Текст книги "Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг"

Первая революция и третья
1917–1918

Да здравствует политическая жизнь России и да здравствует свободное от политики искусство!

Владимир Маяковский, март 1917 г.

Афиша “Закованной фильмой” играла очень важную роль в самом фильме. Рисунок Маяковского.

“Вернулся я в Москву в совершенной уверенности, что мы перед революцией, – вспоминал Роман Якобсон, – это было совершенно ясно по университетским настроениям”. Бунтовали не только студенты. По случаю Международного женского дня 23 февраля 1917 года в Петрограде прошла мирная демонстрация, участницы которой требовали хлеба и мира. В последующие дни состоялись новые демонстрации, разогнанные полицией. 27 февраля Павловский полк проголосовал за отказ от выполнения приказа стрелять в гражданских, и в тот же день бо́льшая часть Петрограда оказалась в руках полка. 28 февраля волнения начались в Москве. Двумя днями позже, 2 марта, Николай II отрекся от престола.

Монархия была свержена, создано Временное правительство – свершилась Февральская революция. 8 марта Эльза написала Маяковскому письмо, в котором в виде исключения комментировала события, разыгрывающиеся за стенами ее квартиры: “Милый дядя Володя, что творится-то, великолепие прямо!” Роман, так четко все предчувствовавший, вступил, сообщает Эльза, в милицию, носит оружие и арестовал шесть городовых – его как студента Московского университета попросили помочь навести порядок на улицах. Революция вызывала огромный энтузиазм у широких слоев населения, люди искренне поверили в возможность глубоких преобразований. Наступила политическая весна, воздух был наполнен свободой. Эти настроения отражаются в письме философа Льва Шестова, написанном родственникам в Швейцарию через неделю после переворота:

Все мы здесь думаем и разговариваем исключительно о грандиозных событиях, происшедших в России. Трудно себе представить тому, кто сам не видел, что здесь было. Особенно в Москве. Словно по приказанию свыше, все, как один человек, решили, что нужно изменить старый порядок. Решили и в одну неделю все сделали. Еще в Петрограде были кой-какие трения – в Москве же был один сплошной праздник. <…> меньше, чем в одну неделю, вся огромная страна со спокойствием, какое бывает только в торжественные и большие праздники, покинула старое и перешла к новому.

Новому правительству были предъявлены конкретные требования: нормализовать продовольственное положение и довести войну до победы или хотя бы до достойного конца. Однако как именно должно выглядеть политическое будущее России после свержения самодержавия, мало кто знал. Доминировало ощущение освобождения, эйфории.

Маяковскому и другим писателям и художникам революция дала надежду, что они смогут творить без вмешательства цензурных органов и академий. В марте 1917 года был образован Союз деятелей искусств, куда вошли представители всех политических и художественных направлений, от консерваторов до анархистов, от эстетических ретроградов до самых радикальных футуристических группировок. Маяковского избрали в президиум в качестве представителя писателей, что вызвало удивление и протест: почему скандальный футурист, а не Горький, который известен во всем мире? Избрание Маяковского было вызвано тем, что Горький согласился войти в правительственную комиссию, предав таким образом интересы деятелей культуры. Новообразованный Союз боролся за независимость искусства и художников от государства, а те, кто сотрудничал с правительством, считались коллаборационистами. “Мой девиз и всех вообще – да здравствует политическая жизнь России и да здравствует свободное от политики искусство! – провозгласил Маяковский через две недели после Февральской революции, уточнив: – Я не отказываюсь от политики, только в области искусства не должно быть политики”.

В том, что искусство должно быть независимо от государства, и левый и правый фланги Союза были едины. Такое же единодушие наблюдалось и в их отношении к войне: “левый блок”, куда входил Маяковский, был таким же оборонческим, как и большинство других. Маяковский, которого в январе наградили медалью “За усердие”, гордо объяснял, что “у нас не только первое в мире искусство, но и первая в мире армия”. Вполне можно было сочетать патриотизм с эстетическим авангардизмом и политическим радикализмом: надежды, что с новым правительством изменится и ход войны, были велики.

