Текст книги "Опасен для общества. Судебный психиатр о заболеваниях, которые провоцируют преступное поведение"

Расстройство мышления

Иногда со мной случается какое-нибудь озарение, которое серьезно влияет на понимание медицины.

Первый раз такое было, когда меня научили пользоваться стетоскопом. Второй – это была игра в шашки с Грэмом. А третье озарение случилось со мной в отделении больницы Святого Иуды, где лечили органы грудной клетки.

НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, КОГДА БОЛЕЗНЬ НАНЕСЕТ УДАР.

Здешние пациенты были пожилыми, они курили, и почти у всех был бронхит. Они поступали с легочными инфекциями, которые критически влияли на способность дышать. И, потушив свои собственные сигареты, мы осматривали пациентов и затем начинали внутривенно вводить им антибиотики.

Проработав всю ночь, мы осматривали всех поступивших пациентов, чтобы оценить их состояние. Во время одного из таких утренних обходов больничных палат один из старших интернов подал мне картонный поднос с двумя предварительно заполненными шприцами и сказал, чтобы я вколол их «вон тому пациенту».

Он указал на пожилого мужчину с одышкой в другом конце комнаты и последовал за мной, чтобы посмотреть, что я делаю. Я смутно припоминал, что это задание было уже примерно пятым за тот вечер.

Для простого студента-медика старший интерн – фигура далекая и недосягаемая. Он уже сдал все экзамены и целый год продержался в отделении. У него есть боевые шрамы, и он знает, где спрятать скелеты. Если консультант – это полковник, то старший интерн – главный сержант. Если он говорит, что надо что-то сделать, то вы просто берете и делаете это.

Я взял картонный поднос и направился к указанной цели. Сказал пациенту, кто я такой и что я пришел сделать ему укол. Было слышно, как булькает у него в груди. Он посмотрел на мой белый халат и кивнул. В его положении ему не оставалось ничего другого.

Старший интерн наблюдал, как я впрыскиваю внутривенную инъекцию. Я знал, что это что-то вроде экзамена, и хотел сделать все правильно – мне важно было угодить интерну. Я тщательно следовал утвержденной технике, сделал все точно так, как меня учили, а затем поднял голову и взглянул на него, ожидая его одобрения.

– Что ты ему только что дал? – спросил он.

Я застыл с открытым ртом. Я ведь не спросил и не посмотрел. А просто вколол ему то, что мне дали.

– Кому ты только что дал лекарство? – Он попал точно в цель. Я дал его «вон тому пациенту», парню, которого я едва знал, который выглядел так же, как и все остальные больные с бронхитом в этом отделении.

Я опустил взгляд и посмотрел на мужчину, лежащего в кровати. И увидел именной браслет у него на запястье. До этого момента я вообще на него не смотрел. У пациента было имя. И я его не знал.

Я заметил, как он обменялся взглядом со старшим интерном, а тот подмигнул ему в ответ. А потом я посмотрел на пустые шприцы на картонном подносе.

– Извините, – промямлил я, совершенно обескураженный.

А ведь это мог быть хоть цианид! Я доверился человеку в белом халате, а пациент доверился глупому студенту-медику. Я знал об этом исследовании. Я даже изучал его, но никак не применил урок в реальной жизни.

Как тебе не стыдно, Бен! Это же вынужденное подчинение авторитетной фигуре в правильной униформе. И тут на меня нашло озарение.

Я пошел домой, взял учебник и открыл его на эксперименте, проведенном Стэнли Милгрэмом в Йельском университете. Он поручил добровольцам подвергать подопытного все более серьезным ударам электрическим током всякий раз, когда он не справлялся с простым заданием на запоминание. Градации на циферблате менялись от очень слабых 15 вольт до очень сильных 450.

На самом деле испытуемого не били током, и человек только притворялся, что испытывает боль. Единственным человеком, не знавшим этого, был тот, кто наносил удары. И если он по какой-либо причине колебался, ему давали простые инструкции, начиная от «Пожалуйста, продолжайте» и заканчивая «У вас нет выбора, кроме как продолжать».

Все испытуемые дошли до 300 вольт, а две трети прошли даже весь путь до максимальных 450 вольт, несмотря на хоть и притворные, но все же громкие крики жертвы.

А все потому, что кто-то авторитетный приказал им это сделать.

