Текст книги "Сестры"

Глава 5, в которой снова говорится об Алисе и Амбре

В это пятничное утро большинство дверей, в которые они стучались, оказались закрыты. Студенты были на занятиях. А первые ответы, полученные из открывшихся дверей, ничего не дали. Обитатели комнат либо с кем-то встречались, либо спали, либо занимались любовью. Кто-то ругался с соседями из-за постоянного шума, кто-то усердно занимался, уткнувшись в книги, в надежде, что диплом послужит ключиком к лучшей жизни. Но друг с другом они общались мало. Дружба завязывалась в других местах: в аудиториях, кафе, ночных клубах, между земляками, приехавшими из одного города или из одной деревни.

Кампус представлял собой один огромный дортуар. Причем дортуар довольно обветшалый: стены все в желтых потеках, краска облупилась, а в конце коридора по грязному напольному покрытию стучали капли дождя, потому что окно было разбито. Они уже обошли больше пятнадцати комнат и не получили ответа, еще в трех комнатах никто ничего не знал, и теперь они стояли на пороге четвертой, которая перед ними открылась. В дверном проеме возникло худенькое, бледное мальчишеское лицо, увенчанное огненно-рыжей нечесаной шевелюрой; казалось, вокруг него полыхает пламя. А неестественно светлые глаза в обрамлении рыжих ресниц смотрелись почти белыми. Комната за спиной у парня тонула в полумраке.

– Да?

– Здравствуйте, ваше имя?.. – сказал Ковальский.

В бесцветных глазах коротко сверкнула искра досады и недоверия.

– А ваше? Вы кто?

Ковальский, видимо, ожидал такого ответа, а потому изобразил самую обаятельную из своих улыбок:

– Региональная служба судебной полиции Тулузы. Можно задать вам несколько вопросов? – осведомился он, предъявив жетон.

– На какую тему?

Рыжий не до конца открыл дверь своей комнаты, и Ковальский, ни секунды не прячась, вытянул шею, чтобы туда заглянуть.

– Можно войти? Но может быть, вы выйдете в коридор, если вам так удобнее? Однако, пожалуйста, откройте дверь полностью.

– Послушайте… А можно чуть позже? Я уже опаздываю, и…

– КОНЧАЙ ЭТУ ПЕСНЮ С ОПОЗДАНИЕМ И ОТКРОЙ СВОЮ ДОЛБАНУЮ ДВЕРЬ, ПАРЕНЬ!

Сервас увидел, как парнишка еще больше побледнел, если только возможно еще побледнеть с такой белой, покрытой веснушками кожей. Было в его манере держаться что-то скользкое и скрытное, и это сразу заставляло насторожиться.

– Хорошо…

Рыжий шагнул в коридор. Из двери пахнуло знакомым запашком. Тот же запах сопровождал и самого парнишку. Ковальский поднял лицо, ноздри его расширились.

– А что, у вас разрешено курить гашиш в комнатах?

Он заглянул студенту в глаза. Тот быстро удостоверился, что в коридоре больше никого нет, опустил голову и уставился себе под ноги. Ковальский оглядел полутемную комнату.

– Не рановато для косячка, а? Как тебя зовут?

Сервас заметил, как участилось у парнишки дыхание.

– Седрик.

– Седрик, а дальше?

– Домбр.

– Сколько тебе лет, Седрик Домбр?

– Двадцать.

– И что ты изучаешь?

– Медицину. Третий год.

Ковальский покачал головой и ничего не сказал. Он был удовлетворен. Потом медленно, с видом фокусника-гастролера, вытащил из кармана фотографию.

– Посмотри хорошенько на это фото, Седрик Домбр. И не вздумай меня дурачить, понял?

– Ага.

– Ты знаешь эту девушку?

– Да.

Сервас почувствовал, как у него сильно забилось сердце. Ковальский ждал, что последует дальше.

– Это Алиса.

– Алиса… а фамилия?

– Не знаю… просто Алиса… Она на факультете современной литературы, я так думаю. Ее комната вон там.

Он указал на дверь в середине коридора.

– Какой номер? Тридцать третий или тридцать пятый?