В стихотворении “Революция”, опубликованном в мае 1917 года в основанной Горьким газете социал-демократических интернационалистов “Новая жизнь”, Маяковский приветствует революцию как триумф “социалистов великой ереси”. Однако он не являлся членом какой-либо партии – его политическим идеалом был социализм с сильным анархистским уклоном. Более определенных политических убеждений он в это время не придерживался. Приняв однажды участие в сборе денег для семей жертв революции, он передал их редакции газеты “Речь”, издаваемой либеральной партией кадетов.

Головокружительная радость от свержения царского режима вселяла нереальные надежды на будущее. О том, что вера Маяковского в возможности революции была несколько наивной, свидетельствует эпизод, рассказанный Николаем Асеевым. Впервые в российской истории любой человек получил возможность выдвигать свою кандидатуру на выборах, и вся Москва была заклеена плакатами и предвыборными листовками. Рядом с афишами крупных партий на стенах домов висели призывы менее известных политических объединений, таких как различные анархистские группы и маленькие организации вроде “профсоюза поваров”. Однажды, когда Асеев и Маяковский гуляли по городу, рассматривая плакаты, Маяковский вдруг предложил составить собственный избирательный список, состоящий из футуристов. На первом месте должен быть он, на втором – Каменский и так далее. “На мое недоуменное возражение о том, что кто же за нас голосовать будет, Владимир Владимирович ответил задумчиво: Черт его знает! Теперь время такое: а вдруг президентом выберут…”

Если мировоззрение Маяковского было романтическим и оторванным от действительности, то Осип обладал весьма развитым политическим чутьем. Судя по всему, в это время его отношение к большевизму было лучше, чем у Маяковского. Когда в апреле 1917 года в Россию после более чем десятилетней эмиграции вернулся Ленин, его встречала в Петрограде на Финляндском вокзале ликующая толпа. В толпе находился и Осип, отправившийся туда из любопытства. “Кажется сумасшедший, но страшно убедительный”, – вынес он суждение, сохраненное для потомства Романом Якобсоном, который провел эту судьбоносную для России ночь за коньяком и игрой в бильярд в компании Маяковского и других друзей.

Большевистский вандализм

Стихотворение “Революция” было посвящено Лили; то, что Маяковский поклонялся “любимой”, явствует и из других произведений. Однако об их отношениях в революционный год известно крайне мало. 26 июля (8 августа) Маяковскому предоставили отпуск в автомобильной роте, так как у него были проблемы с зубами, и в конце сентября он уехал в Москву. Оттуда он написал Лили и Осипу. Письмо обращено к обоим и не свидетельствует об особой близости между Маяковским и Лили.

Письмо отправлялось на адрес: ул. Жуковского, д. 7, квартира 42. Следующее письмо было адресовано туда же, но в другую квартиру. Оно датировано декабрем 1917 года. Письма разделяло не только календарное расстояние в четыре месяца, но и историческая пропасть – большевистский захват власти в октябре.

Летом и осенью 1917-го стало очевидно, что Временное правительство – на протяжении весны и лета неоднократно менявшее состав и форму – не способно решить роковые для страны вопросы. Положение на фронте было настолько угрожающим, что планировалась эвакуация Петрограда, а требование большевиков провести земельную реформу находило все больший отклик у населения. В ночь на 7 ноября (25 октября) 1917 года большевики захватили власть, положив таким образом конец восьмимесячному демократическому эксперименту.

Одним махом были отменены законы старого общества. Воцарился хаос, и многие состоятельные люди быстро покинули страну. Этими двумя обстоятельствами и объясняется переезд Лили и Осипа в шестикомнатную квартиру в том же доме осенью 1917 года: поскольку армия находилась в состоянии распада, дезертиру Осипу больше не нужно было скрываться, и после того как прежний жилец уехал (бежал? был расстрелян?), освободилась другая, большая квартира. Через несколько дней после октябрьского переворота и Маяковский был освобожден от военной службы.

Через две недели после прихода к власти большевики созвали деятелей культуры в надежде наладить с ними сотрудничество. Помимо Маяковского среди немногих откликнувшихся на приглашение были Александр Блок и Всеволод Мейерхольд. Планы комиссара народного просвещения Анатолия Луначарского учредить государственный совет по делам искусства встретили такое же сопротивление, как и подобная идея, выдвигавшаяся Временным правительством. При обсуждении этого вопроса в Союзе деятелей искусств Маяковский высказался без особого энтузиазма: “Приходится обратиться к власти, приветствовать новую власть”.

