Текст книги "Не гаси свет"

Он вспомнил строки из стихотворения своего соотечественника:

 
Ледяная вода все темнее,
Все чище смерть, солоней беда,
А земля все первозданней и опасней.
 

Затем он перевел взгляд на вторую женщину, чертовски красивую и очень бледную. Она смотрела в никуда и нервно покусывала нижнюю губу, а потом встала, резко оттолкнув стул.

Малышка в ярости… Отлично. Все идет, как было задумано. Хотя, на его вкус, все получилось слишком просто. Он не пошел следом за красоткой – его целью была не она, а та, другая, которая привлекла своим криком внимание всех посетителей.

Кристина Штайнмайер. Ему назвали это имя, дали адрес и сообщили множество деталей. Он коснулся рукой ширинки. Его заводила мысль о том, что ей предстоит пережить в ближайшие дни. Эта дрянь понятия не имеет, что ее ждет.

Мужчина получил деньги, а скоро получит и удовольствие – во все времена, при всех режимах для таких как он находилась работа. Для способных и «вдохновенных» практиков. Он умел вырвать признание у любого, любыми средствами и в любых условиях. Как-то раз, очень давно, он пытал одного типа на его собственной кухне в крошечной современной квартире в Амстердаме. Он тогда пришел с пустыми руками, без своих привычных «инструментов», и высоченный белокурый голландец – росту в нем было метр девяносто, не меньше, – снисходительно улыбнулся, увидев его на пороге. Через двадцать секунд великан валялся на полу с раздробленными коленями и подрезанными сухожилиями, а через две минуты сидел на стуле с заклеенным суперпрочным скотчем ртом. Его гость усилил звук стереосистемы, и Иэн Гиллан[30]30
  Иэн Гиллан (р. 1945) – британский рок-музыкант, вокалист и автор текстов песен; наиболее известен как фронтмен группы Deep Purple.


[Закрыть] во все горло запел «Дитя во времени». Он взял наполненный до краев кофейник – время было утреннее – и вылил обжигающую жидкость на голову своей жертве. Потом придавил обе его ладони к конфоркам, нашел в шкафчике баллончик аэрозоля для чистки плит и пустил струю в глаза блондину. Улыбаться тот перестал очень давно – он пытался вопить, и из его глаз текли слезы. Он раз шесть терял сознание, и мучитель приводил его в чувство, обливая ледяной водой. Голландский скупщик краденого оказался твердым орешком – работал на вора в законе, мразь из мрази, одного из законченных ублюдков, – он был нежным и любящим отцом семейства (жена и дети жили в Дельфте). Палач подвесил его за ноги к турнику, закрепленному над дверью ванной: жертва обливалась потом, кровью и мочой и готова была пожертвовать родными, лишь бы все это прекратилось. Сердце блондина колотилось в такт звукам «Король скорости»…

Бритоголовый коротышка с женоподобным лицом допил пиво. Никто на него не смотрел: окружающие сидели, уставившись на экраны планшетов и смартфонов, они старались не встречаться взглядами и смахивали на зомби. А между тем некоторые детали должны были привлечь их внимание. Бледный шрам на подбородке невысокого человека. Татуировки: первая, на правой стороне шеи, изображала скорбное иконописное лицо Богоматери, вторая, во всю грудь, – Богоматерь с младенцем, купола православных церквей, звезды и черепа… Каждая деталь имела особый смысл. Младенец Иисус означал, что человек впервые сел в тюрьму «по малолетке», Богоматерь символизировала преданность банде, лучи звезд – количество «ходок», звезды на коленях сообщали миру, что он никогда никому не покорится…

Он вспомнил, как в восемнадцать лет пришел в торговый флот. Его корабль, рудовоз «Александр Лужин», курсировал во льдах в устье Енисея, когда погода внезапно переменилась. Спасатели добрались до них только через три дня и три ночи, за едой моряки травили истории о призраках, а вокруг царили арктическая ночь и снежный хаос. Боцман с серьезным видом клялся, что иногда по утрам недосчитывается членов команды, которые услышали зов призрачных созданий, вышли на лед и погибли.