У вас нет выбора…

Несколько лет спустя в отделении я познакомился с пациентом с шизофренией. Он был примерно моего возраста, также происходил из среднего класса, получил хорошее образование и университетский диплом. Мы могли бы быть братьями. При поступлении в больницу с ним беседовал другой врач, который дежурил накануне вечером, поэтому мне пришлось опросить его впервые. Я спросил его, когда он заметил проблему. Теперь я понимаю, что такой вопрос был моей первой ошибкой. Если вы еще не поняли, большинство людей, поступающих в психиатрическую больницу, вообще не думают, что у них есть проблема, так что это был неправильный вопрос.

– Это было видение диплопии, которое зажгло последовательные разрывы. У меня не было представления о ветхости или избытке неадекватности, которым противостоит расчлененная совместная борьба за свободу. Я не думаю, что мы можем быть использованы нашим непоследовательным подходом для решения неизбежного парадоксального вызова.(Это была бредовая речь пациента, который придумывает новые слова и использует странные конструкции.) Он продолжал в том же духе около минуты, прежде чем остановился и посмотрел на меня. Я смог дословно записать только первые пару предложений.

– У меня с собой есть вся диссертация.

Он полез в сумку и вытащил большой сверток, поверх которого лежала газета пятилетней давности, второй страницей вверх. «Местный парень, Пол Кэррингтон, поступил в Оксфорд», – гласил заголовок.

– Мы так гордимся им, – сказал директор школы. – Он наш первый ученик, попавший в Оксбридж[23]23
  Оксбридж – Оксфордский и Кембриджский университеты, старейшие в Великобритании, важнейшие из «старинных университетов». Термин образован слиянием первого слога слова «Оксфорд» и последнего слога слова «Кембридж».


[Закрыть].

Пол выглядел на фотографии молодым и взволнованным, чисто выбритым, полным надежд и оптимизма, непохожим на бородатого и истощенного человека, который сидел передо мной.

– Это был заговор высшего уровня. Они придумали и стремились создать подобие солиптического очарования.

Я сделал еще несколько пометок. Конечно, это полная бессмыслица, но сказано это было так бегло и с такой убежденностью, что потребовалось некоторое время, чтобы понять, что он совершенно не в себе. Это один из ключевых признаков психоза. Некоторые слова были просто неправильно использованы, но некоторые являлись неологизмами. Использование выдуманных слов не редкость при шизофрении.

Полу пришлось заново пройти обучение на последнем курсе, потому что он пропустил бóльшую часть года из-за неустановленной болезни. Он выкарабкался, но затем впал в психотический упадок. В конце концов друг пришел навестить его и застал дома одного, подозрительно выглядящего и испуганного. Окна в доме были заклеены фольгой, а в отключенном холодильнике было только двадцать бутылок минеральной воды. Телевизор повернут к стене, и на любом свободном месте в комнате виднелись приколотые газетные вырезки с теориями заговора. Его друг позвонил врачу, а тот вызвал общественную психиатрическую бригаду.

Они забрали его и положили в больницу. Он и не думал, что с ним что-то не так.

С чего бы ему так думать?

В том мыслительном хаосе, что был у него в голове, ему было трудно сформулировать природу заговора против него, но заговор этот для него был реален. Пациент изначально не хотел пускать к себе психиатрическую бригаду, поэтому им пришлось обратиться в суд, чтобы получить постановление, разрешающее проникать в частное жилище. И только после этого он был задержан и доставлен в больницу.

Мы потратили несколько дней на оценку его состояния. Физически он был в порядке, несмотря на недостаточный вес. Анализы на наркотики ничего не показали, а его пламенные речи намекали нам, что, скорее всего, это шизофрения. Я подошел к нему после обхода и сообщил, что необходимо начать курс лекарственной терапии – надо принимать антипсихотические препараты, чтобы попытаться уменьшить паранойю и нормализовать мышление.

– Вы пытаетесь избавиться от отравленного имущества, – сказал он сердито, что я понял как отказ.

Мы решили дать ему несколько дней на размышления, и я виделся с ним каждый день, чтобы попытаться объяснить, почему он так остро нуждается в лечении. С собой у него ничего не было. И во время одной из встреч он попросил разрешения сходить домой за какой-нибудь одеждой. Был, конечно, риск, что он не вернется, но его уже однажды госпитализировали, так что, если он сбежит, мы всегда можем вызвать полицию, которая вернет его обратно.