– Тридцать пятый. А в соседнем живет ее сестра, Амбра. Она на медицинском, как и я.

Разговор вдруг прервался. Взгляды полицейских были направлены на парня. Дождь стучал по разбитому окну в коридоре; с нижнего этажа доносились чьи-то голоса – видно, кто-то поднимался по лестнице.

– Она похожа на сестру? – спросил Ковальский голосом, который сразу стал глуше, сдержаннее и осторожнее.

– Они очень похожи, приятель. Их все принимают за близнецов, но на самом деле они погодки. – Рыжий постучал по фотографии пальцем. – Видите, один и тот же цвет волос, одна и та же стрижка, и фигурами они похожи.

Потом до него, похоже, дошло, что что-то тут не так, что-то случилось. Он пристально посмотрел на полицейских, переводя взгляд с одного на другого.

– А что? С ними что-то произошло?

В 11.27 с помощью охранника, прибежавшего бегом, им удалось попасть в комнату № 35.

Дождь слезами стекал по окну. Маленькую комнату с душем озарял свет серого непогожего дня.

Ковальский бесшумно вошел первым, Сервас – за ним следом.

Подойдя к окну, он увидел, что оно выходит как раз на небольшой лесок на юге острова, и заметил внизу, между деревьями, мигающий свет полицейских машин. Он был похож на искрящую зажигалку, которая не желает загораться. Сервас отвернулся от окна и заметил на маленьком столике фотографию: по всей видимости, Алисы и Амбры. Обе сестры действительно были очень похожи: белокурые, узколицые, с огромными, на все лицо, глазами… Очень миловидные, без всякого сомнения. Но что-то в их глазах, в манере смотреть в объектив, привлекло его внимание… Но что?

Ковальский, тоже взглянув на фото, опустил его в прозрачный пакетик.

А Сервас тем временем осматривал аккуратно застеленную кровать и ночной столик. От него не укрылся безупречный, почти спартанский порядок и то, как Алиса умудрялась использовать каждый сантиметр крошечного пространства. Он старался дышать спокойнее и отогнать дурное предчувствие, которое вызывала комната уже умершей девушки. Алиса не придет больше на занятия, не сядет за этот стол, не рассмеется и не поболтает с подружками.

На стене висел большой постер с надписью:

ACHTUNG BABY,

IT’S U2 IN PARIS

MAY07, 1992[4]4
  «Внимание детка, “Ю-ту” в Париже, 7 мая 1992 года». «Achtung Baby» – название альбома ирландской рок-группы «Ю-ту».


[Закрыть]

И фотография группы на концерте. Сервас о такой даже никогда не слышал.

Полицейские заглянули под кровать, в выдвижные ящики стола, но долго осмотром не занимались. Более подробно они все изучат потом, сейчас неотложное дело звало их в совсем другое место.

Они вышли из комнаты и подошли к другой двери, возле которой их дожидался охранник, маленький, сухонький, лысенький, с кустистыми черными бровями и глазками, похожими на пуговицы. На очень черные пуговицы. Именно эти глазки-пуговицы и заставили их поторопиться.

– Взгляните, – сказал охранник, указав на замок и дверную раму.

Сервас увидел, что от рамы отлетело несколько мелких щепок.

Дверь была взломана…

В противоположность комнате сестры комната Амбры была погружена в полумрак. Ковальский щелкнул выключателем, и они на миг застыли на пороге. Здесь царил полный хаос, не то что в комнате Алисы. Одежда, книги, кассеты, CD-диски, тетради, брошенные как попало, устилали пол и неубранную кровать. На ночном столике и на рабочем столе громоздились в беспорядке листки бумаги, исписанные неровным почерком. Еще Сервас заметил чайную чашку, превращенную в пепельницу и до отказа набитую окурками со следами красной помады, и пиалы, заполненные разноцветными резинками, булавками и дешевой бижутерией. По полу разбросаны джинсы, лифчики, трусики и пустые пивные бутылки… В комнате Алисы ничем не пахло, а в комнате Амбры стоял запах табака, парфюма и пива. Стены сплошь покрывали постеры и фотографии. Сервас прочел названия групп: «Нирвана», «Ганз’н’Роузиз», «4 Нон Блондс». Как и на афише в комнате Алисы, названия ему ни о чем не говорили, но он был уверен, что их старые поклонники на филологическом факультете эти группы узнают.

