Текст книги "Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений"

3. Проблема соотношения структуры и субъекта действия в феодальном контексте

Теперь мы должны определить базовую политическую и экономическую единицу феодального общества. Основываясь на этом, мы сможем показать, как эта единица управляет особыми формами социального действия, которые поддерживают, оживляют и в некоторых случаях изменяют структурные отношения. Это поможет нам показать, как проблема соотношения структуры и субъекта действия может быть концептуализирована в случае феодального общества.

Сеньория как условная собственность (структура)

Базовой единицей феодального слияния экономического и политического был институт сеньории или феодального владения (lordship). Полезно напомнить, что сеньория была не просто аграрным экономическим предприятием, но и «единицей власти», внутри которой узы, связывающие людей, не были опосредованы «свободно» заключаемыми контрактами свободных лиц, они задавались политической властью, то есть господством [Bloch. 1966. Р. 236]. «Экономическое» было вписано в «политическое». Люди были приписаны к сеньору. Поразительная особенность средневековой собственности заключается, поэтому, в том факте, что права собственности были как политическими правами управления, так и экономическими правами землевладения; в действительности, оба типа прав были неразделимы. Это слияние хорошо схватывается латинским термином potestas et utilitas [Kuchenbuch. 1997]. Просто права собственности на землю были бессмысленны, если они не включали власть над людьми, которые возделывали ее, поскольку крестьяне владели своими собственными жизненными средствами и потому не испытывали никакого внутреннего принуждения арендовать что-то у сеньора или работать на него. Это контрастирует с капиталистической собственностью, когда владение землей «реально», поскольку оно составляет некую ценность, именно потому что те, кто возделывают землю, больше не обладают жизненными средствами и потому вынуждены арендовать их у землевладельцев или работать на них [Маркс, Энгельс. Т. 23. С. 725–773; Т. 25. Ч. II. C.344–379].

И хотя сеньоры обладали политической властью, они, как правило, не образовывали суверенных мини-государств. В классическом случае свою землю они получали в держание как феод, который вместе с определенными правами на эксплуатацию крестьян предполагал военные и административные обязанности по отношению к дарующему землю сюзерену: «Земля, на самом деле, вообще никому не “принадлежала”; ее “держали” стоящие на лестнице “держаний” сеньоры, и эта лестница восходила вплоть до короля или какого-то высшего сеньора» [Berman. 1983. Р. 312]. Особый правовой статус земли описывался поэтому в юриспруденции по-разному – как условное держание или узуфрукт (dominium utile), тогда как высший сеньор, как предполагалось, номинально обладал высшим господством (dominium directum). Это означает, что держатель феода не мог свободно распоряжаться «своей» землей, он мог лишь эксплуатировать ее в определенных целях. Поэтому собственность была условным держанием.

Это снова возвращает нас к вопросу о том, как претензия на сеньорию утверждалась перед вышестоящими сеньорами, сеньорами-соперниками и подчиненным крестьянством. Отто Бруннер дал классическое различие между сеньорией и крупными землевладениями, предложив свою интерпретацию средневекового понятия Gewere (домен). Gewere означает «действительное владение и использование вещи, предполагающее право собственности на нее» [Brunner. 1992. Р. 209]. Главный момент в том, что сеньор осуществлял политически легитимное насилие, проводя в жизнь эти права при столкновении с непокорными крестьянами или соперничающими сеньорами – а в спорных случаях и с собственным сюзереном. В последнем случае его политическая власть поддерживалась благодаря на его статусу законного носителя оружия. Gewere

…предполагало «законную силу», а именно охрану и противодействие, осуществляемые сеньором для защиты своего домена не просто как собственником, но как буквально господином своей земли… Здесь мы видим конституционную структуру, которая признавала использование членами правового сообщества силы друг против друга, причем никакое государство в современном смысле слова не претендовало на монополию легитимного использования силы, а каждый член этого правового сообщества обладал определенной мерой исполнительной власти [Brunner. 1992. Р. 210].

Важно отметить то, что «внутреннее» сопротивление не считалось преступлением, а было вписано в феодальное устройство. Оно было легитимным и законным, если сюзерен не выполнял собственные обязательства по отношению к леннику и наоборот. Это распыление легитимного насилия серьезно повлияло на природу средневекового государства, его форму территориальности, значение войны как междоусобицы и всю структуру политической власти и «международной» организации. Итак, мы начинаем понимать, почему средневековые отношения собственности так важны для изучения наиболее значимых для теории МО институтов[50]50
  Поэтому я не согласен с Краснером, который утверждает, что средневековый мир не обладал «глубинной генеративной грамматикой» [Krasner. 1993. Р. 257].


