Текст книги "Трафальгар"

– Бедняжка! Это тогда-то вы потеряли ногу, – участливо заметила донья Франсиска.

– Да, сеньора, англичане решили, что раз я не первоклассный танцор, то хватит мне и одной. Пока нас препровождали в Англию, лечили меня исправно, но в городе под мудреным названием Блинмнут я полгода провалялся на барже, привязанный к парусиновой койке и с подорожной в лучший из миров в кармане. Однако господь не пожелал, чтобы я так скоро отдал швартовы и перевернулся вверх килем; один английский лекарь приделал мне вот эту деревяшку, и она служит мне лучше, чем настоящая нога, потому как та чертовски болела от ревматизма, а эту, слава богу, ничем не проймешь, хоть всади в нее заряд картечи. А что до ее твердости, так в этом я уверен, хотя до сих пор мне еще не довелось испробовать ее ни на одном английском заду.

– Уж больно ты храбрый, – сказала донья Франсиска, – не приведи господи потерять тебе и другую ногу. Знаешь: повадился кувшин по воду ходить…

Как только Марсиаль кончил рассказ, снова разгорелся спор об отъезде дона Алонсо в эскадру. Донья Франсиска решительно возражала против поездки, а дон Алонсо, который в присутствии достопочтенной супруги становился кротким агнцем, изыскивал различные предлоги и приводил тысячи доказательств и доводов с целью переубедить ее.

– Мы поедем только поглядеть, только поглядеть, – с мольбой в голосе уговаривал он свою дражайшую половину.

– Прекрати этот балаган, – отвечала ему жена. – Да ведь вы с Марсиалем две старые развалины.

– Объединенная эскадра, – вступил в разговор Марсиаль, – останется в Кадисе, и неприятель постарается завладеть входом в порт.

– Ну, в таком случае, – возразила моя госпожа, – вы увидите сражение со стен Кадиса; а что до ваших корабликов… то я уже сказала, Алонсо, раз и навсегда; нет и нет! За сорок лет супружества ты ни разу не видел меня в гневе (она гневалась каждый день), но сейчас я клянусь тебе: если ты посмеешь отправиться на корабль… Пакиты для тебя больше не существует.

– Дорогая моя! – с горечью воскликнул дон Алонсо. – Неужели мне суждено умереть, не испытав этой радости?

– Боже мой, нечего сказать – радость! Смотреть, как эти сумасшедшие убивают друг друга! Послушайся меня король испанский, он послал бы подальше англичан и сказал бы им: «Не на потеху вам родились любезные моему сердцу подданные! Бейтесь лбами друг с другом, если вам это так нравится». Да, да, так бы и сказала! Я хоть и глупая женщина, но прекрасно понимаю, что кругом творится. Этот ваш Первый консул, Император, Султан, или как его там величают, хочет разделаться с англичанами, а у самого нету храбрых молодцов, вот он и пристает к нашему доброму королю, чтобы тот дал ему своих. По правде говоря, нам все эти морские сражения порядком осточертели. Ну, скажите на милость, какая от всего этого выгода Испании? Зачем нам каждый божий день слушать грохот пушек?! Не считая тех гадостей, о которых тут разглагольствовал Марсиаль, что плохого сделали нам англичане? Вот если б послушались меня, господин Бонапарт отправился бы на войну один, а то и вовсе не воевал бы!

– Правда твоя, – заметил дон Алонсо, – союз с Францией обходится нам недешево; любая выгода, идет в пользу нашей союзнице, а все шишки валятся на нашу голову.

– Ну, тогда к чему же вы, оболтусы, лезете в самое пекло?

– Затронута честь нашей нации! – важно проговорил дон Алонсо. – И уж если мы вступили в союз с Францией, недостойно идти на попятную! Прошлым месяцем, когда я был в Кадисе на крестинах двоюродной племянницы, Чуррука говорил мне, что союз с Францией и проклятый Ильдефонский договор, превратившийся в кабалу из-за хитрости Бонапарта и слабости Годоя, будет нашей погибелью, погибелью нашего флота, если только господь допустит это, а значит, гибелью наших колоний в Америке и прекращением всякой торговли с ними. Но тем не менее долг наш – идти вперед!