Тогда сидящий в кафе лысый мужчина выглядел совсем по-мальчишески, и на него покусился механик, бородач с огромными ручищами: он подловил юношу в машинном отделении, велел раздеться и встать на колени. Как же он удивился, «прочитав» его историю по татуировкам: «Оказывается, малыш успел не только посидеть в тюрьме, но и убил человека – в восемнадцать лет!» «Настоящие? – с опаской спросил здоровяк, но ответа не дождался – только улыбки – и буркнул: – Ладно, поднимайся…» Это были его последние слова. Короткий трехгранный нож вонзился ему в кадык, вспорол гортань и перерезал голосовые связки. Механик выжил, но ничего не рассказал следователю, когда тот допрашивал его в Дудинке, и отказался написать имя обидчика. Он не мог забыть взгляда черных глаз и не имел ни малейшего желания общаться с представителем закона.

Кисти рук и две первые фаланги всех пальцев коротышки тоже были покрыты татуировками. Он взял лежавшую рядом с газетой ручку и начал быстро набрасывать на полях женское лицо. Портрет женщины лет тридцати. Закончив лицо, он украсил ее лоб венком из колючей проволоки и написал внизу:

Крис выпускает когти.

После этого он закрыл газету и ушел, не оглядываясь.

11. Крещендо

На следующий день Сервас встал в 7.00, когда остальные «постояльцы» еще лежали в теплых постелях. Почти у всех была бессонница, вот они и «добирали» сон по утрам.

Сыщик вошел в пустую столовую, налил себе кофе, взял сливки и сел. Ему нравилось одиночество. Он устал от нытья окружающих и наслаждался тишиной. Все – ну почти все – бывшие полицейские, измотанные беспорядочной жизнью, сломавшиеся и сдавшиеся, любили вспоминать прошлое, и Мартен, попав в этот, с позволения сказать, «оздоровительный центр», тоже погрузился в теплые воды ностальгии.

– Как насчет горячего круассана?

В дверях стояла Элиза. Сервас улыбнулся. Иногда ему казалось, что эта женщина – единственный нормальный человек в здешней богадельне. Маленький темноволосый мальчик устроился за соседним столиком и достал из ранца альбом с фломастерами. Элиза поставила перед майором тарелку, села напротив и заговорила:

– Уже на ногах?

– У меня дела в городе, – ответил сыщик и откусил половину вкуснейшего круассана.

Женщина бросила на него изумленно-довольный взгляд и попросила:

– Ну-ка повторите. Я плохо расслышала.

Он соскреб снег с ветрового стекла, плеснул на него горячей водой, протер, включил печку и аккуратно выехал со стоянки. Резкий ветер сдувал на асфальт снег с окрестных полей, но никто, конечно, не подумал прислать сюда хоть одну машину и посыпать дорогу солью. Сервас добрался до шоссе А66, свернул на А61 и въехал в Тулузу с восточной стороны.

Его мысли были заняты Гиртманом. Прокурором Женевы, своим ночным кошмаром, похитителем Марианны. В моменты просветления он говорил себе, что больше никогда о нем не услышит, что Гиртман наверняка сдох где-нибудь в трущобах Латинской Америки или Азии, что ему нужно сделать одно – забыть негодяя. Или хотя бы притвориться, что забыл. Днем это худо-бедно удавалось, но с приближением вечера, когда свет покидал самые дальние уголки мозга, Мартен попадал в ловушку мрачных мыслей и его душа стонала от ужаса. В былые времена, раскрыв особо тяжкое преступление, он возвращался домой, слушал любимого Малера (лучший антидот против мира теней), и все становилось на свои места. Но швейцарец отнял у него волшебное лекарство. Как и Сервас, он был страстным почитателем австрийского гения. Когда в больничной палате Института Варнье зазвучала музыка Малера, оба, преступник и полицейский, мгновенно поняли, что похожи. Майор не забыл, какое впечатление произвел на него тот высокий исхудавший человек с прозрачной кожей. Гиртман поднял глаза, и сыщик вздрогнул, как от удара током. Ровно через секунду негодяй «прочел» его – расшифровал, разгадал. Сервас редко чувствовал себя таким беспомощным, «раздетым».

Он получил открытку от Ирен Циглер из Нью-Дели – теперь она служила в Департаменте международного сотрудничества, ответственного за внутреннюю безопасность. Двести пятьдесят полицейских и жандармов были приписаны к девяноста трем посольствам и занимались предупреждением разного рода угроз: терроризма, киберпреступности, торговли наркотиками… Ирен написала всего две фразы:

Ты все еще думаешь о нем? Я – да.