Я пошел вместе с ним к нему домой. Обычно это делает ассистент, но я сам хотел посмотреть, как он живет. И я получил очередной урок – увидел, как может выглядеть шизофрения.

НА ВХОДНОЙ ДВЕРИ БЫЛО ПЯТЬ ЗАМКОВ И ДВЕ ВИДЕОКАМЕРЫ. Я МЫСЛЕННО ОТМЕТИЛ ТОПОР В КОРИДОРЕ, И ПАЦИЕНТ ЗАМЕТИЛ, ЧТО Я СМОТРЮ НА НЕГО.

– Это для незваных гостей, – объяснил он.

Мне следовало уйти в тот момент, но я был молод и любопытен, а об оценке рисков тогда почти не говорили. О том, что он угрожал соседям топором, я узнал позже.

В коридоре валялся мусор: грязная разорванная одежда, обертки от еды и коробки с остатками недоеденной и оставленной гнить еды. Повсюду были разбросаны газеты, журналы и бутылки с водой.

Ковер исчез под горами мусора, его уже практически не было видно. Я заправил брюки в носки и постарался не вдыхать слишком глубоко. Тусклый свет голой лампочки отражался от фольги, аккуратно наклеенной на оконные стекла. В фольге я разглядел маленькие отверстия на уровне глаз – через них он, должно быть, выглядывал наружу из своей добровольной тюрьмы.

Он пояснил, что фольга для того, чтобы помешать секретным службам следить за ним. Машины, которые они использовали, могли изменить мысли и заставить думать, что существует заговор с целью контролировать и убить его. Пациент уже давно перестал смотреть телевизор, потому что в нем было излучение и через него можно было видеть и комментировать все, что он делал. Камеры ему были нужны, чтобы собрать доказательства заговора и передать их полиции. Оказывается, спецслужбы знали о нашем пациенте уже год, потому что он еженедельно приходил в местное отделение полиции, чтобы пожаловаться на заговор против него.

Я спросил его о недоеденной еде.

– Яд. Другое. Улики, – ответил он.

Мы обнаружили, что из-за полного беспорядка в голове ему удавалось лучше передавать смысл сказанного, используя просто отдельные слова. То, что он смог распознать, что другие его не понимают, и адаптировать свои слова, свидетельствовало о высоком уровне его интеллекта. Вскоре я обнаружил, что он ходил за едой по всему городу, никогда не брал одно и то же дважды, чтобы снизить риск отравления. Он ел примерно один раз в три дня или около того (этим объяснялась потеря веса).

ЕСТЬ ОН ХОТЕЛ, НО КАЖДЫЙ РАЗ ЖУТКО БОЯЛСЯ ЗА СВОЮ ЖИЗНЬ, ПОЭТОМУ СЪЕДАЛ ПОЛОВИНУ ТОГО, ЧТО КУПИЛ, ЧТОБЫ, ЕСЛИ ЕМУ СТАНЕТ ПЛОХО, ИСПОЛЬЗОВАТЬ ОСТАВШУЮСЯ ЕДУ В КАЧЕСТВЕ УЛИКИ ДЛЯ ПОЛИЦИИ.

Яд. Другое. Улики…

Он показал мне то, что описал как остальную часть своей диссертации: три огромные папки, полные параноидальных теорий заговора о секретных службах и крупной фармацевтической компании – бредни гениального сумасшедшего.

– Мне просто нужно больше думать над этим, – сказал он мне.

Мы без проблем вернулись в больницу, и я позаботился о том, чтобы одежду, которую он подобрал, хорошо постирали. Мои беседы с ним продолжались. Разговаривать было очень легко и интересно, но мы, похоже, так ни к чему и не пришли. С его точки зрения, с ним все было отлично. Его бред был последовательным и переплетался с переживаниями и галлюцинациями из телевизора.

На следующей неделе я снова обратился к своему наставнику.

– Он все еще отказывается от лекарств.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– Я продолжу работать с ним.

– Сколько времени тебе нужно?

– Может, еще несколько дней, может, пару недель. – Ответ прозвучал как утверждение, но на самом деле был вопросом.

– А если он все равно будет отказываться?

Я не знал, что сказать.