– Все же права я, – вставила донья Франсиска, – этот Князь мира вечно сует нос не в свои дела. Чего еще можно ждать от необразованного человека?! Мой брат, архидиакон, сторонник принца Фердинанда, говорит, что этот сеньор Годой – дурак дураком, что он не учился ни латыни, ни теологии, а только умеет бренчать на гитаре и выделывать двадцать два колена, когда танцует гавот. И первым-то министром он стал за свои прекрасные глаза. В Испании вечно так… а потом наступит голод… все так вздорожало… в Андалусии всех косит желтая лихорадка… Да, сеньор, расчудесная жизнь, нечего сказать! И во всем этом виноваты вы, – повышая голос и все более распаляясь, продолжала донья Франсиска, – да, сеньор, вы гневите бога, убивая столько людей, а вот, вместо того чтобы набиваться битком в эти проклятые корабли, пошли бы лучше помолиться в церковь, и тогда не разгуливала бы по Испании нечистая сила, творящая всякие безобразия!

– Ты тоже поедешь в Кадис, – перебил жену дон Алонсо, желая пробудить в ее груди хоть чуточку патриотизма, – ты поедешь к Флоре и с бельведера ее дома увидишь сражение, дым, флаги… Это так красиво!

– Благодарю покорно! Я б умерла прежде со страху. Уж лучше я посижу тихо-мирно дома: ведь давно известно, что раз повадился кувшин по воду – сломить ему голову.

Так окончился сей знаменательный разговор, все подробности которого, несмотря на долгие годы, минувшие с тех пор, сохранила моя память. Нередко случается, что события, свершившиеся в годы нашего детства, запечатлеваются в памяти более явственно, нежели те, свидетелями которых мы бываем в зрелом возрасте, когда над всеми нашими чувствами преобладает разум.

В тот же вечер дон Алонсо еще несколько раз тайно совещался с Марсиалем в редкие минуты, когда подозрительная донья Франсиска оставляла их наедине. Но как только донья Франсиска, преисполненная набожности, отправилась в приходскую церковь отстоять вечерню, два старых моряка, точно проказливые школьники, убежавшие от учителя, вздохнули свободно. Запершись в кабинете, они достали морские карты и принялись внимательно их изучать, а затем погрузились в чтение бумаг с описанием различных английских кораблей, их вооружения и экипажей. Во время этого бурного обсуждения, неоднократно прерываемого энергичными замечаниями и комментариями, они разработали план морского сражения.

Марсиаль, размахивая культей, обозначал путь следования эскадр, громогласно воспроизводил залпы батарей, головой показывал килевую и бортовую качки сражавшихся кораблей, туловищем – крен уходящего под воду, сраженного в бою фрегата; здоровой рукой он как бы орудовал сигнальными флажками, легким свистом подражал боцманской дудке, ударами деревянной ноги о пол передавал грохот канонады, а своим хриплым голосом – крики и брань сражающихся матросов. И поскольку мой хозяин помогал ему в этом деле с самым серьезным видом, я тоже возгорелся желанием покинуть свою каморку и, следуя примеру взрослых, дать волю страстной потребности – закатить кошачий концерт, столь любезный сердцу всякого мальчишки. Не в силах долее сдерживаться при виде энтузиазма двух старых моряков, я, всецело уверенный в благосклонности своего господина, весело пустился кружить по комнате, изображая с помощью головы и рук военный корабль, идущий под всеми парусами. Глухим голосом я издавал громоподобные звуки, долженствующие означать грохот пушек: бум, бум, бум! Мой достопочтенный хозяин и старый матрос-калека, уподобившиеся в эту минуту мне, мальчишке, не обращали на мои проделки ни малейшего внимания: так они были погружены в свои мысли. О, как я смеялся спустя много лет, вспоминая эту сцену и своих приятелей по игре, лишний раз убеждаясь в справедливости утверждения, что старость превращает нас в детей, уподобляя игру в колыбели играм на краю могилы.

Старики так были поглощены своими думами, что не сразу услышали шаги доньи Франсиски, возвращавшейся из церкви.

– Это она! – вдруг в ужасе воскликнул Марсиаль.