Иногда Мартена посещала дикая мысль: возможно, Циглер приняла назначение в тайной надежде отыскать след швейцарца. Сервас не сомневался, что Ирен использует все имеющиеся в ее распоряжении средства – информационные базы и логистику, – чтобы добиться своей цели; ведь именно так она действовала, когда ее в качестве наказания перевели служить в сельскую бригаду. Но легче было бы вычерпать океан ложкой…

Добравшись до города, Мартен отправился к парку Гран-Рон, а оттуда – к Капитолию. Асфальт тротуаров и мостовых был занесен порошей, а на крышах машин лежали пухлые белые подушки снега. Сервас оставил машину на подземной стоянке и пересек площадь, чтобы выпить кофе в кафе напротив Ратуши. Усевшись за столик, где лежала чья-то газета, он увидел обведенную ручкой статью и от нечего делать прочел ее, потягивая ароматный напиток. Спутник «Плеяды 1 Б» прислал в Космический центр Тулузы первые снимки. В статье говорилось, что спутник был запущен 2 декабря в 2 часа 02 минуты с космодрома Куру в Гайане ракетой-носителем «Союз» по договору Информационно-технологического сопровождения. На первых снимках были запечатлены Париж, остров Бора-Бора, авиабаза ВВС США «Девис-Монтен» в Тусоне, штат Аризона, и пирамиды Гизы. Сервас решил, что человек, отчеркнувший статью, наверняка принадлежит к многотысячному отряду военных и гражданских сотрудников космической отрасли.

В 9.30 он покинул уютный зальчик и пошел через превратившуюся в каток площадь Капитолия. Фён[31]31
  Фён – сильный порывистый, теплый и сухой местный ветер, дующий с гор в долины. Фёны особенно часты весной.


[Закрыть] «потрошил» облака, и свежий сухой снег припудривал фасады домов из розового кирпича. Тулуза еще не знала подобной зимы. Снежинки порхали над тихими улицами, возвращая людям атмосферу детства. «Можно подумать, мы в Квебеке…» – пришло в голову Мартену. К счастью, галерея Шарлен Эсперандье находилась в двух шагах от центра города, на углу улиц де ла Пом и Сен-Панталеон. Стеклянные двери с шипением разъехались в стороны, и полицейский прошел внутрь, оставляя грязные следы на светлом паркете. Внизу никого не было, яркие лампы освещали голые стены, а на полу стояли большие картонные коробки. «Наверное, привезли экспонаты для будущей выставки…»

Сервас направился к витой металлической лестнице, которая вела на антресоли, и тут услышал звук шагов. Сначала он увидел высокие бордовые сапоги на шпильке, стройные ноги в джинсах в обтяжку и серую куртку, а потом появилось прелестное лицо в обрамлении рыжих волос.

– Мартен? – Шарлен было около сорока, но дать ей можно было лет на десять меньше. – Что ты здесь делаешь?

– Приобщаюсь к современному искусству.

– Хорошо выглядишь, – улыбнулась мадам Эсперандье. – Гораздо лучше, чем в последний раз… В том мрачном месте ты смахивал на зомби.

– Вернулся из царства мертвых, – пошутил Сервас.

– Да нет. Правда лучше, – повторила женщина, как будто хотела убедить себя, а не его.

– Non venit ad duros pallida Cura toros…[32]32
  «К жесткому ложу печаль с бледным лицом не придет» (лат.). Марциал Марк Валерий, «Эпиграммы», пер. Ф. А. Петровского.


[Закрыть]

– Вижу, своих любимых латинских авторов ты не забыл. Это… – Шарлен обняла его, крепко сжала руку изящными тонкими пальцами, – очень хорошая новость.

Ее прохладная с мороза щека задержалась у щеки майора чуть дольше положенного, и он успел почувствовать запах ее волос и легкий аромат духов. До чего же она хороша…

– Ты все еще торчишь в санатории или вернулся домой? – спросила женщина.

– Меня там кормят, поят и обстирывают – поди плохо, – хмыкнул Сервас.

– Я очень рада. Рада тебя видеть, Мартен. Рада тебя видеть таким. Но это ведь не визит вежливости, я права?