[Закрыть].

Противоречивые стратегии воспроизводства (субъект действия)

Теперь мы можем очертить господствующие формы средневекового субъекта действия. Повторим еще раз предпосылки классовых и потому конфликтных стратегий воспроизводства. Средневековое общество составляло систему аграрного производства потребительной стоимости и простого товарного производства, основанного на крестьянском труде. Его фундаментальными источниками богатства были земля и труд. Средствами производства (землей, инструментами, скотом, жильем) владели непосредственные производители, так что крестьянские сообщества формировались с целью выживания. Каковы же были главные формы социального действия в этом контексте?

Обратимся сначала к классу знати [Brenner. 1985b; 1986. Р. 27–32; 1987. Р. 173–178] (см. также: [Duby. 1974; Gerstenberger. 1900. Р. 503–507]). Вооруженный сеньор находился между подчиненным ему крестьянством, заселяющим «его» владение, и конкурирующими с ним другими сеньорами, стремящимися завладеть его землей и рабочей силой. Чтобы выжить в этой конкурентной ситуации, сеньоры выработали следующие стратегии воспроизводства:

1. Они максимизировали ренту, выжимая ее из крестьян, – интенсификация труда.

2. Они расширяли свои земли внутри владения благодаря мелиорации.

3. Они колонизировали и заселяли земли вне своего владения, обычно в результате войны или завоевания.

4. Они завоевывали соседние регионы, учреждали клиентские государства или же распространяли сюзеренитет на регионы, напрямую их не оккупируя, но принуждая платить ежегодную дань.

5. Они ввязывались в прямые междоусобные войны, либо в ходе прямого завоевания или аннексий, либо путем набегов, грабежа и захвата людей.

6. Наконец, они использовали династические браки для собирания земель и для увеличения своей доходной базы.

Эти феодальные стратегии воспроизводства выписаны тут аналитически. Исторически не каждый сеньор «рационально» принимал такие стратегии. Однако правящий класс как целое воспроизводил себя, сообразуясь с таким «системным» давлением господства. Подобная ограниченная рациональность кое-что говорит о пределах социального действия в рамках особых отношений собственности[51]51
  Напротив, теория рационального выбора выдвигает суждения об эффективных средствах, обходя молчанием цели, которые кажутся самоочевидными. Если же мы историзируем рациональность и погружаем ее в специфические отношения собственности, то также получаем возможность проанализировать и сами предпочтения, увидев рациональное поведение в том, что, с современной точки зрения, может показаться иррациональным; например, демонстративное потребление знати становится осмысленным только при его погружении в определенные социальные структуры [Godelier. 1972. Р. 7–30].


[Закрыть]. Во времена кризиса и общественной борьбы на кону был, конечно, сам институт извлечения прибавочного продукта. В зависимости от разрешения этих конфликтов возникали новые формы ограниченной рациональности. При этом все шесть феодальных стратегий предполагали инвестирование в средства насилия. Роберт Бреннер объединяет такие стратегии общим понятием «политического накопления» [Brenner. 1985b. Р. 236–242].

Успех феодальных стратегий воспроизводства зависел от внутреннего согласия членов непроизводящего класса и коллективного сопротивления производящего класса. Как правило, крестьянские стратегии воспроизводства радикально противоречили интересам сеньоров. Если включить крестьянскую рациональность во всеобъемлющее уравнение, возникнет общая картина сталкивающихся форм коллективного действия в средневековом обществе.

В общинах, обеспечивающих себя самостоятельно всем необходимым для жизни, крестьянство экономически оставалось независимым, то есть его выживание не было связано с рынком. Крестьянам не нужно было продавать свою рабочую силу, что-то арендовать или инвестировать в земледелие. Поскольку у них не было экономической необходимости исполнять повинности, они выработали особую форму экономической рациональности, которую нельзя просто объявить иррациональной, поскольку она в точности соответствовала феодальным условиям социального действия:

1. Крестьяне, поскольку они были самодостаточными, а продовольствие составляло основную долю общего потребления (хотя его поставки и не были гарантированными), минимизировали риски, диверсифицируя производимую сельскохозяйственную продукцию. В противовес капиталистической рациональности, сельское производство не было специализированным.