Старые проказники вмиг спрятали карты и чертежи и, стараясь скрыть волнение, принялись как ни в чем не бывало болтать о пустяках. Я же, видимо, по причине своей молодости и неопытности, не смог так быстро угомониться, кроме того я вовремя не расслышал зловещих шагов и продолжал маршировать посреди комнаты, воинственно и громко выкрикивая слова команды: «Право на борт! Идти бейдевинд! Залп с подветренного борта! Огонь! Бум! Бах!» И вдруг донья Франсиска тигрицей бросилась на меня и без всякого предупреждения обрушила на мой зад ураганный огонь шлепков, от которых у меня посыпались искры из глаз.

– И ты туда же! – вопила она, дубася меня почем зря. – Вот полюбуйся, – сверкая глазами, крикнула она своему супругу, – благодаря тебе он потерял всякий стыд и уважение… Этот негодник вообразил, будто он все еще шлепает по лужам Ла Калеты.

Далее события развивались следующим порядком. Я, заплаканный и устыженный, прямой дорогой последовал на кухню, спустив флаг моего достоинства и даже не помышляя защищаться от столь превосходящего противника; по пятам за мной шествовала донья Франсиска, то и дело настигавшая меня и крепкими затрещинами испытывавшая прочность моего затылка. В кухне я бросил якорь и, рыдая, предался размышлениям о плачевном исходе моего первого морского сражения.

Глава V

Донья Франсиска, желая противостоять безрассудному решению своего супруга, не ограничивалась описанными мною доводами; помимо этого, она обладала еще одним, более могучим, о котором даже не упомянула в предыдущей беседе, настолько он был всем известен.

Но так как читателю этот довод не знаком, я расскажу о нем поподробней. Помнится, я уже говорил, что у моих господ была дочь. Звали ее Росита, и была она чуть постарше меня: ей как раз исполнилось пятнадцать лет. Росита была помолвлена с молодым артиллерийским офицером по фамилии Малеспина, который постоянно проживал в Медина Сидонии и состоял в дальнем родстве с семьей моей хозяйки. Свадьба намечалась на октябрь месяц, и, само собой разумеется, отсутствие отца невесты в столь знаменательный день вызвало бы всеобщее недоумение.

Сейчас я поведаю вам о моей молодой госпоже, ее женихе, их взаимной любви, предполагаемом браке и… здесь мои воспоминания окутываются тучами грусти, в сознании возникают беспокойные лучезарные образы, словно пришедшие из иного мира, они пробуждают в моей старческой груди чувства, которые, трудно сказать, радуют или печалят меня. Эти жгучие воспоминания, которые, как засохший гербарий, покоятся в моей голове, порой заставляют меня смеяться, а порой задумываться… Но продолжим наш рассказ, не то бедного читателя могут утомить нудные излияния, волнующие лишь одного человека.

Росита была очень хороша собой. Я отлично помню ее красоту, однако затрудняюсь описать ее черты. Кажется, я до сих пор вижу ее милую улыбку, чарующе нежное лицо, какого не встретишь больше ни у кого на свете; оно запечатлелось в моей памяти как безгранично дорогой образ, словно пришедший из далекого мира или навеянный таинственной силой еще в колыбели. И тем не менее я не решаюсь описать ее, ибо ее живой образ оставил лишь смутную тень в моем воображении. Ведь ничто так не очаровывает и ничто так трудно не поддается оценке и описанию, как обожаемый идеал.

Когда я поступил в услужение к дону Алонсо, Росита казалась мне самым совершенным созданием природы. Сейчас я поясню свою мысль, и вы поймете всю мою тогдашнюю наивность. Когда в доме появляется на свет новое существо, взрослые заявляют детям, что их привезли из Франции, из Парижа или из Англии. Обманутый, как и прочие мои сверстники, в столь щекотливом вопросе, как продолжение рода человеческого, я полагал, что детей присылают по заказу, упаковав в ящичке, точно скобяной товар. И вот, увидев впервые дочь моих хозяев, я решил, что такое прелестное создание не могло появиться на свет подобно всем нам, то есть прибыв из Парижа или из Англии, и потому предположил, что существует некий зачарованный уголок, где божественные мастера создавали столь восхитительные экземпляры человеческой красоты.