– Права…

Шарлен повесила куртку на плечики, повернулась и направилась в свой кабинет, устроенный в дальнем конце зала, выгнутого дугой над галереей.

– Тебе что-нибудь говорит фамилия Яблонка? – спросил ее гость. – Селия Яблонка…

Хозяйка галереи повернула голову, и сыщик залюбовался ее изящным профилем и точеной шеей под завитками рыжих волос.

– Это художница, покончившая с собой в прошлом году. Я выставляла ее работы. – Шарлен посмотрела Сервасу в глаза. – Тебе не надоело проявлять интерес только и исключительно к мертвецам?

Мужчина счел за лучшее не заметить подтекст ее вопроса, но на мгновение боль дала о себе знать.

Он не готов…

Сервасу хотелось верить, что он оставил все свои тревоги и страхи за порогом санатория, но усталость и сомнения шли за ним по пятам.

– Расскажи мне о Селии, – попросил он. – Какой она была? Тебе не казалось, что у нее… депрессия?

– Селия была невероятно талантливой, забавной и… дерзкой.

Эсперандье подошла к стеллажу (другой мебели в огромном зале не было), сняла с полки толстый, роскошно изданный каталог и протянула его Мартену:

– Вот взгляни.

Название на обложке гласило: «Селия Яблонка и отсутствующее искусство». Шарлен начала листать глянцевые страницы. Фотографии бездомных. Африканская семья – пять человек, ютящиеся на десяти квадратных метрах. Санитары «Скорой помощи» кладут на носилки замерзшего насмерть человека. Бродячая собака. Чумазый ребенок роется в помойке. Мальчик просит милостыню в метро… И тут же следом – сверкающие витрины супермаркетов, дразнящие взгляд жратвой, навороченной техникой, игрушками, одеждой («Скидки на все!») и новенькими автомобилями, очереди в кинотеатры, заполненные посетителями залы ресторанов быстрого питания, залы игровых автоматов, переполненные мусорные баки, гниющие свалки, печи для сжигания отходов… Послание автора миру, не требующее разъяснений, ясное и недвусмысленное.

– В ее работах нет ни малейшей изысканности, никаких тонкостей или ухищрений, – стала объяснять Эсперандье. – Она сознательно исключала эстетическую и катарсическую функции искусства, хотела, чтобы ее «месседж» был понятен всем.

Сервас поморщился – рассуждения о художественном стиле Селии Яблонки были ему неинтересны. Сам он вообще предпочитал готику.

– Где сделаны эти фотографии? – спросил он свою приятельницу.

– На улице. И в сквоте. Часть работ там и экспонировалась. Селии было недостаточно, чтобы посетители просто смотрели на снимки, она хотела, чтобы они оказывались внутри, и придумала звуковое сопровождение. Механический голос приглашал их посетить сквот и увидеть завершение экспозиции. Чтобы облегчить задачу, она расклеила небольшие афишки на всем пути следования.

– И что, получилось?

Шарлен поморщилась:

– Не так чтобы очень… Несколько смельчаков «прошли путь до конца», но завсегдатаев моей галереи – увы – жизнь отверженных не интересует.

Мартен кивнул. Он знал, что жена его коллеги не питает иллюзий о посетителях художественных выставок в частности и о мире современного искусства в целом. Она много рассказывала ему о том, как с помощью миллионов долларов и евро надувается пузырь спекуляций, как сговариваются торговцы искусством, галеристы и аукционисты, чтобы «создать репутацию» тому или другому художнику и вынудить музеи и частных коллекционеров платить втридорога за вполне рядовые произведения. В любой другой области за подобные «фокусы» сажают в тюрьму.

– Не уверена, что в моем лице ты нашел самый надежный источник информации… – сожалеющим тоном произнесла Шарлен. – Я не слишком хорошо знала Селию, хотя, пока шла выставка, мы много общались, и… Знаешь, что странно: сначала она была полна жизни, а потом вдруг изменилась – помрачнела, стала дерганой, затравленной, так что, честно говоря, ее самоубийство меня не удивило.

Сервас мгновенно насторожился… Сама по себе эта информация подтверждала версию суицида, но в словах собеседницы ему померещился некий диссонирующий звук. Или он себя накручивает? Хочет во что бы то ни стало выискать деталь, за которую можно будет зацепиться, доказать, что следователи проморгали главное? Ничто не подкрепляло эту гипотезу – кроме ключа от гостиничного номера…

– Говоришь, она менялась все то время, что вы общались? – уточнил полицейский.