Брики и Маяковский придерживались левых взглядов, хоть и не являлись членами какой-либо партии. Идеологически они были близки к меньшевикам и сотрудничали в газете Горького “Новая жизнь”; в мае Осипа назначили главным редактором социалистического сатирического журнала “Тачка”, который, однако, так и не увидел света. Четкую грань между социалистическими партиями еще не провели, и люди переходили из одной партии в другую. Объединяющим признаком было скорее презрение к буржуазии, а не идейное единодушие относительно строительства нового общества. И деятели искусства по-прежнему требовали полной свободы от государства. Попытка большевиков установить контроль над культурой встретила мощное и дружное сопротивление. К тому же для многих свержение большевиков было делом времени, а коль так, зачем вступать с ними в переговоры.

Если Маяковский занимал выжидательную позицию, то роль Осипа в культурно-политической игре была более сложной. Именно ему Луначарский поручил передать его предложение о сотрудничестве Союзу деятелей искусств. Несмотря на то что Осип познакомился с комиссаром народного просвещения только в мае, он уже выполнял функцию посредника между большевистским правительством и деятелями культуры.

Поскольку не было очевидно, что большевики останутся у власти, решение Осипа выступить в такой роли означало серьезный политический риск. Но его можно рассматривать и как проявление развитой политической интуиции. Большевики считали Осипа своим – это подтверждается следующим фактом: 26 ноября его избрали в Петроградскую думу по списку большевиков, который возглавлял Луначарский. Об участии Брика в работе Думы сведений, однако, нет.

Был ли Осип большевиком? На этот вопрос ответить однозначно нельзя. В статье “Моя позиция”, опубликованной в “Новой жизни” 5 декабря, он утверждал, что не является членом большевистской партии и избрание в Думу для него полная неожиданность, поскольку его согласия никто не спросил. Он “культурный деятель” и не знает, проводят большевики хорошую или плохую политику. “Аресты инакомыслящих, насилие над словом, над печатью и прочие проявления физической силы не являются отличительным признаком большевиков”, – пишет он, помня о том, как жестоко расправлялся со своими противниками царский режим. Но не это его задевает – он против культурной программы большевиков, которую характеризует как “невозможную”.

За этой характеристикой крылся намек на поддержку большевиками Пролеткульта, чьи принципы шли вразрез с идеями футуризма. Идеологи Пролеткульта считали, что современное искусство и литература непонятны рабочим, которым надо преподносить революционные идеи в более доступных – читай классических – формах. “Единственно верный путь, – заявлял Осип, – неуклонно вести свою культурную линию, быть везде, где культуре грозит опасность, стойко защищая ее от всякого, в том числе и большевистского, вандализма”. Поэтому, несмотря на то что он не является членом партии и не намерен подчиняться какой-либо партийной дисциплине или принимать участие в политических митингах, он не должен отказываться от своего “неожиданного избранья”.

Письмо отражает двойственность позиции Брика по отношению к новой власти. Не будучи членом большевистской партии, он готов представлять большевиков в городской Думе, если это будет содействовать подрыву их культурной политики. Таким образом, он принимает избрание не из политических убеждений, а по тактическим соображениям. Не видим ли мы здесь еще одно проявление его “морального релятивизма”?

Даже если между Бриком и Луначарским и были разногласия, то в целом они говорили на одном языке. С Маяковским все обстояло иначе. На самом деле его конфликт с Луначарским был настолько серьезным, что в конце ноября – начале декабря он покинул Петроград и уехал в Москву, “не сговорившись с наркомом”, по словам Осипа.

В чем, собственно, заключался конфликт, ясно из реакции Маяковского на статью Осипа. “Прочел в Новой жизни дышащее благородством Оськино письмо, – пишет он Осипу и Лили в первом сохранившемся письме из Москвы. – Хотел бы получить такое же”. Энтузиазм Маяковского, вызванный “дышащим благородством” письмом, был на самом деле первым после октября 1917-го выражением убеждения, лежавшего в основе эстетики его и его коллег по авангарду: нет революционного содержания без революционной формы. Поняв, что Луначарский не будет поддерживать футуристов в эстетической борьбе, Маяковский предпочел покинуть поле боя.