Осматривая туалет, Мартен нашел в раковине длинный светлый волос. Он обернулся – и чуть не налетел на Ковальского.

– Мартен, – сказал тот, пристально глядя на Серваса и чем-то размахивая.

Глава 6, в которой наступает тишина

Они пересекли границу между департаментами Верхняя Гаронна и Жерс всё под тем же проливным дождем. Наперекор ливню, который что есть силы барабанил по ветровому стеклу, автомобиль Ковальского, двухлитровый «Рено 21 Турбо», мчался со скоростью, которая явно не вызвала бы одобрения у сотрудников дорожной службы, если б хоть один из них оказался на шоссе.

– Ну, так что скажешь? – спросил шеф у Серваса. – Что же все-таки произошло, как по-твоему?

Тот немного подумал, прежде чем ответить.

– Что сказать на этом этапе расследования? Произойти могло что угодно… Убийство из ревности, когда ссора зашла слишком далеко, дело рук какого-нибудь психа, а может, девушки просто оказались не в том месте и не в то время…

– Но больше похоже на преднамеренное убийство, так?

Мартен кивнул.

– Да, эти платьица для первого причастия, несомненно, на них надели потом…

– Разве только они не шли с какой-нибудь вечеринки, – уточнил Ко, сворачивая с шоссе № 124 на местную дорогу. – Просто не сняли карнавальные костюмы. Другую их одежду не нашли… Что еще?

Сервас снова подумал.

– Что-то тут все-таки не вяжется.

– Ну-ка, ну-ка…

– У них в комнатах нет никаких примет религиозности. Ничего. Ни крестов, ни Библии. Тогда к чему эти наряды, к чему деревянный крестик? К чему вся мизансцена? И потом, в комнате Амбры дверь взломана, а в комнате Алисы – нет.

– Может, тот, кто их убил, был религиозен. И не одобрял их поведения. Я хочу, чтобы ты в ближайшие дни занялся личностями сестер. Покопайся-ка в их жизнях. Выясни, с кем они общались, о чем думали, куда ходили. Ты заметил, как различаются их комнаты?

– Заметил. Комната Алисы очень аккуратная, даже чересчур. А в комнате Амбры настоящий бардак.

Теперь они катили по дороге, петляющей среди залитых дождем холмов, и Сервас увидел, как плотная стена дождя движется над полем, напоминая ряды пехотинцев XIX века. Фермы и рощицы выплывали из серой пелены и снова тонули в ней, как на пейзаже в серых тонах. И ни одной живой души.

Ковальский подал голос:

– Это департамент Жерс, меньше тридцати жителей на квадратный километр. Если считать, что состояние комнат девушек есть отражение их личностей, то это означает, что внешне они были очень похожи, а вот внутренне – совсем необязательно. Или нет?

Сервас знал, что это «или нет?» в конце каждой фразы вовсе не является вопросом, ибо у шефа на все имелось собственное мнение. Просто этой присказкой он побуждал собеседника продолжить разговор.

– А ты к какому выводу пришел? – спросил Мартен шефа.

– Пока ни к какому, – ответил Ко. – Ты же сам сказал: еще слишком рано делать выводы.

Двадцать минут спустя они въехали в деревню. И на площади перед церковью, напротив памятника павшим, сразу заметили почтальона, который воевал с мопедом, не желавшим заводиться. Дождь барабанил по его непромокаемому плащу. Надвинув капюшон до самых глаз, почтальон обернулся и взглянул на полицейских. Сервасу на миг померещилось, что из-под капюшона на него глянуло призрачное лицо, застывшее в крике. А потом оптическая иллюзия рассеялась, и он понял, что человек не только не кричал, но и вообще на них не смотрел. Эта галлюцинация, наверное, возникшая из-за дождя, вызвала у него приступ дурноты.

Перед самым выездом из деревни дорога разделилась, и они поехали налево. Дом Остерманов был предпоследним.