– Именно так.

– Как долго это продолжалось?

– Мы познакомились месяцев за девять до ее гибели…

– Какой она тогда была?

Шарлен задумалась.

– Очень энергичной, полной энтузиазма. Строила планы, выдавала десять идей в минуту! А в конце еле ноги таскала. Стала безразличной и жутко рассеянной… Напоминала привидение.

«Что произошло? – спросил себя Мартен. – Селия Яблонка впала в тяжелейшую депрессию всего за несколько месяцев. Такое случилось с ней впервые или это был рецидив?»

– У тебя есть адрес сквота? – спросил он.

– Почему ты заинтересовался этим делом?

Сервас и сам не знал, что ищет. Дело о самоубийстве Яблонки давно закрыто и не входит в юрисдикцию уголовной полиции.

– Позавчера мне в ящик бросили вот это. – Он показал приятельнице электронную карточку.

– Что это такое? – не поняла она.

– Ключ от номера, где умерла Селия Яблонка.

– Ты знаешь, кто это сделал?

– Понятия не имею.

Сервас прочел в глазах женщины недоумение и вздохнул:

– Ты не находишь, что все это как-то непонятно и… неприятно?

Он остановился у ворот с табличкой «Общественный центр самоуправления. Прошения, взаимопомощь, самоуправление». Окна первого этажа были заложены кирпичом. Знававший лучшие времена фасад украшали граффити и многоцветная фреска, изображавшая корабль с беженцами, попавший в жестокий шторм, решетки с колючей проволокой, яркие прожектора, охранников с собаками, судей в мантиях, вооруженных револьверами спецназовцев, полицейских с занесенными для удара дубинками, детей, играющих в футбол среди развалин…

Сервас вошел во двор с растрескавшимся асфальтом, сквозь который проросла трава, и направился к подъезду. У крыльца были припаркованы машины, а недалеко от них стояло несколько велосипедов. Войдя в застекленную дверь, он понял, что в доме бурлит жизнь. На вешалке висели пальто, а к желтым стенам были приколоты детские рисунки и самодельные плакаты: «Полиция контролирует. Суд сажает», «Долой высылку из страны! Общество должно защищать себя, а люди – бороться за свои права!», «Они не заставят нас молчать!», «Подними на смех мэра!»

«Да уж, атмосфера в нашей стране предгрозовая, – подумал Мартен. – Безропотное смирение одних, глухое недовольство других, и последних становится все больше…»

Со второго этажа доносились вопли ребятишек и раздраженные голоса матерей.

За спиной раздался женский голос:

– Я могу вам помочь?

Сервас повернулся, ожидая увидеть девчонку с косичками-дредами в вязаной шапочке и с «косячком» в зубах, но перед ним стояла женщина в джинсах и свитере, со строгим пучком волос и в круглых очках.

– Я хотел бы видеть директора центра, – ответил Мартен.

– Директора? А вы…

Сервас показал удостоверение, и ему показалось, что женщина брезгливо поморщилась:

– Что вам нужно? Неужели недостаточно того, что…

– Я расследую смерть Селии Яблонки, художницы, которая здесь выставлялась. Дела сквота меня не интересуют.

– Это не сквот. Мы даем приют людям, которым негде жить…

– Конечно…

– У нас общественный центр. Мы пытаемся, по мере наших скромных сил, исправлять упущения властей…

– Понятно.

– Центр может дать приют двадцати пяти семьям. Мы оказываем им финансовую и юридическую помощь, учим читать и писать на французском. Здесь есть компьютерный класс, мастерские, столовая, ясли…

– Очень интересно.

– Мы делаем все, чтобы они не чувствовали себя изолированными от общества, объясняем, как противостоять враждебному миру французского правосудия, как не бояться легавых, – последнее слово собеседница майора произнесла по слогам, – тюремщиков и судей… Это – не сквот…

– Я понял.

– Ждите здесь.