– Еще несколько месяцев или год? – продолжала она. – Бен, он потерял связь с реальностью. Он тебе нравится, и ты отождествляешь себя с ним, потому что он напоминает тебе тебя самого.

Я посмотрел на нее и улыбнулся этому ее наблюдению.

– Вы правы. Я скажу ему, что ему нужно принять лекарство. Дайте мне двадцать четыре часа.

Она кивнула и улыбнулась в ответ. Одобрила этот план. Я пошел навестить Пола в отделении, используя новый подход.

Я был одет в халат и галстук и говорил более откровенно, чем обычно. Перестал притворяться его другом. Решил стать авторитетной фигурой. После короткой преамбулы я продолжил.

– Пол, мне нужно, чтобы вы начали принимать лекарства.

Я был непреклонен и напорист. Я был человеком в белом халате. Раньше я ходил без него, и вот я снова здесь, теперь в халате.

Он поднял руки вверх, ладонями ко мне.

– Это беспокойный ритм, который создает фармацевтическое отрицание. Я не могу принимать эти лекарства. Они убьют меня.

– Пол, я выписываю вам таблетки под названием «клопиксол». Если вы их не примете, нам придется сделать вам укол.

– Это незаконно. Я подам жалобу властям.

– Пол, у вас нет выбора. Вам нужно начать лечение.

Получилось!

Он посмотрел на меня и сдался. Он стал очень тихим, и за пять минут никто из нас не проронил ни слова. А это очень долго, если вы сидите с кем-то один на один в маленькой комнате. Все это походило на игру в гляделки, в которой нужно было победить во что бы то ни стало.

– Сегодня? – спросил он в конце концов.

Я кивнул.

– Я сейчас принесу таблетки.

Я пошел в кабинет сестер и взял его карту с назначениями. Внимательно наблюдал, как медсестра достала таблетку из пузырька и положила ее в маленький стаканчик. Я наполнил другой стакан водой и вернулся к Полу. Он сидел, обхватив голову руками. Я дал ему лекарство и воду.

Он пристально посмотрел на меня, когда брал таблетку, молча встал и вернулся в свою комнату.

Следующие несколько дней я почти не виделся с Полом. Он сидел в своей комнате и не хотел общаться. Согласившись на лекарство, пусть и неохотно, я думаю, он признал, что проблема существует и что последние несколько лет его жизни стали такими в результате его болезни.

Когда к нему стало возвращаться некоторое понимание ситуации, его настроение заметно ухудшилось. Он быстро впал в депрессию и подумывал о самоубийстве, поэтому ему понадобились антидепрессанты.

Я помню, как несколько недель спустя мы обедали с ним в столовой. Ему становилось лучше, мы строили планы относительно его возвращения домой.

– Бен, могу я спросить вас кое о чем?

– Конечно, – сказал я, пытаясь откопать мясо в моем рагу, высматривая кусочек помягче без жил и жира.

– Я видел, как много людей поступает в отделение. Большинство из них получают лекарства через пару дней. Их колют насильно. Почему вы и со мной не поступили так же?

Я решил говорить честно.

– Из-за неопытности. А потом мой наставник сказал мне, что вы напоминаете мне меня самого.

Пол улыбнулся, посмотрел на свою тарелку и отодвинул ее. Я подумал, не остаточный ли это симптом его болезни, но он прочитал мои мысли.

– Я ужасно растолстел – все это чертово лекарство. – А потом он сказал еще кое-что, и это глубоко запало мне в душу. – Спасибо вам за вашу неопытность.

Пол выписался из больницы примерно через месяц. Он продолжал принимать лекарства, и, когда я в последний раз слышал о нем, он читал лекции по философии в университете.

Экзамены: мыло в глазах

Если бы вы учились на последнем курсе медицинского факультета и вдруг поняли, что сейчас середина марта, а выпускные экзамены уже в июне, вы бы поняли пациентов с тревожными расстройствами или депрессией. Они почти как эти студенты-медики накануне выпускных экзаменов. Тревога не обходится обычно без легкой депрессии, и депрессия, даже самая незначительная, сдобрена, как правило, щедрой порцией тревоги.