Со свойственной детям непосредственностью, несмотря на разницу положения, мы быстро подружились с Роситой, и для меня высшим счастьем было играть с нею, перенося все ее многочисленные капризы, – ведь даже в играх мы никогда не преступали разделявшей нас преграды; она всегда оставалась госпожой, а я – ее слугой. Само собой разумеется, я обычно оставался на бобах, получал худший кусок, а если дело доходило до колотушек, то не приходится уточнять, кому они доставались.

Отправляться за Роситой в школу к окончанию занятий и провожать ее до дому было моей заветной мечтой. И когда меня занимали каким-либо непредвиденным делом, а сладостное поручение доставалось другому, я сравнивал свои страдания с самыми страшными бедами, когда-либо выпадавшими на долю человека, и горестно восклицал: «Наверно, даже когда я вырасту большим, со мной не случится большего несчастья, чем это». Взобраться на апельсиновое дерево в патио, чтобы нарвать для нее цветущих веток с самой верхушки, было для меня высшим наслаждением, не сравнимым ни с какими благами славнейшего из королей, восседающего на золотом троне. И я не помню, что еще вызывало во мне большее ликование, чем дивная, бессмертная игра под названием «пятнашки», когда я бегал наперегонки с Роситой. Если она проносилась, словно газель, я, как сокол, летел следом, стремясь настичь ее и в упоении дотронуться до нее рукой. А когда наши роли менялись и приходила ее очередь догонять меня, то моей невинной и чистой утехой было спрятаться где-нибудь в темном укромном уголке и, дрожа от нетерпения, ждать, когда ее трепетные ручки схватят меня. О, райское блаженство! Но я еще раз должен добавить, что во время этих игр все мои помыслы и желания были самыми чистыми и непорочными.

А что можно сказать о ее дивном голосе? С детских лет она привыкла распевать «оле» и «каньяс» с мастерством соловья, который, ничему не учась, обладает прекрасным даром певца. Все восхищались ее талантом и с удовольствием слушали ее пение, но меня коробили рукоплескания почитателей, я хотел, чтобы Росита пела лишь для меня одного. Росита пела восхитительно, своим нежным, тонким голоском она выводила печальные рулады и трели. Божественные звуки, переплетаясь друг с другом и образуя единую чарующую мелодию, то воспаряли в заоблачные выси, то вновь возвращались на землю, и тогда голос ее звучал заливистым колокольчиком. Казалось, какая-то неведомая пташка то взмывает в поднебесье, то подлетает к самому уху. Моя душа, да будет мне дозволено подобное сравнение, казалось, устремлялась вслед за этими звуками, чтобы тут же замереть под их натиском, но всегда оставаясь слитною с мелодией и голосом прелестной певицы. Вот какое великое наслаждение испытывал я, слушая Роситу, но только не в присутствии посторонних, ибо тогда я невыносимо страдал от ревности.

Как я уже говорил, мы с Роситой были почти одногодки. Она всего месяцев на восемь-девять была старше меня. Но я был плюгавеньким коротышкой, а она высокой, статной девушкой, почему и выглядела намного взрослее. Три года, проведенные мною в доме дона Алонсо, пролетели для меня незаметно. Мы продолжали все так же играть, как в детстве, ведь Росита была еще проказливей и шаловливей, чем я. Донья Франсиска часто бранила за это дочку, пытаясь образумить ее и засадить за работу.

По истечении трех лет плечи и руки моей обожаемой сеньориты пополнели и округлились, придав ей еще больше очарования; личико тоже округлилось и стало еще румяней и нежней, а взгляд больших глаз уверенней и лукавей; походка ее приобрела плавность и величественность, а движения некоторую легкость и своеобразие, хотя я до сих пор не могу определить, в чем же оно состояло. Но особенно взволновала меня перемена, происшедшая с ее голосом: Росита теперь говорила степенно и важно, и я уже больше не слышал визгливых капризных окриков, от которых прежде терял всякое самообладание, бросал все свои дела и сломя голову летел исполнять ее прихоти. Бутон превратился в цветок.