Женщина пошла к лестнице. Маленький темнокожий мальчик на трехколесном велосипеде выехал из-за угла, остановился рядом с Сервасом и уставился на него большими круглыми глазами. «Привет», – сказал Мартен, но ответа не дождался. Минут через пять на лестнице раздались шаги. К полицейскому направлялся высоченный и очень худой мужчина с изрезанным глубокими морщинами лицом. Несмотря на эти морщины, он выглядел удивительно молодо и был очень хорош собой: большие светлые глаза, нос с горбинкой, открытая улыбка…

– Хотите взглянуть? – обратился он к сыщику.

Тот уловил в его взгляде веселый вызов. «Этот тип гордится своей миссией…» – подумал Мартен и почувствовал внезапную симпатию к человеку, уверенному в истинности избранного пути. Он не смирился, не стал циником, не устал сражаться.

– С удовольствием, – согласился полицейский.

Час спустя они осмотрели мастерские – в одной ремонтировали велосипеды, а в другой обучали шелкографии. Сервас ожидал встретить в центре незаконных эмигрантов из Африки, но увидел беженцев из Грузии и Ирака, впавших в нищету работяг, безработных, студентов и супружескую чету молодых элегантных шриланкийцев, говорящих на тягучем английском. А еще детей в добротной зимней одежде, собиравшихся в школу.

– Все, что вы видели, может быть похоронено в самое ближайшее время, – сказал директор центра, садясь в старое продавленное кожаное кресло у выходящего во двор окна, когда они закончили осмотр.

Майор устроился в другом кресле напротив него. Ему было хорошо известно, что нелегалов отлавливают и высылают на родину в любое время года и даже перед Рождеством.

– Итак, вы пришли из-за Селии? – вспомнил его собеседник.

Дылда с лицом юноши смотрел на сыщика без враждебности, но его пристальный взгляд смущал Серваса. Этот человек был проницателен и явно очень умен.

– Да, – подтвердил полицейский.

– Что вы хотите узнать? Я думал, дело закрыто…

– Верно.

На лице директора отразилось недоумение.

– Я пытаюсь понять, какие обстоятельства довели Селию Яблонку до самоубийства, – пояснил его гость.

– Зачем? С каких это пор полицию волнуют подобные проблемы?

Умный вопрос.

– Скажем так: остались непроясненные моменты…

Сервас, само собой разумеется, не собирался признаваться, что заинтересовался давней историей после того, как получил по почте электронный ключ от номера люкс. И в том, что это не главная причина, а главная заключается в том, что ему нечем себя занять…

– Что вы называете «непроясненными моментами»? – уточнил директор.

– Расскажите мне о ней, – попросил Мартен, проигнорировав этот вопрос. – Как долго вы общались? Вам не показалось, что ее поведение внезапно изменилось?

– Я об этом не думал, но теперь, когда вы спросили… – Его собеседник достал из кармана брюк пачку коротких сигарилл, зажал одну в зубах и предложил Сервасу: – Хотите? Нет? Ну и правильно. А я вот обожаю эту дрянь…

Он чиркнул спичкой и поднес ее к сигарилле – так, чтобы пламя едва касалось ее. Затем покрутил сигариллу в узловатых пальцах, чтобы та прогрелась, и сделал несколько затяжек:

– Ммм…

Он открыл окно, и ледяной ветер зашвырнул в комнату несколько мохнатых хлопьев снега. Сыщик поежился – он не любил холод, и ему не нравился терпкий запах дыма, а вот его собеседник словно бы и не заметил перемены температуры.

– Она действительно изменилась, я бы сказал – потеряла голову. – Директор выдохнул дым, посмотрел на полицейского в упор и добавил, чеканя слова: – Она просто-напросто сошла с ума.

Серваса кинуло в жар.

– Селии казалось, что ее кто-то преследует, она едва справлялась с приступами паранойи, говорила, что за нею следят, шпионят, что ей хотят причинить вред… Она перестала доверять даже сотрудникам центра, и я не стал исключением. – В голосе директора прозвучала подлинная печаль. – Сначала я не придавал значения переменам в ее поведении, хоть и замечал, что она иногда ведет себя странно, что бывает нервной и беспокойной… Но я относил это на счет волнения из-за выставки. Успех был очень важен для Селии, она работала день и ночь, но ее психологическое состояние ухудшалось, в ней проявлялись враждебность и подозрительность. Она не просто перестала доверять мне, но еще и обвинила меня в кознях. Малейшее отклонение от привычного порядка вещей мгновенно выбивало ее из колеи. Думаю, временами ей казалось, что весь мир ополчился против нее.