2. Нерыночная зависимость нашла выражение в сокращении рабочего времени, что означало установление баланса между требованиями сеньоров и социокультурными нуждами крестьянина и его семьи. И вновь не ориентированная на прибыль экономическая рациональность составляла ядро повседневной жизни.

3. Минимизация риска вела к ранним бракам, высокой рождаемости у крестьян и разделению земли между наследниками.

4. Действуя против феодальных требований, крестьяне организовывались в общины, вырабатывали формы коллективной классовой организации, чтобы сопротивляться поползновениям сеньоров или же путем бегства от них лишать их рабочей силы.

«Культура войны», основанная на политическом накоплении

Успехи воспроизводства зависели от коллективной способности и крестьян, и сеньоров распределять произведенный крестьянами прибавочный продукт, ограниченный балансом классовых сил. И если крестьянское воспроизводство в обычном случае порождало экономическую стагнацию, класс сеньоров вынужден был наращивать военную мощь. Неудивительно, что развитие сельскохозяйственной технологии было почти ничтожным, тогда как на протяжении всего Средневековья и после него появлялись все новые и новые военные изобретения, связанные с систематическим инвестированием в средства насилия[52]52
  Во множестве работ этот эпифеномен принимается за отправную точку рассуждения, в котором доказывается техническая и военная детерминированность движения в сторону либо современного территориального государства и капитализма, либо «возвышения Запада» [Parker. 1988; Downing. 1992]. Хотя «военная революция» произошла в самом начале Нового времени доказывалось, что цепочка военных инноваций началась еще в период Высокого Средневековья [Ayton, Price. 1995].


[Закрыть]. Военное могущество было необходимым для поддержания установленного аристократического образа жизни. Насилие было raison d'etre знати, а военное дело – ее господствующей формой рациональности. Характерно, что расширенное феодальное воспроизводство приобрело форму системного «экстенсивно-территориального» завоевания [Merrington. 1976. Р. 179]. Вопреки Гилпину горизонтальный политический захват территорий и рабочей силы как источников дохода действительно определяет сущность феодального геополитического расширения [Gilpin. 1981. Р. 108–109]. «Политическое накопление» определяло социально-политическую динамику феодального общества, демонстрируя скрытое значение Средневековья как «культуры войны». В то же самое время «международные» отношения между сеньорами не следовали системной трансисторической логике, абстрагированной от общественных отношений феодального типа. Феодальная собственность, структуры и господствующие формы социального действия были диалектически взаимосвязаны[53]53
  Конструктивисты обычно стремятся обосновать свой подход к проблеме структуры и системы действия теорией структурации Гидденса [Giddens. 1984]. Гегельянско-марксистская традиция, в свою очередь, предлагает более связную концептуализацию этой проблемы, описывая ее в форме действия-в-структуре (или праксиса-в-конкретном) [Heine, Teschke. 1996, 1997].


[Закрыть].

4. Феноменология средневековых «международных» институтов

Раздробленный суверенитет «средневекового государства»

Средние века не знали суверенного государства. Политическое правление было простым господством. Поскольку каждый сеньор занимался присвоением в индивидуальном порядке, средневековые политические образования сталкивались с проблемой согласования географического партикуляризма знати с потребностями в центральной самоорганизации, нужной для коллективной агрессии и самозащиты.

Каково влияние индивидуализированной сеньории на форму средневековых государств? За исключением периода X–XI вв., не каждая сеньория образовывала отдельное «мини-государство». Обычно сеньории были связаны вассальными отношениями в классическую феодальную пирамиду, идущую до высшего сюзерена. Это отношение устанавливалось благодаря синаллагматическому «договору» между сюзереном и вассалом. Последний определялся, главным образом, двусторонней межличностной природой, задающей личные права собственности и обязательства двух сторон «договора». Среди этих обязательств наиболее важными были auxilium et consilium – военная помощь и политический совет. Поэтому средневековые государства покоились на цепочках межличностных обязательств, связывающих членов класса сеньоров. По существу они были совокупностями сеньорий.