Но самым мрачным, самым горестным днем в моей жизни оказался день, когда Росита предстала предо мной в длинном платье. Эта перемена произвела на меня такое ошеломляющее впечатление, что я бродил целый день как в воду опущенный. Я был мрачен и подавлен, как человек, которого подло обманули; в своем гневе я даже утверждал, будто столь поспешное перевоплощение сеньориты являлось самым настоящим предательством по отношению ко мне. Мысль эта неустанно сверлила мой мозг, и я целые ночи напролет вел с самим собой жаркие споры. Особенно меня уязвляло и сбивало с толку, что всего несколько метров материи полностью изменили ее характер. В тот несчастнейший для меня день она говорила со мной высокомерным тоном, сурово и неприветливо, то и дело заставляла исполнять самые неприятные поручения. Росита, столько раз бывшая соучастницей и укрывательницей моих проказ и шалостей, теперь бранила меня за леность и нерадивость. И при этом ни единой улыбки, ни единой ужимки или забавной выходки, ни веселой беготни, ни капризных приказаний, не говоря уж об игре в пятнашки, ни нарочитого гнева, за которым обычно следовал смех, ни самой незначительной ссоры, ни даже единого щипка нежной ручкой! О, как изменчива жизнь! Росита стала женщиной, а я все еще оставался мальчишкой.

Разумеется, все наши игры и забавы окончились, я уже не лазал на апельсиновое дерево, и его усыпанные цветами ветви, наливаясь соком, пышно разрастались теперь, не страшась моих набегов. Мы уже не гонялись с Роситой наперегонки по дворику, и я больше не приводил ее из школы домой, гордый выпавшей на мою долю миссией, отстаивать которую я не побоялся бы против целого войска, вздумай оно только оспаривать ее у меня.

С тех пор Росита напустила на себя необычайную важность и серьезность, и не раз я замечал, как, поднимаясь при мне по лестнице, она изо всех сил старалась не приподнять платья, чтобы, не дай бог, я не увидел ее восхитительные ножки; это вероломство крайне оскорбляло меня, ибо в свое время мои глаза видели нечто и посущественней. Сейчас мне смешно вспомнить, как от подобных пустяков у меня разрывалось сердце.

Примерно через год после описанных мною событий произошли еще более ужасные несчастья. Однажды тетушка Мартина, Марсиаль, кухарка Росарио и прочая прислуга были озабочены каким-то серьезным делом. Навострив уши и призвав всю свою смекалку, я уловил тревожную весть: сеньорита собиралась выйти замуж. Это было невероятно, ведь я никогда не слышал ни о каком женихе. Но в те времена подобные вещи устраивали родители, и, как ни странно, нередко все кончалось благополучно.

Один молодой человек из знатной семьи попросил руки Роситы, и мои хозяева сразу дали свое согласие. Этот молодой человек явился к нам в сопровождении родителей, обладавших пышным титулом не то графов, не то маркизов. Жених красовался в мундире офицера нашего доблестного флота, но, несмотря на столь великолепный наряд, вид у него был мало привлекательный. Таким по крайней мере показался он моей сеньорите, ибо с первого же взгляда она стала питать к нему непреодолимое отвращение. Донья Франсиска изо всех сил старалась убедить дочь, но все было напрасно, не помогло и упоминание о незаурядных способностях жениха, о его высоком происхождении и огромном богатстве. Девушка не соглашалась и на веские доводы родителей приводила не менее веские возражения.

Но плутовка молчала о самом главном: у нее уже был другой жених, которого она без памяти любила. Этот статный, красивый юноша служил артиллерийским офицером, звали его дон Рафаэль Малеспина. Росита познакомилась с ним в церкви, и коварная любовь овладела ею во время жаркой молитвы. Божий храм с его таинственностью и великолепием извечно почитается самым удобным местом для влюбленных: здесь они легче, чем где бы то ни было, открывают друг другу свои сердца. Как я вскоре заметил, Малеспина повадился ходить к нашему дому; из-за этих ухаживаний возникло множество перетолков в Вехере, вскоре они достигли ушей морского офицера, и он вызвал Малеспину на дуэль. Родители Роситы узнали об этом, когда по всему городу уже ходил слух, что Малеспина смертельно ранил своего соперника.