России

Из стихотворения “Революция” ясно, что Маяковский воспринимал Февральскую революцию как свою: “Мы победили! / Слава нам! / Сла-а-ав-в-ва нам!” Октябрьскую революцию он подобными дифирамбами не приветствовал. На самом деле за последовавшие два года, до осени 1919-го, Маяковский напишет лишь дюжину стихотворений, что, по замечанию советского исследователя А. А. Смородина, говорит о его “потрясенности происходящим”. Сдержанное отношение к большевистской культурной идеологии, таким образом, повлекло за собой частичный творческий паралич.

Два написанных осенью 1917 года революционных стихотворения, “Наш марш” и “Ода революции”, отражают общий подъем, не выказывая поддержки какой-либо конкретной политической линии. Но в то же время Маяковский пишет еще одно стихотворение, с качественно другим содержанием, – “России”.

“Я” в стихотворении – “заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм” – прячется в “оперенье звенящее”, то есть занимается поэзией. В “снеговой уродине” он чужой, он зарывается глубже в перья и видит воображаемый южный “остров зноя”. Но и на родине страуса фантазию топчут ногами, к нему относятся как к чужаку – то недоуменно, то с восхищением. Утопия оказывается фикцией, и в конце стихотворения он возвращается в зимний пейзаж первых строк. Ничего не изменилось, и он сдается:

 
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
 

Стихотворение “России”, которое ошибочно датируют 1915-м или 1916 годом,[5]5
  Впервые стихотворение было опубликовано в 1919 г., в сборнике “Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909–1919”, где оно датируется 1915 г. Однако в этой подборке только пятнадцать из восьмидесяти стихотворений датированы правильно. Чтобы издать книгу в 1919-м, когда был большой дефицит бумаги, Маяковский придумал якобы десятилетний юбилей творчества и соответствующим образом подтасовал даты: в 1909 г. он еще не начал писать стихи, тем более ничего не опубликовал. Однако неправильная датировка именно этого стихотворения вряд ли объясняется легкомысленным отношением автора к хронологии – здесь скрыты другие, политические причины: в 1919 г. “политическая корректность” уже не позволяла объявить такое стихотворение написанным в 1917-м. По сообщению О. Брика (в беседе с Н. Харджиевым в 30-е гг.), “России” написано в декабре 1917 г.


[Закрыть] на одном уровне рассказывает о положении поэта в обществе и отношении общества к поэту. Прочитанное так, оно может рассматриваться как поэтический комментарий к критике Осипом утилитарного подхода большевиков к культуре и как защита формы и фантазии. (То, что Маяковский смог одновременно написать такие разные стихотворения, как “Наш марш” и “Ода революции”, с одной стороны, и “России” – с другой, удивлять не должно – это выражение амбивалентности, отличавшей его отношение к революции.) На более глубоком уровне стихотворение “России” является вариацией центральной темы в творчестве Маяковского: поэт с его фантазией и “звенящим оперением” всегда “заморский”, всегда чужой, где бы он ни находился.

Кафе поэтов

Переехав в Москву, Маяковский получил возможность демонстрировать свои “перья строф, размеров и рифм”. Осенью 1917 года Василий Каменский с финансовой помощью московского богача Филиппова основал “Кафе поэтов” в здании бывшей прачечной в Настасьинском переулке на Тверской. Внутри имелась эстрада и стояла грубоструганая мебель. На разрисованных Маяковским, Бурлюком и другими художниками стенах можно было прочитать цитаты из произведений футуристов. “Кафе поэтов” сознательно отсылало к довоенным традициям артистического подвала “Бродячая собака” в Петербурге, и публику завлекали теми же скандальными приемами, что и в дореволюционное время. Символом преемственности стала желтая блуза, которую снова, впервые после встречи с Лили, надел Маяковский.

Публика приходила поздно, после театра. Кафе было открыто для всех. Кроме ядра, состоявшего из футуристов, выступали и гости из числа зрителей: певцы, поэты, танцоры, актеры. Владимир Гольцшмидт, “футурист жизни”, веселил публику, разбивая доски о голову. В середине декабря Маяковский докладывал Лили и Осипу: “Кафэ пока очень милое и веселое учреждение. <…> Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы <…>. Публику шлем к чертовой матери. <…> Футуризм в большом фаворе”.

Бурлюк и Маяковский (стоит слева) в “Кафе поэтов” (из фильма “Не для денег родившийся”).

