем, ни слова не говоря, пошел куда-то в глубь сада. Мы смотрели ему вслед. Сейчас он был очень похож на папу. Мы знали, что во время ужина не увидим его за столом. Нам было ясно, что благодаря трубке он что-то узнал, что-то, что он – в точности как папа – должен непременно обдумать в одиночестве. В таком месте, где висит тишина.

Не спеша

Когда мы кончили обедать, мама сказала, что мы опять слишком быстро ели. И спросила: помним ли мы, что мы проглотили минуту назад? Мы испуганно посмотрели на маму, подняли с тарелок наши ножи и вилки, чтобы посмотреть, не осталось ли под ними какого-нибудь несъеденного кусочка. Нет, ни крошки. Тарелки были чистые, как вылизанные.

Один брат сказал, что мы ели сосиски… или нет, котлеты, и мы все стали высказывать разные предположения. Мама все выслушала про выдуманное нами мясо и сочиненные овощи и покачала головой. И сказала, что мы просто ужасные мальчишки. В наказание поставила перед нами чистые тарелки. Велела нам молча сидеть на своих местах, а сама принялась петь и ходить туда-сюда между кухней и столовой. Убрала обеденные приборы, разложила приборы для десерта, допела свою неспешную песенку.

– А теперь начинаем сначала, – сказала она, ставя на стол поднос с мисочками и тарелками. – Все заново и не спеша.

Кивнув, мама указала на поднос.

Мы стали рассматривать, что лежит в мисках и на тарелках. А на них лежало столько всего разного, что от удивления мы рты разинули. Один брат чуть не свалился со стула, другой, самый молчаливый, тихонько зажужжал. Мама была как волшебница. Она указывала на пирожок или на пирожное и говорила его название, которое, по-моему, тут же на месте и придумывала. Тыкала пальцем в сладкие гренки или в кексики и объявляла, что вот это – «болтунишки», а то – «толстячки», а вон то – «пока, братишки!». И все с таким видом, будто это чистая правда.

Мы мотали головами и говорили:

– Мама, мы все равно не запомним.

– Запомните, если будете есть не спеша, – сказала мама. – Надо постараться. Печенье и пирожные не поливают соусом и едят по одному. Важно не перепутать, что лежит у нас на тарелке. Каждый кусочек надо прожевать и только потом глотать, потому что иначе подавишься.

Мы все время оставались начеку. У нас с братьями было ощущение, что мама говорит совсем не то, что у нее на уме, но мы не понимали, к чему она ведет.

Она с довольным выражением лица обвела глазами весь стол, от старшего брата, сидевшего от нее с одной стороны, до меня, сидевшего от нее с другой стороны, протянула руку к блюду с теплыми гренками. Положила ломтик себе на тарелку, отрезала кусочек, отправила в рот и стала жевать.

Оттого что мы на нее смотрели, наши челюсти тоже невольно задвигались. Мы жевали свои языки и глотали слюнки, которыми наполнился рот. У мамы был такой счастливый вид, она так наслаждалась своим ломтиком, что и нам тоже захотелось попробовать.

Мы не задумываясь перегнулись через стол, запустили руки в миску с «болтунишками» и цапнули с тарелки по пригоршне «пока-братишек». Мама проглотила свой кусочек как раз вовремя, чтобы сказать, прежде чем мы успели набить рты:

– Не спе-ша!

А мы-то совсем забыли! Мы положили все, что успели нахватать, себе на тарелки и виновато на них уставились.

– Ради Бога, не торопитесь, – сказала мама.

Мы медленно, с достоинством кивнули и продолжали сидеть, глядя в свои тарелки. Привет, «болтунишка», думали мы. Привет, кексик «толстячок».

Мы ничего не запихивали в рот целиком. Отрезáли по кусочку от пирожного, отламывали по кусочку от печенья и по отдельности клали в рот. Глотали не сразу, сначала жевали и ощупывали языком. Кончик языка чувствовал сладость меда, на кисловатое варенье отзывались краешки языка, горечь кусалась в глубине рта, и все обволакивал вкус миндаля. Глотая, мы блаженно откидывались на спинку стула. Такого с нами никогда еще не бывало.

– Такого с нами никогда не бывало, – сказали мы маме.

– Рада за вас, – сказала мама.

– С сегодняшнего дня мы всегда будем есть не спеша, – пообещали мы. – Честное слово!

– Рада за вас, – сказала мама. – Не спеша всегда вкуснее.

Мы не спеша доедали кексики и печенье на тарелках и в мисках и думали, что вечно будем держать данное маме слово. Вечером мы дольше обычного наслаждались вкусом черного хлеба. На следующее утро мы осознали, как, оказывается, вкусно есть на завтрак вареное яйцо.