Скандал приключился грандиозный. Религиозное чувство моих хозяев настолько было задето, что они не смогли скрыть своего негодования, и Росите здорово досталось. Но прошли долгие месяцы; раненый дуэлянт выздоровел, а поскольку Малеспина тоже происходил из высокородной и богатой семьи, то по всем признакам изменившейся домашней политики стало ясно, что молодой дон Рафаэль в ближайшее время вступит в наш дом. Родители морского офицера потребовали разорвать помолвку, а на их место явился отец победителя с просьбой отдать руку моей любезной хозяюшки его сыну. После приличествующих случаю проволочек просьбу эту удовлетворили.

Мне припоминается первый визит отца Малеспины. Это был сухой, надменный старик с длинным, острым носом, которым он словно обнюхивал собеседника. Малеспина-старший носил пестрый камзол, кожаный колет и большие часы со множеством брелоков. Говорил он без умолку; не давая никому рта раскрыть и вставить хотя бы слово, он рассуждал обо всем на свете, и в его присутствии нельзя было ничего похвалить, ибо старик тут же заявлял, что знает о еще более интересных и необыкновенных вещах. С тех пор я стал считать старика Малеспину самым хвастливым и пустым человеком на свете, в чем неоднократно убеждался в дальнейшем. Мои хозяева приняли Малеспину очень радушно, так же как и его сына, с которым он пришел. Вскоре новоявленный жених зачастил к нам и стал приходить чуть ли не каждый день, один или в сопровождении своего папаши.

С Роситой произошла новая перемена. Ее безразличие ко мне стало проявляться совсем открыто и граничило с явным пренебрежением. Вот когда впервые в жизни я осознал все ничтожество своего положения и проклял свою долю: тщетно пытался я объяснить себе, почему всегда сильны только сильные мира сего. Преисполненный горечи, я с болью спрашивал себя, справедливо ли, что другие знатны, богаты и образованны, а меня воспитала Ла Калета, и я сам, малограмотный паренек, должен заботиться о своей судьбе. Видя, какой монетой платят мне за безграничную любовь и привязанность, я понял, как мало надежд могу возлагать на свою будущность. Лишь много лет спустя я на собственном опыте убедился, что самоотверженным и упорным трудом можно добиться почти всего, чем тебя обошла судьба.

Чувствуя растущую неприязнь Роситы, я окончательно расстался с привычками детских лет. В ее присутствии я не осмеливался раскрыть рта. Сеньорита внушала мне больший страх и уважение, нежели ее родители. Внимательно наблюдая за ее поведением, я видел, как ею всецело овладевает любовь. Когда дон Рафаэль запаздывал, она нервничала и печалилась: при малейшем шуме ее прекрасное личико вспыхивало румянцем, а черные глаза загорались нетерпением и надеждой. Когда же он наконец приходил, Росита не в силах была сдержать свою радость, и они тут же принимались болтать и болтали часами, но неизменно в присутствии доньи Франсиски, так как сеньорите не разрешались свидания наедине даже у оконной решетки.

Помимо этого, влюбленные без конца переписывались, и, на мое несчастье, именно мне выпала доля служить их посыльным. О, как я негодовал! Согласно уговору я приходил на площадь и там встречал молодого Малеспину, точного как часы, который вручал мне записочку для сеньориты. Я исполнял поручение, и Росита тут же снова посылала меня к своему возлюбленному. Сколько раз я испытывал желание сжечь проклятые письма, вместо того чтобы относить их по назначению! Но, к счастью, у меня хватило мужества побороть столь низкое побуждение!

Нет надобности говорить, как я ненавидел Малеспину. Стоило ему переступить порог, и у меня от гнева вся кровь закипала в жилах. Любой его приказ я исполнял нехотя, кое-как, всячески выказывая ему свою неприязнь. Эта неприязнь к жениху Роситы, которую все объясняли моим дурным воспитанием, а я считал проявлением твердого, непреклонного характера, присущего лишь цельным натурам, стоила мне немалых неприятностей. Особенно больно и глубоко ранила мое сердце одна фраза Роситы. Однажды она сказала: «Этот мальчишка так обнаглел, что следует выгнать его из дому».

Наконец был назначен день свадьбы, а несколько ранее случилось, то, о чем я уже поведал читателю: дон Алонсо приступил к осуществлению своего смелого плана. Из сказанного становится ясно, что у доньи Франсиски, кроме довода о слабом здоровье супруга, имелись про запас не менее веские доводы, способные отвратить его от похода.