Амбра и Алиса Остерман. В ящике стола во второй комнате Ковальский нашел паспорт с фамилией.

А потом они позвонили в ректорат и узнали адрес.

На фоне набухших дождем облаков серый дом выглядел мрачно. Сервас отметил про себя, что в этом районе все дома такие. Ну почему не выкрасить фасады синим, желтым, зеленым или красным? Когда ему было восемь лет, он ездил с родителями в Эльзас и был поражен этим взрывом ярких цветов на улицах. Дома там словно сошли со страниц сказок Андерсена.

Они уже выходили из машины, когда дождь вдруг кончился. А в следующее мгновение из-за туч выглянуло солнце, и его лучи ласково коснулись лиц. Заржавевшие железные ворота заскрипели, когда их толкнули. Полицейские прошли по посыпанной гравием дорожке и нажали маленькую стальную кнопку звонка. Сервас заметил, что водостоки вокруг крыши переполнены и переливаются через край.

В прихожей их встретили оленья голова на стене и два встревоженных лица.

– Мадам и месье Остерман? – осведомился Ковальский ничего не выражающим голосом.

– Да…

* * *

Выглянувшее солнышко нарисовало на полу гостиной и на протертом до дыр ковре квадраты окон, разделенные на четыре части оконным переплетом. И в этом свете была видна каждая черточка лиц родителей, только что получивших страшное известие. Лицо матери, с покрасневшими, полными слез глазами, выражало только беспредельную боль. Зато на угрюмом лице отца к боли присоединился гнев: и на убийцу, и на полицейскую систему, не сумевшую защитить его дочерей.

Оба сидели, тесно прижавшись друг к другу, на диване, покрытом шотландским пледом, а полицейские расположились напротив в старых, продавленных креслах. Отец обнимал мать за плечи, но чувствовалось, что каждый погружен в свою боль. В один миг разрушилась их семья, четыре жизни были разбиты и разгромлены до самого основания. И Сервас подумал, что от них остались разве что разрозненные кусочки, которые никогда уже не удастся соединить.

Родителям было уже около шестидесяти – девочки родились довольно поздно, – и Сервас представлял себе, какая пропасть их разделяла. Обычно лицо отца, с синими, немного водянистыми глазами, мясистым носом и седеющими бакенбардами, наверное, было жизнерадостным, но сейчас горе изменило его до неузнаваемости. Глядя на мать, белокожую блондинку, можно было сразу догадаться, от кого девушки получили в наследство свою красоту. А сейчас она промокала распухшие от слез глаза мокрым платком, и щеки у нее дергались, словно страдание впивалось в них острыми когтями. Время от времени она начинала сотрясаться от рыданий, и тогда муж крепче обнимал ее и легонько встряхивал, уговаривая прийти в себя, и она немного успокаивалась. Сервасу никогда не приходилось видеть такое неизбывное, невыносимое горе – разве что у отца на кладбище, когда хоронили мать. Но с того дня прошло уже десять лет, и воспоминание как-то размылось. Только одно Мартен помнил четко: странное ощущение, что он, маленький мальчик в нарядном костюмчике, стал вдруг центром внимания и все хотят его обнять и приласкать… Все, кроме одного человека, к которому он сейчас прижался бы всем телом, но этот человек был погружен в свою боль.

На подоконнике, там, где пылинки танцевали в солнечном луче, стояла фотография семейства в полном составе. Девочкам на этом фото лет шесть-семь, и все выглядят такими счастливыми… Сервас подумал, что нет ничего обманчивее, чем семейные фотографии. В оконное стекло с жужжанием билась муха, и этот звук лишь подчеркивал наступившую тишину.

– А можно осмотреть спальни девочек? – мягко спросил Ковальский.

Стиснув зубы, отец кивнул и встал. Он подвел полицейских к узкой лестнице, но подниматься не стал, только положил ладонь на руку Ко и сказал:

– Послушайте, а жандармы вам не…

– Потом, – перебил его шеф. – Куда идти?

– Там, наверху… две двери справа. Та, что в глубине, это ванная. Та, что слева, – наша спальня.