Но вскоре мы поняли, что мама нас перехитрила.

– Как я рада, что вы теперь едите не спеша, – сказала мама перед обедом и поставила на стол две кастрюли, от которых шел пар.

На всякий случай мы поблагодарили маму за то, что она нас похвалила.

– Не беспокойся, мама, – сказали мы. – Есть не спеша нам совсем не трудно.

После чего попытались улыбнуться с куском сухой свиной печенки за зубами и кочанчиком брюссельской капусты под языком. Едва мама отвернулась, мы проглотили то и другое целиком.

Нигде, ничего

Однажды ночью мой брат залез в постель холодный. Холод застрял у него в пижаме, и дыхание тоже было уличное.

– Где ты был? – спросил я, когда он наконец улегся.

– Нигде, – сказал он.

– Значит, там холодно, – сказал я и поежился.

Он не ответил.

Я ждал, что он сейчас отдышится и что-нибудь скажет, но он ничего не сказал. Он улегся на бок и затих, будто его вообще не было. Он не чесался, не тер ступни руками, чтобы согреться, не сворачивался калачиком. Я долго лежал, пытался расслышать хоть какой-нибудь звук, все равно какой, но все было тихо. Все спали: соседская собака, сами соседи, все машины в округе, ветер. Даже деревья за окном не шелестели. Ни вздоха, ни шороха.

Я как раз собирался снова спросить у брата, где он был, когда на лестнице послышались шаги. Скрипнула ступенька, которая всегда скрипит. А потом скрипнула дверь. Я сел в постели и в темноте увидел, как другой мой брат, пригнувшись, точно вор, пробирается к своей кровати. Он шел не на ощупь, а совершенно уверенно, и быстро юркнул в постель.

Я не ошибся: мой второй брат тоже принес с собой холод.

– Где ты был? – спросил я, когда он улегся.

– Нигде, – сказал он.

– Нигде, – повторил я и стал растирать ладонями свои плечи, чтобы прогнать мурашки. Я нарочно смотрел в сторону его кровати: сейчас он почувствует мой взгляд и скажет, где был, чтобы только от меня отвязаться. Но брат не почувствовал. Он молчал. Сначала он притворялся, что спит и даже вовсе не просыпался, а потом не разжимая губ сказал, что у меня слишком буйная фантазия и вообще винтиков не хватает.

Прошло много времени, прежде чем я сообразил, что давно уже не лежу, а сижу, сердце у меня колотится, я чего-то жду, но ничего не происходит, только в ушах шумит из-за того, что кругом так тихо. Наверное, уже середина ночи. Вот, значит, как выглядит ночная мгла. На другой стороне земного шара сейчас светло. Люди там надевают кроссовки и идут на работу, едят на завтрак бублики, вагоны метро с грохотом выезжают из-под земли. А тут, на этой стороне, все спит, а что не спит, то скрыто во мгле.

Я раскрыл глаза как можно шире. Оттого что я старался не думать о тех существах, которые прячутся у меня под кроватью или за занавесками, перед моими глазами начали появляться самые ужасные страшилища. Они сидели по всем углам. У них были когти, они ухмылялись, скалили зубы и двигались по-паучьи, боком. Еще минута – и я услышу топот восьми лап по линолеуму.

Я очень медленно лег. Вжал голову в подушку, чтобы ничего не слышать, потерся спиной о матрац, который защищал меня снизу, укрылся толстым одеялом и только через несколько секунд решился снова дышать. Спокойно, спокойно…

И тут лестница опять скрипнула.

В голове у меня тотчас распрямилась пружина, я снова сел и навострил уши: что там у двери? Услышал приглушенный смех двух братьев. Мне показалось, что от хохота они одной рукой держатся друг за друга, а второй зажимают друг другу рот, а если бы не зажимали, то расхохотались бы в голос.

Через приоткрытую дверь в комнату начал просачиваться холод.

Один брат спросил:

– Завтра опять?

– Да, завтра опять, – прошептали мои братья. Оказывается, они вовсе и не спали.

Я смотрел в темноте то на одного, то на другого.

Я спросил:

– Что «завтра опять»?

Стало тихо, как будто они удивились, что я еще жив.

– Ничего, – сказали они. – Ничего.

Никто ничего ни о чем не знает.