Возникновение “кафе-футуризма” совпало по времени с наиболее воинственной и одновременно плюралистической фазой революции, центральную роль в которой играли различные анархистские группы. В кафе часто появлялись анархисты, захватившие дома поблизости, бывали здесь и чекисты. Лев Гринкруг, посещавший кафе ежедневно, вспоминает, что анархисты часто устраивали драки с пальбой.

Анархисты наведывались в “Кафе поэтов” не случайно. Футуристическая идеология была антиавторитарным, анархистским социализмом, и анархисты часто использовали кафе как место встречи. В вышедшей 15 марта 1918 года “Газете футуристов” Маяковский, Бурлюк и Каменский заявили, что футуризм является эстетическим соответствием “анархистскому социализму”, что искусство должно выйти на улицы, что Академию художеств надо закрыть, а искусство отделить от государства. Только Революция Духа способна освободить человека от оков старого искусства!

Духовная революция была третьей революцией, которая должна была последовать за экономической и политической, – без духовного преобразования революция оставалась бы незавершенной. Первые две революции были успешными, но в области культуры еще царило “старое искусство”, и футуристы призывали “пролетариев фабрик и земель к третьей, бескровной, но жестокой революции, революции духа”. Идея духовной революции витала в воздухе. Лидер символистов Андрей Белый еще годом ранее писал, что “революция производственных отношений есть отражение революции, а не сама революция”, – эта же мысль развивалась в газете левых эсеров “Знамя труда”.

Анархизм “Кафе поэтов” выражался не только в лозунгах, но и в практических действиях. В марте 1918 года, в период, когда анархисты ежедневно захватывали жилые дома в Москве, Маяковский, Каменский и Бурлюк оккупировали ресторан, в котором собирались устроить клуб “индивидуаль-анархизма творчества”. Однако уже через неделю их оттуда выставили, и проект реализовать не удалось.

“Кафе-футуризм” прекратило свое существование 14 апреля 1918 года, когда закрыли “Кафе поэтов”. Конец анархистского футуризма почти день в день совпал с ликвидацией анархизма политического, осуществленной ЧК 12 апреля. Эти события, которые, по всей вероятности, были взаимосвязанными, знаменовали собой окончание анархистского периода русской революции как в политике, так и в культуре.

Человек

В период наиболее интенсивной деятельности “кафе-футуризма”, в феврале 1918 года, Маяковский издал новую поэму “Человек” в издательстве АСИС (Ассоциация социалистического искусства) на деньги друзей, в частности Льва Гринкруга. Одновременно в том же издательстве вышло второе бесцензурное издание “Облака в штанах”.

Когда в конце января Маяковский читал “Человека” в частной компании, реакция была ошеломляющей. На вечере, устроенном в квартире поэта А. Амари, присутствовала большая часть русского поэтического парнаса: символисты Андрей Белый, Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, Юргис Балтрушайтис, футуристы Давид Бурлюк и Василий Каменский, а также поэты, творчество которых не относилось к определенному течению, – Марина Цветаева, Борис Пастернак и Владислав Ходасевич.

“Читали по старшинству, без сколько-нибудь чувствительного успеха, – вспоминал Пастернак. – Когда очередь дошла до Маяковского, он поднялся и, обняв рукою край пустой полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать «Человека». Он барельефом <…> высился среди сидевших и стоявших и, то подпирая рукой красивую голову, то упирая колено в диванный валик, читал вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности”. Напротив Маяковского сидел Андрей Белый и слушал как завороженный. Когда чтение закончилось, он, потрясенный и бледный, встал и сказал, что не представлял, что можно создавать поэзию такой силы в нынешнее время. Публичное чтение, состоявшееся через несколько дней в Политехническом музее, прошло так же успешно. “Никогда я такого чтения от Маяковского не слыхал, – вспоминал Роман Якобсон, присутствовавший там вместе с Эльзой. – Он очень волновался, хотел передать все и читал совершенно изумительно <…>”. Посетивший и этот вечер Андрей Белый повторил хвалебные слова, назвав Маяковского самым выдающимся русским поэтом после символистов. Это было долгожданное признание.

“Человек” создавался на протяжении 1917-го, Маяковский приступил к работе весной и завершил поэму в конце года, уже после Октябрьской революции. Поэма длиной почти в тысячу слов занимает, таким образом, центральное место в творчестве Маяковского чисто хронологически, на рубеже старого и нового времени. Однако и тематически она занимает центральное положение: нигде тема экзистенциальной отчужденности Маяковского не звучит так отчаянно, как здесь.