* * *

Сервас подошел к окну. Палисадники с другой стороны дома были залиты солнечным светом. Маленькие участки земли, разделенные лохматой живой изгородью, параллельно спускались по пологому склону к реке, пробивавшейся сквозь густую зелень берегов. Он заметил небольшой лесок на той стороне, оранжевые пластиковые качели, металлический стол, садовые стулья, такие же заржавевшие, как и ворота, и десяток горшков с цветами, кое-как расставленных на усеянной одуванчиками траве.

В соседнем палисаднике какой-то человек срезал сочные лавровые листья. На нем была засаленная тельняшка без рукавов, открывавшая сильные, перепачканные грязью руки, покрытые татуировкой. Лысина его сверкала на солнце, а он, насупившись, машинально делал свою работу.

Сервас обернулся. Солнце нагрело маленькую спаленку под самой крышей, и в жарком застоявшемся воздухе витал пыльный запах нежилой комнаты. Здесь царила другая тишина, не та, что внизу. Тишина разлуки и утраты. В этой комнате не ощущалось той печали, что во всем доме, но Сервасу показалось, что ее просто оживляли весенние солнечные лучи. И ему вдруг подумалось, что служащий похоронного бюро наверняка попытается нанести оживляющий грим на лицо Алисы, а вот что у него получится с лицом Амбры…

С минуту он оглядывал комнату. С чего начать? Комната Амбры и здесь выглядела так же, как ее комната в кампусе, разве что там царил еще больший хаос. Может быть, это мать старалась навести хотя бы видимость порядка. Он услышал, как в соседней комнате Ковальский выдвигает и задвигает ящики стола, и тоже решился приступить к делу.

На кровати валялся «Уокман», портативный магнитофон с наушниками, и поблескивали картинками с десяток CD-дисков. Он открыл стенной шкаф и обнаружил висящие на плечиках тельняшку и джинсы размера на два больше, оливковый жакет в стиле «бомбер», футболки с картинками групп, которых он не знал, рубашку в красно-зеленую клетку, черный жилет и ботинки «Доктор Мартенс». Там же стояла обувная коробка, битком набитая разноцветными резинками и заколками для волос, тюбиками губной помады и флаконами с лаком для ногтей. В ящике лежали трусики в цветочек и шерстяные носки. Сервас впервые в жизни рылся в чужих вещах, и перед ним все время стояло изуродованное лицо Амбры. Из двух сестер она была гораздо красивее. Может, из-за этого убийца и озверел до такой степени, что от этого лица ничего не осталось?

На столе из светлого дерева хорошей выделки стояли только лампа и подставка для карандашей и скрепок и лежал альбом с фотографиями. Мартен быстро пробежал альбом глазами. На более старых снимках девушкам было лет пятнадцать-шестнадцать, и их почти везде окружали смеющиеся и гримасничающие парни. Каждая фотография была снабжена комментариями со множеством восклицательных знаков. Однако среди снимков попались два, на которых девушки были вдвоем. И они не улыбались. Напускная веселость других фото улетучилась без следа. И глаза девушек снова обрели знакомую пристальность и знакомое выражение.

Сервас близко вгляделся в фотографию и снова почувствовал дурноту. Что хотели сказать, что пытались выразить сестры, когда вот так смотрели в объектив? Интересно, кто же мог сделать эти снимки? Дружок? Подружка?.. Ясно, что не отец, он бы сильно обжегся. Этот взгляд двух пар глаз был слишком двусмысленным, слишком многообещающим и мрачным, чтобы адресовать его кому-нибудь из членов семьи.

Сервас закрыл альбом и ощутил под пальцами толщину обложки. Глаза его скользнули вверх, к книжной полке над столом. Около тридцати книг… Судя по названиям, в основном детективы. С краев их поддерживали два крупных куска гальки, скорее всего, принесенных с пляжа.

Вдруг волосы у него на затылке встопорщились, как наэлектризованные. Среди прочих на полке он увидел роман со знакомым названием.