Весна

Когда приходило время раскрывать окна во всю ширь и вывешивать одеяла на весеннее солнышко, мы с братьями теряли покой. Каждый год в эту пору бабушка говорила, что зима – укромное время года: несколько месяцев жизни прошли невидно и неслышно, ни шатко ни валко, но прошли. Соседка каждый год уверяла, что этой зимой во сне поумирало много стариков, ну а нас самих через неделю-другую начинало преследовать неотступное желание выяснить наконец, правда ли, что крысы утаскивают утят под воду.

Зима миновала.

Настало время большой уборки. Мама с бабушкой уже отправились на рынок за замшевыми салфетками, резиновыми галошами и новыми фартуками. Мы знали, что скоро будет много пыли, мыльной пены и сквозняков. Целую неделю мы будем выслушивать мамино и бабушкино ворчание про то, откуда только берется столько хлама и какой стыд-позор, что в этом доме невозможно просто так подняться на чердак, а сначала надо перелезть через горы. И что мы за люди такие, что никогда ничего не выкидываем?

Чтобы не выслушивать все это до конца, мы сразу виновато опускали головы и соглашались, что мы именно такие люди.

«Но это только кажется, что это хлам, – говорили мы. – Вот это мешок с очень нужными пружинами, а тут очень ценные железяки, а тот ящик из-под апельсинов только кажется ящиком из-под апельсинов, а на самом деле это важная часть будущей конструкции. Скоро увидите».

И мы не врали. Во время большой уборки всегда наступал момент, когда мы, сидя в кроватях, рассуждали о том, что́ нам хотелось бы найти. Чаще всего мы мечтали о вещах, которые можно сразу взять и использовать, – вроде велосипеда, удочки или игрушечного поезда на батарейках. Просто протяни руку и возьми! Нет ничего невероятного в том, что в один прекрасный день нам попадется велосипед или удочка, ведь во время большой уборки все-все соседи освобождают свои подвалы и чердаки; они выставляют все ненужное у своей калитки или у стены дома, а потом по улице проезжает грузовик и все забирает. Никогда не знаешь, вдруг кому-то вздумается избавиться от велосипеда, или удочки, или поезда. А бывший владелец будет смотреть вслед грузовику с чувством удовлетворения, потому что теперь его дом пуст и можно начинать захламлять сначала.

Пока что такого не случалось. Мы еще ни разу не нашли среди выставленных после уборки вещей ни велосипеда, ни удочки, ни поезда. Но мечтать – занятие приятное, и разговаривать о своих мечтах тоже приятно, а чтобы заранее себя утешить, на случай если наши мечты все-таки не сбудутся, мы тут же заодно говорили о том, что́ мы найдем наверняка – уж это-то мы находили каждый год.

А бабушка с соседкой всегда нас успокаивали. Да, во сне поумирало много стариков, и да, зима – укромное время года. Жизнь идет дальше, пусть невидно и неслышно, ни шатко ни валко, но идет.

Мы сидели и прикидывали, кто из младенцев уже точно вырос из своей коляски и как мы найдем среди соседского хлама раму с колесами и сделаем из нее гоночный автомобиль.

– Класса люкс! – воскликнул один из братьев.

Когда мы оглянулись на него, он уже вскочил на ноги и сам стал гоночным автомобилем класса люкс, с пружинами вместо рессор и с ящиком из-под апельсинов вместо багажника. Мы тут же мысленно отыскали среди выставленной на улицу рухляди несколько досок, скрепили их при помощи ценных железяк, и еще нашли кресло без ножек и сделали из него широкое сиденье. И понеслись на нашем гоночном автомобиле по извилистой трассе на бешеной скорости. Ну и крутые же повороты! Это сразу слышно по визгу тормозов и скрипу шин.

– Вот это скорость! – кричал один из братьев. – Номер три красного цвета выходит на последний вираж!

Мы все скрипели и визжали и одновременно представляли, как мы находим полбанки красной краски и выводим на дверце нашей машины цифру 3, – и так продолжалось до тех пор, пока мой брат не врезался на полном ходу в дерево и не рухнул на кровать.

– Ого! – завопили мы и даже закашлялись от возбуждения.

– Вот это класс, отличная гонка!

– Вот так все и будет! – сказал один брат.

– Если повезет, – добавил другой брат.

Это замечание вернуло нас на землю.

– Посмотрим, – сказали мы, предвкушая. – Наверняка хоть один младенец вырос из своей коляски. Зима – укромное время года.

Мы улеглись на бок и спокойно заснули. Не найдем коляску – значит, найдем велосипед, или удочку, или поезд. В самом крайнем случае превратим наши железяки, мешок с пружинами и ящик из-под апельсинов обратно в хлам и вытащим его к калитке. Ничего страшного. Зато можно будет неделей раньше начать исследование вопроса об утятах и крысах. Весна несет с собой столько возможностей!