Поэма структурирована как Евангелие и разделена на части: “Рождество Маяковского”, “Жизнь Маяковского”, “Страсти Маяковского”, “Вознесение Маяковского”, “Маяковский в небе”, “Возвращение Маяковского”, “Маяковский векам”. Религиозный подтекст подчеркивается оформлением обложки, на которой имя автора и название поэмы образуют крест.

День, когда родился Маяковский, – “день моего сошествия к вам” – был “одинаков”, и никто не догадался намекнуть “недалекой неделикатной звезде”, что этот день достоин праздника. И все же это событие такого же масштаба, как рождение Христа, потому что каждое совершаемое Маяковским движение – огромное, необъяснимое чудо, его руки могут обнять любую шею, его язык способен произвести любой звук, его “драгоценнейший ум” сверкает, он умеет превращать зиму в лето, воду – в вино. Он все превращает в поэзию – прачки становятся “дочерьми неба и зари”, у булок “загибаются грифы скрипок”, а голенища сапог “распускаются в арфы”. Все сущее есть результат рождения Маяковского: “Это я / сердце флагом поднял. / Небывалое чудо двадцатого века!” Перед этим чудом “отхлынули паломники от гроба господня, / опустела правоверными древняя Мекка”.

Однако далеко не все ценят умение поэта превращать. Реальный мир, “логово банкиров, вельможей и дожей”, чувствует угрозу и идет в наступление: “Если сердце всё”, то зачем грести деньги? “Кто дням велел июлиться?” Нет! Небо надо “запереть в провода”, а землю – “скрутить в улицы”. А “загнанный в земной загон” человек/поэт, язык которого оплеван сплетнями, влачит “дневное иго”, с “законом” на мозгах и “религией” на сердце. Он “заключен в бессмысленную повесть”, фантазия изгнана, правят только деньги, в “золотовороте” тонет все, великое и малое: “гении, курицы, лошади, скрипки”. А посередине всего этого, на “острове расцветоченного ковра” живет Повелитель Всего, соперник поэта и его “неодолимый враг”, в тонких чулках с нежнейшими горошинками, франтовских штанах и в “галстуке, выпестренном ахово”.

На обложке поэмы “Человек” фамилия автора и название оформлены в виде креста – уместный символ для аллегорического текста, кончающегося тем, что Маяковский стоит “огнем обвит / на несгорающем костре / немыслимой любви”.

Хотя враг Маяковского наделен стереотипными чертами буржуа, свести Повелителя Всего к социальному или экономическому феномену было бы слишком просто. В поэтическом мире Маяковского понятие “буржуй” прежде всего символ застоя, консерватизма, пресыщенности: “Быть буржуем / это не то что капитал / иметь, / золотые транжиря. / Это у молодых / на горле / мертвецов пята / это рот зажатый комьями жира” – так через пару лет Маяковский определит смысл “буржуйства” в поэме “150 000 000”. Повелитель Всего – это “всемирный буржуй”, чей дешевый и вульгарный вкус властвует и губит мир. Вывод, который Маяковский формулирует в поэме “Человек”, может служить эпиграфом ко всему его творчеству:

 
Встрясывают революции царств те́льца,
меняет погонщиков человечий табун,
но тебя,
некоронованного сердец владельца,
ни один не трогает бунт!
 

Притягательная сила Повелителя так велика, что даже любимая поэта противостоять ей не может. Он пытается удержать ее, но поздно, она уже у Него. Его череп блестит, Он безволосый, “только / у пальца безымянного / на последней фаланге / три / из-под бриллианта / выщетинились волосики”. Она склоняется к Его руке, и губы шепчут имена волосиков: один называют “флейточкой”, другой “облачком”, третий – “сияньем неведомым” только что написанного произведения. Так “некоронованный сердец владелец” опошляет не только любовь Маяковского, но и его поэзию.