Мне по-прежнему было всего двадцать два. Несмотря на то что навязчивые идеи утихли еще в позднем подростковом возрасте, тревога и склонность к депрессии никуда не делись. Я был таким всю жизнь. Вероятно, мне даже не следует использовать термин «депрессия» – ведь у меня и правда все было не так плохо, как у моих пациентов. Я имею в виду всего лишь постоянное самокопание, чувство потери и дурные предчувствия как эффект хронической усталости. Самое плохое, что со мной бывает, – пару дней в год я не могу смотреть в лицо этому миру, не хочу даже вылезать из постели. Читать или работать в такие периоды я тоже не могу – мой мозг велит мне остановиться. Сосредоточиться не получается. У меня нет сил.

Я ОТНОШУСЬ КО ВСЕМУ НЕГАТИВНО. ВСЕ, ЧТО Я МОГУ ДЕЛАТЬ, – СМОТРЕТЬ ТЕЛЕВИЗОР, НО ЭТО УГНЕТАЕТ МЕНЯ ЕЩЕ БОЛЬШЕ. ТАК ЧТО Я СПЛЮ. ВО СНЕ МОЕ СПАСЕНИЕ И ЛЕКАРСТВО.

Я называю это время «дни зеленой тоски». Даже у Уинстона Черчилля они случались, так что мне даже нравится: можно смело ставить себя в один ряд с великими людьми.

Однажды я разговорился об этом со своим коллегой, даже скорее другом, Милтоном. Я встречаюсь с ним, когда я счастлив и когда мне грустно, так что в этом смысле он идеальный товарищ. Я рассказал ему о некоторых недавних происшествиях на работе. Сказал, что у меня проблемы со сном и я чувствую себя разбитым. Он выслушал спокойно и внимательно, а потом просто пожал плечами. Но это не было равнодушным пожатием плечами. Это был жест, выражающий надежду и интерес: «Может быть, все не так плохо, как тебе кажется». Если бы наша беседа была консультацией частного психолога, то один только этот жест стоил бы гонорара за весь сеанс терапии.

– Что ты делаешь, когда просыпаешься?

– Я пытаюсь заснуть.

– А что делаешь, если не можешь?

– Я поставил перед своим домом деревянную скамейку из дома родителей. Я сижу там и смотрю, как встает солнце.

Милтон улыбнулся.

– Звучит мило.

Я вздохнул.

– Так и есть.

Когда у меня хорошее настроение, разные разговоры не доставляют мне стресса. Я люблю общаться и никогда не терял контакта с реальностью. Но бывают моменты, когда я чувствую себя как в эйфории, почти до предела заряженным. Синапсы в моих нейронных связях вспыхивают и сверкают, как молнии, я становлюсь чересчур общительным, либидо растет, а мышление ускоряется. Кстати, скорость, с которой синапсы общаются друг с другом в мозгу, – это главное. В такие моменты скорость обработки данных в моей голове, которая и так вполне высокая, увеличивается раз в десять.

Я могу быстро схватывать информацию, обрабатывать факты, устанавливать связи, у меня появляется множество идей. Не все из них умные и крутые, есть откровенно глупые, но в таком потоке иногда рождаются классные проекты и планы, над которыми я могу поработать позже, когда эйфория спадет и настроение придет в норму. Обычно я быстро прихожу в себя, иногда даже слишком скоро.

В наши дни все говорят о психическом здоровье, и в этом нет ничего плохого, но разговоры о легкой депрессии в кафе с друзьями далеки от того, чем занимаюсь я. Я стараюсь не брать в терапию людей с не совсем явными биполярными расстройствами, с тревогой, легкой депрессией или ОКР. И, наверное, я не случайно выбрал область именно судебной психиатрии, потому что там я могу полностью абстрагироваться от пациента, могу сосредоточиться на внешних правилах, законах, установленных обществом, судах и тюрьмах и судить о том, что нормально, а что нет, что является приемлемым поведением.

КОГДА МЫ ИМЕЕМ ДЕЛО С ПРЕСТУПНИКАМИ, НЕКОТОРЫЕ ИЗ НИХ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРОСТО ПЛОХИЕ ЛЮДИ – ОТПРАВИТЬ ИХ В ТЮРЬМУ И ВЫБРОСИТЬ КЛЮЧ!

Но иногда перед вами человек, который настолько нездоров, настолько поглощен психозом, что даже самый хладнокровный наблюдатель не может возлагать на него вину за содеянное им.