Ключевым пунктом, однако, является то, что держатель феода был не простым функционером или официальным представителем «государства», а полноправным политическим сеньором. Он не представлял «государство», а его статус не делегировался государством и не вытекал из него. «Государство» было просто общей суммой класса сеньоров – самоорганизацией правящей знати. Хотя строгая историческая семантика потребовала бы избегать использования в этом контексте терминов «суверенитет» или «государство», для целей сравнения допустимо говорить, что этот суверенитет раздроблен или «разделен» – в том смысле, что каждый сеньор был «фрагментом государства» [Андерсон. 2007. С. 144; 2010. С. 15; Brenner. 1985b. Р. 229; Wood. 1995а. Р. 39]. Но поскольку феодальное «государство» не было ни корпоративным образованием, ни «юридическим лицом», поскольку у него не было абстрактного институционального существования, отличного от продолжительности жизни его отдельных правителей, более точно определять политическое через конкретный праксис персонализированного господства («personale Herschaftspraxis») [Gerstenberger 1990. P. 500ff]. Вебер заметил, что «феодализм является “разделением властей”, но не по схеме Монтескье, которая требует качественного разделения труда, а просто как количественное разделение власти» [Weber. 1968а. Р. 1082]. Немецкие конституционные историки [Mayer. 1963. Р. 290; Mitteis. 1975. Р. 5] называют этот феномен Personenverbandsstaat (государство ассоциированных лиц), чтобы явно отличить его от веберианского рационализированного государства (rationale Staatsanstalt) и институционально-территориального государства (institutioneller Flachenstaat). Отсюда следует, что поскольку в средневековом мире отсутствовало «государство», в нем также не было «экономики» и «общества» как отдельных институтов с автономными механизмами социальной интеграции и логиками развития. Три этих института, как и предполагали Гегель и Маркс, относятся лишь к эпохе капитализма.

Дальнейшие уточнения, нужные для определения сферы политического, вытекают из межличностного характера средневекового господства. Поскольку господство было личным, благородные семьи – династии – по необходимости оказывались «естественными» передатчиками политической власти. Следовательно, династийные семейные политики – благородные браки, проблемы наследования, законы преемственности – были общим первостепенным politicum ом, напрямую структурирующим отношения между сеньорами и геополитические отношения. Вследствие этого биологические случайности полового воспроизводства знати были эквивалентны воспроизводству политического.

Поскольку среди политически независимых акторов, которые не отвечали кодифицированному набору административных законов, существовали чисто межличностные отношения, на первый план вышли понятия верности вассала своему сюзерену. Хорошо задокументированные телесные ритуалы почтения, акт облачения властью, и в высшей степени разработанный кодекс чести были свидетельством хрупкой «не-рационализированной» связи между множественными, основанными на земле, независимыми политическими волями. Межвассальный этос верности и чести отражал отсутствие деполитизированной бюрократии. «В результате появилась аристократическая идеология, которая делала совместимыми гордость своим положением и смирение клятвы, законодательное оформление обязательств и личную верность» [Андерсон. 2010. С. 379]. Учение о двух телах короля стало выражением как раз этой двойственной идентичности физического тела короля, имевшего теократический и божественный характер [Kantorowicz. 1957]. Вопреки конструктивизму мы не можем объяснить этот дискурс, mentalite или способ легитимации отдельно от социоэкономического содержания феодальных отношений [Hall, Kratochwil. 1993]. В общем, в этих межличностных отношениях господства публичная власть была территориально фрагментирована, децентрализована, персонализирована. Вместе она удерживалась лишь благодаря некрепким узам вассальной связи [Hintze. 1968. Р. 24–25].

Эта конфигурация власти не была статичной. В той мере, в какой локализованное присвоение, осуществляемое знатью, требовало действия вооруженных слуг, сеньоры вступали в конкуренцию одновременно со своими сюзеренами и с другими сеньорами. В результате этого базового противоречия на протяжении всей истории европейского Средневековья можно наблюдать приливы и отливы феодальной централизации и децентрализации [Weber. 1968а. Р. 1038–1044; Андерсон. 2007. С. 147–148; Le Patourel. 1976. Р. 297–318; Brenner. 1985b. Р. 239; Haldon. 1993. Р. 213; Элиас. 2001. Т. 1].