Глава 7, в которой речь идет о книгах и о читательницах

Сервас затаил дыхание. Осторожно отодвинул остальные книги и только потом вытащил нужную. Как будто взял в руки антикварный раритет, страницы которого сейчас рассыплются у него в руках. Внимательно разглядел обложку: на ней было фото молодой девушки возле большого дерева, то ли тополя, то ли осины. Девушка стояла босиком на клумбе с маргаритками. На ней было белое платье. Такие надевают невесты. Или девочки к первому причастию… От пояса к подолу ее белого платья шли продольные складки, похожие на трещины в коре соседнего дерева. На груди висел большой крест.

Книга называлась «Первопричастница» и была надписана неким Эриком Лангом.

Сервас нахмурился. Что это означало? У него вдруг пересохло в горле. Он раскрыл обложку и посмотрел на дату первого издания. 1985. Потом вернулся к другим книгам на этажерке. Три из них принадлежали перу того же Ланга. Что же получается? Два трупа, одетые первопричастницами, а теперь еще и это… Что же этим хотели сказать?

С сильно бьющимся сердцем он переворачивал страницы, и у него возникало ощущение, что он ступил на неизвестную территорию: ГЛАВА 1…

Сердце налилось тяжестью, как камень. Вот-вот он поймет что-то очень важное. Перед ним уже замаячила гипотеза, но она была слишком абсурдна, слишком экстравагантна, чтобы предложить ее Ко: а не эта ли старая книжка вдохновила убийцу? В следующее мгновение гипотеза показалась ему смешной. Просто избитый сценарный прием, который кочует из фильма в фильм. Мартен уже представил себе реакцию шефа. И все же, и все же… может, тут не простое совпадение?

С книгой в руке он подошел к окну. В соседнем саду лысый великан закончил подстригать лавр. Теперь он курил сигарету, сидя в тенечке под смоковницей, и лицо его хранило все то же мрачное выражение. Сервас вспомнил, как ему говорила мать: никогда не надо отдыхать под смоковницей.

И вдруг его пронзила еще одна мысль. Когда он обыскивал комнату, что-то буквально на полсекунды привлекло его внимание, а потом вылетело из головы. Что же это было, черт возьми? Сервас обернулся и пробежал глазами по комнате. Одна деталь, но что за деталь? Глаза остановились на фотоальбоме.

Да. Это как-то связано с альбомом… И он медленно подошел к нему.

Нижняя половина обложки показалась ему более массивной и пухлой, чем та, которую он только что открывал. Вот она, деталь. Мартен осторожно перелистал страницы с аккуратно приклеенными прозрачными кармашками для фотографий и снова прощупал нижнюю обложку… Там несомненно что-то было… Ему легко удалось отделить декоративную часть обложки из голубой ткани от картонной основы и осторожно раздвинуть их. Оттуда выглянули конверты. Их было около десятка.

Письма…

Сервас бережно вынул их и вернулся к окну, держа конверты в руке. Старые, они пожелтели, чернила выцвели, адрес едва можно было различить, но именно в этом доме они сейчас находились. Все конверты были надписаны одним почерком.

Мартен перевернул их другой стороной. Имя отправителя отсутствовало.

Он попытался разглядеть почтовый штемпель, но тот совершенно стерся, можно было различить только дату: 1988. Сколько же лет было тогда Алисе и Амбре? Если подсчитать, то лет пятнадцать-шестнадцать. Он раскрыл надорванный конверт и вынул затвердевшие от времени листки. Когда развернул их, бумага затрещала у него под пальцами. Письма, видимо, столько раз открывали и перечитывали, что на сгибах бумага порвалась.

Мои дорогие невесты!

(Сервас на миг задержался на этом обращении, пытаясь понять, что может означать последнее слово.)

Вчера я был в ресторане в окружении множества людей: и друзей, и не совсем друзей, и вовсе не друзей. Мы спорили, смеялись, болтали. И все, развлекаясь, что-то желали друг другу, подчас довольно ядовито, но всегда интеллигентно. А я сидел в своем углу и думал только о вас. О вашей молодости, о вашей красоте и вашей разумности. О разумности сердец, о мудрости душ. О вашей невинности и вашей порочности. Я думаю о вас и днем, и ночью, когда не удается заснуть. Кто вы? Чем вы заняты? Я хочу знать обо всем: о ваших мечтах, ваших надеждах и желаниях. Любите ли вы меня? Скажите «да», даже если это и неправда. Если письмо придет до конца недели, значит, вы меня любите.