Как-то я делал доклад, в котором утверждал, что человек, убивший незнакомца в универмаге, настолько нездоров, что юридически его следует считать невменяемым[24]24
  Тут надо понимать, что для правосудия важно, был ли человек вменяем именно на момент совершения преступления. То есть осознавал ли общественную опасность своих действий, мог ли руководить своими действиями и понимал ли опасность последствий. То есть можно иметь диагностированное расстройство, но при этом в какие-то моменты быть вменяемым. И если в этот момент вменяемости человек совершит преступление, то будет отвечать перед законом. Бывает и обратная ситуация, когда человек без всяких диагнозов временно теряет способность осознавать действительность и руководить своими действиями. И если он в такой момент совершит преступление, то не будет нести уголовную ответственность. И уже суд решит, применять ли к этому человеку принудительные меры медицинского характера.


[Закрыть]. Суд согласился. Дело было так. Человек убил кого-то, потому что инопланетяне вылезли из кассового аппарата, пробрались в его мозг, и тогда он понял, что мужчина, обслуживающий его, на самом деле не кассир, а предводитель инопланетян, намеревающихся уничтожить Землю. И… убив его, он сел в электромобиль и перерезал себе горло. В этом случае наказание за содеянное уходит далеко на второй план.

Вот еще похожий случай. Человек убил своего горячо любимого отца вскоре после перехода на новый препарат инсулина, который лишил его способности распознавать надвигающуюся гипогликемию. А затем по рассеянности сделал себе еще одну инъекцию инсулина и отправился сидеть в гостиную, имея необычайно низкий уровень сахара в крови. Потом он пришел в себя, но потерял память – его головной мозг хоть и незначительно, но был поврежден. Так как сознание человека было явно нарушено, вопрос о виновности или невиновности решается довольно просто.

Но, как говорится, легкие случаи – это просто; остальные 99 % – трудные.

И до сих пор я рассказывал в основном о психозе. Как правило, легче понять людей, совершающих плохие поступки, если они бредят или слышат голоса, чем если просто страдают депрессией. Отчасти это происходит потому, что мы не сразу ассоциируем депрессию с угрозой.

На женщину напали на пустыре всего в нескольких метрах от ее дома. Полиция разыскивает мужчину, страдающего легкой депрессией. Это просто не имеет смысла.

Но такое и правда случается.

ЛЮДИ МОГУТ СОВЕРШАТЬ ПЛОХИЕ ПОСТУПКИ, БУДУЧИ В ДЕПРЕССИВНОМ СОСТОЯНИИ.

Однажды я опрашивал восьмидесятилетнего мужчину, который задушил свою здоровую шестидесятилетнюю жену. У него незадолго до преступления диагностировали болезнь Паркинсона, что, по его словам, явилось отчасти причиной, по которой он задумался о самоубийстве. Его дети не поверили в эту версию. А он принял десять таблеток парацетамола, думая, что этого достаточно, чтобы умереть. Конечно же, он не умер. Через неделю после поступления в больницу он подошел к окну, открыл его и выпрыгнул. Он умер.

Депрессия – это не просто плохое настроение, во всяком случае с точки зрения психиатра. Плохое настроение – это всего лишь один из симптомов депрессии, которая может быть легкой, умеренной или тяжелой. И на самом дальнем конце спектра вы можете увидеть бред и галлюцинации. Раньше это состояние называлось психотической депрессией, что отличало ее от так называемой невротической депрессии, которой «нормальным» людям позволено страдать просто по причине превратностей судьбы.

За три месяца до экзаменов и окончания обучения произошло много всего.

К тому времени я жил с Джо, моей будущей женой, в квартире на юге Лондона. Мы оба усердно работали, и она, вероятно, была права в том, что я волновался больше, чем следовало.

Каков инкубационный период ветряной оспы? Как снять боль во время родов? Что делать при кровотечении? Как диагностировать врожденную миотоническую дистрофию? Кто съел весь хлеб?

Я встаю, когда еще нет и 6 утра, работаю до 11 утра, потом перекусываю и устраиваю сиесту, днем немного читаю, а к 5 часам вечера пора заканчивать работу. В 8 вечера я уже с нетерпением жду, когда лягу спать, а к 9 часам вечера требуется мое присутствие, поскольку «это особый случай» или кому-то понадобилась неотложная медицинская помощь… И тут уже непонятно, кто кому должен помочь, потому что я лично к этому времени уже падаю.