Крепкие объединяющие силы возникали каждый раз, когда компетентный военачальник проводил правящую вместе с ним знать через циклы военных кампаний, распределения завоеванной земли и других военных трофеев (рабов, женщин, заложников, богатств, податей, оружия) среди своих довольных воителей. Эти циклы завоевания и распределения усиливали сами себя, поскольку они подталкивали проявить верность верховному военачальнику и в то же время обеспечивали средствами и человеческой силой для дальнейших кампаний. Позиции Карла Мартелла, Генриха Плантагенета и Оттона I (назовем лишь некоторых), а также относительная стабильность их политических режимов напрямую объясняются подобными динамическими механизмами политического накопления. В диалектическом отношении, однако, военный успех всегда содержит семена фрагментации. Те представители знати, которые примыкали к верховному военачальнику, чтобы создать тесно связанную военную организацию, и которые получали значительные владения за свою службу, превращались в потенциальных соперников. Пока их первоначальный лидер мог продемонстрировать свою воинскую доблесть, стратегическую компетентность и способность наказывать бунтующих магнатов, знать продолжала связывать свой успех с ним. В противном случае она использовала свою недавно приобретенную власть и возможности либо для получения независимости, либо для того, чтобы открыто выступить против бывшего верховного сеньора.

В этом случае начинался обратный цикл конфликтов внутри правящего класса, провоцирующих вторжения иноземных племен. Разложение центральной власти приводило к регионализации и концу солидарности правящего класса. Обычно это совмещалось с узурпацией публичных постов – как, например, при Людовике Благочестивом и его еще более слабых наследниках. Внутреннее перераспределение земли и правовых полномочий становится логичной альтернативой внешнему завоеванию. Другими словами, центральное правительство всегда покоилось на компромиссе – хрупком союзе взаимной выгоды – между членами класса сеньоров. Неизменно хрупкое средневековое «государство» стояло на фиксации власти в силовом поле, создаваемом центробежными тенденциями локализованного присвоения и центростремительными тенденциями политической консолидации и самоорганизации знати против крестьян и ради внешней защиты или завоевания.

Конечно, в повседневном режиме господство не должно было подтверждаться остротой меча сеньора. В одном из разделов исторической семантики господство (domination) было тщательно отличено от иных форм политической власти [Moraw. 1982]. Господство обозначает практики правления, неотделимые от тела властителя. Оно, следовательно, включает все те социальные практики, которые держат зависимых лиц в подчиненном положении, демонстрируя способность господина править другим сеньорам. Теократические привилегии, чудесные способности исцелять и харизматические жесты лидера были важной частью господства [Kantorowicz. 1957; Блок. 1998; Duby. 1974. Р. 48–57]. Правление было также опосредовано специфической сферой благородной репрезентации: демонстративное потребление, щедрость, обустройство роскошных покоев и расточительный поток символов власти – все это связано с делом господства. Медиевисты подробно изучили значение различных образов в ритуалах средневековой власти. Особенно следует отметить кругооборот даров, который был существенной частью сознания благородного класса и явным показателем социального могущества [Ganshof. 1970. Р. 43]. Политическая экономия символического воспроизводства, не будучи ни в коей мере знаком иррациональной вычурности, субъективной расточительности или средневекового мистицизма, позволяет увидеть, как выставление напоказ и демонстративное потребление сообщали одновременно представителям знати того же ранга и крестьянам о социальной власти сеньора и его способности как добытчика [Habermas. 1989. Р. 5–9]. Поэтому нет ничего таинственного в символической репрезентации, даже для «структуралиста, закаленного более материалистической историографией» [Hall, Kratochwil. 1993. Р. 485][54]54
  NB: главным злодеем тут является неореализм!


[Закрыть].

Политическая экономия средневековой территории и границ

Мы привыкли думать о государствах, поддерживающих суверенитет на четко очерченной территории. Современная территориальность исключительна, она управляется по единому образцу. Дипломатический институт «экстратерриториальности» и принцип невмешательства – классические выражения этой формы международной организации. Средние века предлагают нам прямо противоположную картину. Как правило, средневековая территория оказывалась соразмерной способности правителя реализовывать свои притязания. Следовательно, для того чтобы понять устройство средневековой территориальности, нам нужно обратиться к техникам отправления политической власти в контексте отношений условного держания.