Сервас прервал чтение. Что могли поведать об авторе эти слова? По всей видимости, все это писал не подросток, а взрослый человек. Причем этот взрослый хорошо владел языком, даже оставаясь – несомненно, намеренно – простым и понятным. В письме не было ни одной орфографической или синтаксической ошибки…

Он наугад развернул другой листок.

Мои дорогие сердечные подруги,

Я не могу всерьез отнестись к известию, что кто-то любит меня, и тем более – что я кому-то нравлюсь. Большинство людей меня ненавидят, опасаясь моего цинизма, ума и острого языка. Тем лучше. И пусть себе ненавидят. Вы – единственные, кому я действительно хочу понравиться. Единственные, кого мне хочется обнять и прижать к себе. Если надо, я подожду пять лет, а потом женюсь – на вас обеих. В какой-нибудь стране, где дозволено многоженство. Надеюсь, вы знаете, что я вас люблю.

Черт возьми, этот тип разговаривал с ними, как со взрослыми женщинами… Но больше всего интриговало само содержание писем. Эта интимность между взрослым и двумя девочками-подростками. Сколько же ему было лет? Двадцать? Однако было в его почерке что-то такое, что говорило о более зрелом возрасте… Был он искренен или просто расставлял словесные западни, чтобы заманить наивных девчонок в свои сети? Сервас поискал подпись и обнаружил ее в конце следующей страницы:

Шандор

Несколько секунд Мартен внимательно разглядывал подпись. Что еще за Шандор? Кто он? Мимолетное видение? Тень, что прячется в углу? В самом звуке этого имени было что-то загадочное. Оно звучало как псевдоним. Сервас положил письмо обратно в конверт. Потом по почтовым штемпелям и датам определил, какое из писем было самым первым, и принялся читать.

Дорогая Амбра, дорогая Алиса,

Сердце мое взорвалось радостью, когда я прочел ваше письмо. Ваши похвалы доставили мне огромное удовольствие. Вы так молоды и уже так проницательны, умны и прозорливы! Нет ничего лучше, чем найти родственную душу. Но представьте себе мою радость, дорогие Амбра и Алиса, когда вместо одной я нашел сразу две родственных души. Мои дорогие читательницы, как подумаю, что вы могли бы мне и не написать…

Сервас снова отвлекся от чтения. Дорогие читательницы? Так он писатель… Неужели им пишет сам Эрик Ланг? Или от его имени пишет какой-то жулик?

…Как подумаю, что вы колебались, как вы сами пишете в своем прекрасном, трогательном письме, прежде чем осмелиться «побеспокоить великого писателя» из боязни показаться смешными… Да нет же, в вашем письме нет ничего смешного! Наоборот. Когда вы говорите, что «Первопричастница» – великая книга (у Мартена снова забилось сердце) и в то же время книга мрачная и аморальная, я готов под этим подписаться. Когда вы пишете «вы представить себе не можете, с каким наслаждением мы погрузились в созданный вами мир, а потом, обменявшись впечатлениями, решили, что вы – наш любимый писатель», вы делаете меня счастливейшим из людей. Пишите мне еще и еще! Я очень хочу получать такие письма!

И снова что-то не вязалось. Если Эрик Ланг отвечает своим поклонницам, то почему подписывается Шандор? Может, это какой-то шифр?

Тут открылась дверь, и Сервас обернулся. В комнату ввалился возбужденный Ковальский. И взгляд его сразу упал на письма, лежащие на столе.

– Это что такое?

Не отвечая, Мартен взял со стола книгу и протянул ему.

* * *

У входной двери он заметил телефон. Когда они спустились вниз, Сервас попросил у родителей девушек разрешения позвонить. Полистав справочник, лежавший рядом, набрал номер.

– Привет, Ева, – сказал он, когда ему ответил певучий женский голос. – Кто у вас занимается детективами?