Женщина в Его власти, тоска и отчаяние вызывают мысли о самоубийстве у поэта, чье “сердце рвется к выстрелу, / а горло бредит бритвою”. Он идет по набережной Невы, и его душа “замерзшим изумрудом” падает на лед. Он заходит в аптеку, но, получив от аптекаря склянку с ядом, вспоминает, что бессмертен, и “потолок отверзается сам” – он поднимается на небо. Там он скидывает “на тучу / вещей / и тела усталого / кладь”. Поначалу он разочарован. Он понимает, что “неодолимый враг” живет и в нем самом, и жалуется, что нет ему “ни угла ни одного, / ни чаю, / ни к чаю газет”. Но он привыкает, небесная жизнь оказывается отражением земной, здесь существование тоже с утра и до вечера подчинено строгому режиму. Кто чинит тучи, кто “жар надбавляет солнцу в печи”. Но что делать ему, поэту, он ведь “для сердца, / а где у бестелесных сердца?!”/ Когда он предлагает развалиться “по облаку / телом”, чтобы всех созерцать, ему отвечают, что это невозможно – и в небе нет места для поэта.

“Кузни времен вздыхают меха”, года похожи друг на друга, в конце концов в груди у Маяковского снова начинает стучать сердце, и он хочет вернуться на землю. Может быть, теперь там все по-новому, спустя “1, 2, 4, 8, 16, тысячи, миллионы” лет? Но, сваливаясь с неба, как “красильщик с крыши”, он быстро обнаруживает, что все осталось по-прежнему, люди заняты прежними делами, “тот же лысый / невидимый водит, / главный танцмейстер земного канкана” – то “в виде идеи, / то чёрта вроде, / то богом сияет, за облако канув”. У врага воплощений прорва!

Оказавшись у Троицкого моста, Маяковский вспоминает, что когда-то стоял здесь, смотрел вниз на Неву и собирался броситься в воду. Словно во сне, он вдруг видит любимую, чувствует почти “запах кожи, / почти что дыханье, / почти что голос”, ожившее сердце шарахается, он опять “земными мученьями узнан”: “Да здравствует / – снова, – / мое сумасшествие!” – восклицает он, вторя теме сумасшествия в “Облаке в штанах”. Спросив у прохожего об улице Жуковского, он узнает, что эта улица – “Маяковского уже тысячи лет: / он здесь застрелился у двери любимой”. Он осторожно пробирается в дом, узнает квартиру, “все то же, / спальня та ж”. Замечает в темноте “голую лысину”, стискивает кинжал и идет дальше, снова “в любви и в жалости”. Но когда зажигается электричество, он видит, что в квартире живут чужие люди, инженер Николаев с женой. Он бросается вниз по лестнице и находит швейцара. На вопрос “Из сорок второго / куда ее дели?” получает ответ: согласно легенде, она бросилась к нему из окна: “Вот так и валялись / тело на теле”.

Маяковский прервал земное существование из-за неразделенной любви, теперь он вернулся, но любимой больше нет. Куда ему деваться? На какое небо? К какой звезде? Ответа нет. Все погибнет, говорит он, ибо “тот, / кто жизнью движет, / последний луч / над тьмой планет / из солнц последних выжжет”. Сам же он стоит, “огнем обвит, / на несгорающем костре / немыслимой любви” – вариация финальных строк первой части “Облака в штанах”: “Крик последний, – / хоть ты / о том, что горю, в столетия выстони!”

Экзистенциальная тематика, пронизывающая с самого начала творчество Маяковского, в поэме “Человек” достигает кульминации: одинокое “я”, борющееся с врагом поэзии и любви, имя которому легион: необходимость, мещанство, тривиальность быта – “мой неодолимый враг”, Повелитель Всего. Лев Шестов говорит о “людях трагедии”, которые должны постоянно воевать на двух фронтах: “и с «необходимостью», и со своими ближними, которые еще могут приспособляться и поэтому, не ведая, что творят, держат сторону самого страшного врага человечества”. Шестов имел в виду Достоевского и Ницше, но определение в равной степени применимо и к Маяковскому с его трагическим мировоззрением.

Как явствует из названия, “Человек” повествует не о Маяковском в России, а о Человеке во Вселенной; проблематика общая, экзистенциальная, не частная. Тем не менее произведение, как и вся поэзия Маяковского, глубоко автобиографично. Если упоминаний о политических событиях в поэме нет, то присутствие Лили ощущается явственно. Намеки на нее многочисленны, от конкретного адреса – даже номера квартиры! – до перечисления произведений Маяковского; в набросках намеки еще очевидней.