Первым делом следует отметить то, что в феодальной Европе нельзя было провести четкого различия между внутренним и внешним. Везде, где феод образовывал элементарную ячейку политической территории, властные притязания высших сеньоров на эту территорию опосредовались через вассала. Вассал не мог получить просто бюрократическую директиву через определенные предписания, поскольку он обладал независимой политической властью. Личная лояльность должна была поддерживаться в каждодневном режиме при помощи всех атрибутов средневекового патронажа. Проблема усложнялась, когда феодально-вассальная цепочка охватывала более двух звеньев, так что находящийся на ее нижнем уровне вассал, изначально преданный только своему сюзерену, был лишь условно лоялен – и то не всегда – тому, кто находился на вершине феодальной пирамиды. В этом случае определенная часть территории была полностью исключена из сферы королевского влияния, но при этом не образовывала ни эксклава, ни части другого государства.

Когда территория покоится на зыбком основании, ее закрепление требует физического присутствия сеньора. В этом отношении перипатетическая природа королевских домов указывает на структурную проблему поддержания действительной власти над определенной территорией. Беспрестанные передвижения королей в более мелком масштабе отражались беспрестанным движением менее значительных сеньоров. Немногие обладали владениями, состоящими из компактных областей. Большинство владений было рассеяно по удаленным территориям, раздробленность которых отражала превратности военных приобретений и политику разделения земли при наследовании. Рассмотрим, например, франко-норманских рыцарей, которые последовали за Вильгельмом Завоевателем в Англию. После завоевания и уничтожения англосаксонского класса землевладельцев, сопровождавшегося перераспределением отнятых земель среди вторгшихся баронов, многие сеньоры оказались владельцами не связанных друг с другом территориальных участков. Вдополнение к наследственным поместьям в северной Франции они теперь должны были управлять новыми землями в Англии, а по мере того, как шло завоевание Британских островов, к ним добавлялись и земли в Уэльсе, в Ирландии или Шотландии [Given.

1990. Р. 91–152; Bartlett. 1993. Р. 57]. Поэтому беспрерывные морские путешествия Вильгельма дублировались странствиями его крупнейших баронов. Англо-норманские сеньоры были, по существу, «сеньорами по обе стороны пролива» [Frame. 1990. Р. 53]. Государственная территория по своей протяженности соответствовала формам землевладения правящего класса.

Организация политической власти над средневековой территорией не была единообразной. Если в современных государствах в общем случае нет действительного административного различия между центром и периферией, пограничные области в средневековых государствах – спорные полосы или «марки» – были довольно четко обособлены [Mitteis. 1975. Р. 66; Smith. 1995]. Этнические, религиозные, природно-топографические или лингвистические отличия были второстепенными при «демаркации» приграничных районов. Ведь расширение средневековой территории следовало логике завоевания, то есть политического накопления. Управление периферией отражало попытки совместить уничтожение, приучение и кооптацию местной завоеванной знати с потребностями новообразованных сеньорий завоевателей и более широкими вопросами безопасности «государства». В результате возникала другая дилемма феодальных сюзеренов: поскольку сеньоры «марок» должны были получать особую военную власть, необходимую для командования, дабы они могли эффективно разбираться с неспокойными соседями, они сами становились полуавтономными [Werner. 1980]. Достаточно часто они злоупотребляли своими привилегиями, чтобы создать региональные укрепления. Например, свободы, полученные англо-норманскими сеньорами пограничной полосы Уэльса, пролегающей между самим Уэльсом, контролируемым валлийцами, и Английским королевством, сохранялись до XVII в., хотя победоносные кампании короля Эдварда (1282–1283 гг.) обессмыслили само их существование столетиями ранее. В Валлийской марке предписания короля не действовали [Davies. 1989, 1990]. Где же начиналось и где заканчивалось государство в подобных условиях [Smith. 1995. Р. 179]? Итак, современным линейным границам в Европе предшествовали зональные приграничные районы, которые оспаривались полунезависимыми сеньорами. Верденский договор (843 г.) разделил Каролингскую империю на три четко очерченных территории. Но хотя это наделило некоторой легитимностью претензии правителей к «собственным» сеньорам, на практике их отношения должны были оговариваться в каждом конкретном случае.