Номер принадлежал книжному магазину «Изысканное слово», куда Мартен часто заглядывал. В студенческие годы он оттуда просто не вылезал, а теперь, став сыщиком, заходил куда реже. Из детективов Сервас охотно читал классиков: По, Конан Дойла, Гастона Леру, Чандлера и Сименона. Но любимыми его писателями были Толстой, Томас Манн, Диккенс, Гомбрович, Фолкнер и Бальзак. Как и его отец, он считал, что лучшие книги требуют от читателя усилий, и по большому счету то, что дается легко, – дело пустое и не имеет никакой ценности.

– Можешь меня с ним соединить? – сказал Сервас, выслушав ответ.

Он немного подождал, пока на линии появится новый собеседник.

– Вам знаком такой автор – Эрик Ланг?

Голос на другом конце провода был немногословен:

– Да, конечно.

– А его роман «Первопричастница»?

– По всей видимости.

– Это самый знаменитый его роман?

– Да. Шикарная книга.

Сервас вздохнул. Еще в юности он понял, что каждый должен сам найти нужную ему информацию, и тратить время на поиски не входит в функции книжного магазина.

– А сколько романов он написал?

– Насколько я знаю… около десяти.

– Сколько ему лет?

– Что?

– Сколько ему лет? – повторил Сервас.

Он представил себе, как удивились на другом конце провода.

– Минуточку.

Через несколько секунд Мартен получил ответ. Тон у продавца был усталый и раздраженный. Видимо, предел его профессиональной выдержки был недалек.

– Он родился в пятьдесят девятом.

Сервас быстро подсчитал: значит, в 1998-м Лангу было тридцать девять лет. И что его потянуло водить дружбу с пятнадцатилетними девчонками? Конечно, он отвечал поклонницам. Но письма, которые Мартен прочел, далеко выходили за пределы обычной переписки с читателями. Они поражали высокой степенью интимности… Что же породило такую интимность?

– А имя Шандор вам о чем-нибудь говорит?

– Эрик Ланг – псевдоним, – ответил этот задавака все тем же снисходительным профессорским тоном. – Он родился в Венгрии, и настоящее его имя – Шандор Ланг.

– Спасибо, – сказал Сервас и отсоединился.

* * *

Теперь они снова сидели в гостиной напротив родителей девушек, которые так и не пошевелились, пока в доме работали полицейские. И у тех возникло впечатление, что если они снова придут завтра, то застанут их в тех же позах.

Мать больше не плакала, но глаза у нее стали совсем красными. Казалось, она постарела лет на пятнадцать. Отец погрузился в свои мрачные мысли. В доме повисла атмосфера отчаяния и безнадежности, и Сервас почувствовал, что долго здесь оставаться не сможет. Ковальский расспрашивал родителей о привычках девочек, о школе, о том, где они бывали, и голос его звучал мягко и спокойно, что никак не вязалось с тем Ко, которого он знал. Наконец, почесав себе кончик носа, начальник медленно подался вперед. Сервас сразу услышал нечто новое в интонации его голоса, какое-то напряжение, которого раньше никогда не бывало, и его поразила тщательность, с какой шеф выбирал каждое слово:

– А не случалось ли в последнее время чего-нибудь необычного, ненормального? Что так или иначе привлекло бы ваше внимание, пусть даже это была какая-нибудь мелочь…

К их огромному удивлению, родители обменялись понимающими взглядами и даже кивнули, словно с самого начала ожидали этого вопроса. Сервас сразу насторожился. Ко повернулся к отцу, который пристально смотрел на него, поджав губы.

– Мелочь, просто совсем мелочь, – ответил он. – Я уже давно пытаюсь сообщить вам эту мелочь: да, кое-что произошло, да, кое-что нас очень напугало… и если б вы отреагировали раньше, Амбра и Алиса были бы здесь, с нами.

Голос отца дрожал от ярости. Мартен увидел, как налился кровью затылок Ко, а под кожаной курткой обозначились и напряглись мышцы плеч.

– То есть? – спросил шеф, не скрывая, что ничего не понял.

– Разве жандармы вам ничего не говорили?

– Какие жандармы? Объясните, пожалуйста.

– Это началось месяцев шесть тому назад… звонил телефон, и на другом конце провода молчали… Три ночи подряд, в одно и то же время, ровно в половине четвертого утра.