Джо, наоборот, начинает оживать лишь в полдень. Обычно она до 4 часов вечера бродит по квартире, постоянно отвлекаясь, и только к 7 часам вечера начинает всерьез работать. Когда именно она заканчивала, я так и не узнал, но порой она приходила спать ровно в тот момент, как я собирался вставать. В общем, в нашей кровати всегда спал только кто-то один.

– Почему ты встаешь так рано? Как будто у тебя депрессия или что-то в этом роде.

Обвинение в тот момент было несправедливым, и да, я не просто бросаюсь словами. Это было именно обвинение. Однажды, несколько лет спустя, я предположил, что она, возможно, немного подавлена, на что ее реакция была весьма бурной: я еще никогда не видел ее такой сердитой! Как будто я обвинил ее в каком-то смертном грехе.

Однако Джо была права, когда указала на возможность депрессии, основываясь на раннем пробуждении по утрам. Нарушение сна – это один из симптомов, а все они связаны с настроением. Конечно, в этом вопросе нельзя быть категоричным, но все же люди с тяжелой депрессией часто просыпаются рано по утрам.

Получается, что мы с Джо почти не видели друг друга первые пятнадцать лет наших отношений. И я не преувеличиваю и с годами все чаще задаюсь вопросом: почему так вышло? Мы работали младшими врачами, и нам надо было в семь раз больше времени, чтобы построить такие же «отношения», что и нормальным людям (как у собаки – год за семь). Получается так. В общем, видимо, только то, что мы оба работали в одной сфере, помогло нам сохранить нашу связь.

ИТАК, ПОМИМО НАРУШЕНИЙ СНА, ЛЮДИ, СТРАДАЮЩИЕ ДЕПРЕССИЕЙ, ПЕРЕСТАЮТ ПОЛУЧАТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ ВСЕГО, ЧТО ВОКРУГ, И ОТ ЖИЗНИ ВООБЩЕ.

Это называется ангедония, и это состояние ужасно. Неудивительно, что многие начинают думать о «поездке в Швейцарию в один конец»[25]25
  Имеется в виду эвтаназия. Активная эвтаназия в Швейцарии запрещена, но предоставление средств для совершения самоубийства является законным, при условии, что действие, непосредственно приводящее к смерти, совершается самим желающим умереть.


[Закрыть]. Человек перестает делать то, что ему обычно нравится: перестает есть, постоянно ощущает усталость, чувствует себя никчемным, виноватым и не может сосредоточиться. Если вы находите у себя все эти симптомы, неудивительно, что вас могут начать посещать мысли о самоубийстве.

ПЕРЕД ВАМИ БУКВАЛЬНО ВСТАЕТ ВОПРОС: «БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?» ЭТО И ЕСТЬ ДЕПРЕССИЯ.

Впрочем, названные симптомы – это далеко не полный список. Но я бы поставил диагноз «депрессия», основываясь даже на некоторых из них: плохое настроение, грусть, даже слабовыраженная, ощущение безнадежности и опустошенности, как в дождливые выходные в Женеве, – этого достаточно.

Наши дни и недели проходили в квартире на юге Лондона, а вся наша жизнь вращалась вокруг предстоящих экзаменов. Зная о психиатрии столько, сколько мог знать любой студент-медик, я, естественно, надеялся, что на выпускных экзаменах по медицине мне достанется случай из психиатрии. Мы с женой подсчитали: у меня был для этого 25-процентный шанс. Но это очень мало (если только вы не участвуете в лотерее), и надежда на успех была весьма призрачной. С такой же вероятностью можно было получить для разбора на экзамене случай из педиатрии. А я действительно не разбирался в педиатрии.

Наконец, был 50-процентный шанс вытянуть случай из общей практики, что было прекрасно, потому что тогда я мог бы поиграть со своим стетоскопом.

Я отправился на выпускные экзамены в Кингз, прямо напротив Модсли. Пока я шел, я думал, буду ли я там когда-нибудь работать. Я остановился, чтобы оглядеть здание, и вдруг почувствовал острую боль в глазу. Я начал тереть его и почувствовал на лбу что-то похожее на мыло. И не только на лбу.