Итак, феодальную территориальность лучше всего зрительно представить как совокупность концентрических кругов распространения власти. Только спорадическая демонстрация королевского владычества над полуавтономными периферийными сеньорами восстанавливала порой чувство связанной территориальности. Как правило, притязания центра на власть заканчивались в приграничных зонах, которые всегда пребывали в состоянии на грани откола, постоянно решая собственные «внешнеполитические» вопросы с близлежащими регионами. Аморфную средневековую территориальность просто невозможно объяснить расхождением недостаточных возможностей центрального управления (коммуникации и правоприменения) и пространственной протяженности [Weber. 1968а. Р. 1091]. Она была укоренена в земельной политической экономии сеньорий. Феодальную децентрализацию поэтому нельзя понимать как случайное решение, затребованное определенным числом экономических, технологических и институциональных недостатков; скорее она оказывается точным выражением определенного режима общественной собственности. А он, в свою очередь, объясняет, почему средства коммуникации и управления не были развиты: феодальные отношения эксплуатации не оказывали систематического давления, которое заставило бы инвестировать в подобные средства и, соответственно, разрабатывать их. Средневековая политическая география является историей сцепления и одновременно фрагментации сеньорий, то есть это феномен организации правящего класса.

Война и мир: средневековые междоусобицы как легальное возмещение ущерба

Поскольку средневековая политическая власть была рассеяна среди множества политических акторов, а сам политический актор первично определялся военными возможностями, проблематику войны и мира можно понять только через диффузную олигополию на средства насилия. На этом фоне границы между мирной внутренней политикой и по своей сущности враждебной внешней, между уголовным правом и международным расплылись – в действительности их просто невозможно провести. Каковы следствия такой организации политической власти для способов разрешения конфликтов – то есть для вопросов войны и мира – в Средние века?

Ответ на этот вопрос лежит в интерпретации усобицы [Geary. 1986; Brunner. 1992]. Усобица благодаря конкуренции внутри знати переводила «внутриэкономические» противоречия правящего класса во «внешнеполитические» конфликты. Этот акцент на усобице не предполагает, конечно, что все средневековые войны были междоусобными войнами сеньоров. Только конфликты между феодальными акторами принимали форму усобиц. Принципиальным здесь является то, что мир всегда покоился на шатком фундаменте права знати на вооруженное сопротивление. Поскольку право взяться за оружие было неотъемлемой частью условного держания, легитимная усобица была ограничена исключительно знатью. Хотя своими указами монархи вновь и вновь пытались поставить усобицу вне закона, им редко удавалось (частичным исключением была Англия) действительно установить мир на своих землях.

«Самопомощь», практикуемая знатью, не была чрезвычайным положением, гражданской войной или же внезапным возрождением преддоговорного гоббсова «природного состояния». Не была она и уолцовской формой реактивной максимизации власти, выводимой из международной анархии. Скорее, она являлась всеобще признанной формой юрисдикционного возмещения ущерба, реализуемого пострадавшей стороной. Все светские представители знати имели право улаживать свои споры силой оружия – в том случае, если они проиграли в суде и, что самое замечательное, если они выиграли, – поскольку в отсутствие верховной исполнительной власти исполнение приговора возлагалось на оправданную сторону.

Можем ли мы в таком случае осмысленно различить усобицу и войну в европейском Средневековье? Бруннер утверждает, что сами жители христианской Европы различали усобицы и войны только по величине конфликта, а не по их основополагающим принципам [Brunner. 1992. Р. 33–35]. Он подкрепляет эту интерпретацию указанием на то, что ведение войны (легальной усобицы) между меньшими сеньорами и между могущественными монархами осуществлялось в соответствии с одними и теми же формальными процедурами. Несмотря на частое нарушение этих ограничений или принципов, мы видим в них способ разрешения конфликтов, который (1) применялся как внутри «государств», так и между ними; (2) рассматривался в качестве легитимной формы возмещения ущерба; (3) не покрывался тем или иным отправным международным законом; и (4) адекватно интерпретироваться может только на фоне децентрализованной политической власти, основанной на необходимости локализированного присвоения. Конечно, эти способы разрешения конфликтов могут показаться основанием для системы самопомощи, в которой правым оказывается сильный, однако лишь тогда, когда их абстрагируют от их социальной логики и потому грубо уравнивают современные межгосударственные войны со средневековыми усобицами[55]55
  С неореалистической точки зрения, на самом деле неважно, что является объектом исследования – стычка городских банд или же Европейский союз. В черной ночи неореализма все кошки одинаково серые.


[Закрыть].