Я нашел ближайший туалет и направился прямиком к зеркалу. Возможно, всему виной волнение, возможно, кратковременная потеря внимания – со мной такого никогда не случалось ни до, ни после, – но оказалось, что я не смыл шампунь с волос.

Я могу вспотеть даже морозным утром, а тут обещали жару – ту самую влажную лондонскую, когда абсолютно все мечтают отползти в тенек и устроить какой-нибудь пикничок. В общем, мое волнение и духота в поезде сделали свое дело.

Я был весь в пене. Причем буквально!

Довольно много пены стекло с волос и просочилось за воротник рубашки и пиджака. Мне пришлось снять и прополоскать одежду и сунуть голову под кран. Короче говоря, я принял душ второй раз за день.

Я как раз одевался, как в туалет вошел мужчина, чтобы воспользоваться писсуаром.

– Тяжелая ночь? – спросил он, глядя, как я натягиваю промокшую рубашку. У него был бейдж с именем, впрочем, я его так и не рассмотрел. Помню, я увидел только, что мужчина был педиатром-консультантом.

– Нет, я в порядке, спасибо. У меня сегодня выпускные экзамены.

Он посмотрел на меня так, как будто я говорю что-то странное, – теперь я понимаю, что я так же иногда смотрю на своих пациентов, когда они рассказывают мне что-то диковинное о себе.

«У меня во влагалище живет маленький человечек».

«Это не микроволновая печь, это космический транспортер».

– Удачи, – весело сказал он, и я отметил, что он прошел мимо кранов и не остановился, чтобы вымыть руки.

Я направился в экзаменационный центр и назвал свое имя старшему ординатору, которая отвечала за организацию экзаменов в тот день.

– Ты в порядке? – спросила она.

– Да.

– Просто ты выглядишь немного… мокрым. Ладно, твой пациент только что поступил, так что, если ты сейчас пойдешь в шестую палату, у тебя будет сорок пять минут.

Я открыл дверь в шестую палату и увидел женщину лет тридцати с ребенком, сидящим у нее на коленях. Ни один из них не выглядел счастливым.

– Доброе утро, – сказал я, представившись.

– Здравствуйте, – сказала она. – Меня зовут Джейн.

Ровный, монотонный голос, без психомоторной заторможенности, без улыбки, без дрожи, хороший зрительный контакт.

– Кто мой пациент? – с надеждой спросил я.

Она пожала плечами, а затем указала на ребенка.

– Джонни.

Вот черт. Педиатрия. Я вытянул короткую соломинку. Жизнь кончена. Меня ждет пересдача в ноябре.

– Что с ним такое? – спросил я.

Я подумал, что на данном этапе буду задавать абстрактные вопросы.

– Я не должна вам говорить.

Дважды черт.

Это правда. Когда пациенты участвуют в экзамене для врачей, особенно вредные старшие ординаторы советуют больным не говорить, что именно с ними. Некоторые особенно старательные пациенты принимают все всерьез и не дают начинающему врачу вообще никаких подсказок…

– Итак, какие у вас симптомы?

– Я не могу сказать.

…в общем, оказалось, что я попал именно в такую ситуацию.

Я проявил настойчивость и поговорил с Джонни. Ему было пять, и он мало что мог мне рассказать, кроме того, что не может нормально стоять. Я позволил ему поиграть с медведем-коалой на моем стетоскопе, позаимствованном у Джо тем утром.

– Я часто падаю, – сказал он. – Я не могу подняться по лестнице.

К этому моменту ему стало скучно (это то, что я часто замечал в педиатрии), и он ушел играть с игрушками в углу палаты.

Джейн просто смотрела, как он уходит, и в ее глазах стояли слезы.

– Как вы? – спросил я.

Она обхватила голову руками и разрыдалась. Она плакала, казалось, целую вечность. Я уже потерял все шансы сдать экзамен, поэтому просто позволил ей выплакаться.

В конце концов она остановилась, подняла глаза и, казалось, впервые увидела меня.

– Почему вы весь мокрый?

Я рассказал ей, и она сперва слегка улыбнулась, а потом изо всех сил старалась сдержать смех. Это была не эмоциональная нестабильность, ей просто нужно было избавиться от болезненной озабоченности по поводу своего сына. Ей нужен был тонизирующий напиток, праздник, смешной фильм, желательно еще антидепрессанты, а получила она мокрого, встревоженного студента-медика, сдающего выпускные экзамены.