Мартен слушал, и его пробирала дрожь. Не от холода – от охотничьего азарта.

– Однажды произошел досадный инцидент, – продолжал руководитель центра. – Селия провела вторую половину дня в мастерской, с ребятами, она много фотографировала, выглядела довольной и расслабленной, а потом вдруг заметила чей-то силуэт во дворе у ворот. Это был мужчина с фотоаппаратом. Селия начала что-то бессвязно выкрикивать, едва не разрыдалась, а потом позвала на помощь двух добровольцев и пошла выяснять отношения. Она сорвалась – оскорбляла того человека, ударила его, попыталась отнять фотоаппарат…

Наверху зазвучала цыганская скрипка.

– Тот тип оказался журналистом местной газеты. Его послали сделать репортаж о нашем доме-убежище, так что уладить недоразумение было очень непросто… – Директор вздохнул. – Я попросил Селию уйти и не возвращаться – мы с трудом находим общий язык с прессой, нам очень важно, чтобы люди понимали, чем мы занимаемся, чего хотим добиться для живущих здесь семей, так что, сами понимаете… Потом я пожалел, что не попытался объясниться с Селией, но, как говорится, сделанного не воротишь.

– Вы знаете, чего именно она боялась? – спросил Мартен.

На улице загудела машина.

– Не чего – кого. Незадолго до смерти она заявила, что кто-то желает ей зла, хочет разрушить ее жизнь… – Собеседник сыщика выдержал паузу, а потом продолжил: – Мсье… как, вы сказали, вас зовут? Сервас? Так вот, мсье Сервас, позвольте задать вам вопрос.

Его серые глаза смотрели пристально и недоверчиво.

– Конечно, спрашивайте, – кивнул полицейский.

– Почему вы заинтересовались Селией именно сейчас, год спустя? Что, дело снова открыли? Честно говоря, все это выглядит несколько… странно. – Он стряхнул пепел в окно. – Если не ошибаюсь, ваш визит носит скорее неофициальный характер?

– Угадали, – не стал отпираться майор.

– Вы были знакомы с Селией Яблонкой?

– Нет.

– Знали кого-то из ее друзей или родственников? Кто попросил вас прийти сюда?

– Мне жаль, но на этот вопрос я ответить не могу.

– Из какого вы отдела? Год назад я вас среди следователей не видел.

– Я работаю в Департаменте криминальной полиции.

Директор нахмурился:

– С каких пор уголовка занимается самоубийствами? Возможно, Селия не покончила с собой, и это было…

– У нас нет ни малейших сомнений в том, что она убила себя.

– Ладно. Примем за данность… Но тогда история выглядит еще более странной, – прокомментировал тощий верзила, выпустив колечко дыма под потолок. – Не обижайтесь, но вы и сами выглядите неважно.

Сервас вернулся в пансионат около пяти. На город опускались зимние сумерки, на улице было неуютно, а в окнах горел свет, и дом навевал ощущение тепла и покоя, что было особенно необходимо большинству его обитателей.

Сыщик заглушил мотор и бросил взгляд на свою трясущуюся руку. «Проклятые сигариллы…» – подумал он и пошел по присыпанной снегом гравиевой дорожке к входу. Из большой гостиной доносились голоса – время ужина еще не наступило. В здешнем заведении тоже имелись мастерские: театральная, мастерская игры в белот, мастерская сплетен, мастерская жалоб, мастерская воспоминаний…

Мужчина поднялся в свою комнату под крышей, перескакивая через две ступеньки, отпер дверь и сразу зажег лампу на столе – потолочный плафон давал мало света. Включив компьютер, он кликнул на иконку с портретом Густава Малера в углу экрана, и из колонок полились звуки – плавные, чистые, прозрачные, напоминающие ледяную капель. Музыка навевала чувство умиротворения. Романс «Я шел веселый». Фортепианная версия в исполнении самого Малера была записана на валики в 1890 году, позже была сделана перезапись этой вещи, а потом ее оцифровали. Пальцы великого музыканта легко касались клавиш «Стейнвея», извлекая из инструмента невесомые, как крылья бабочки, ноты, которые остались в веках, чтобы Сервас мог наслаждаться ими сегодня.

«Иногда передовые технологии действительно творят чудеса, – подумал он, – пусть даже в них есть нечто дьявольское». Полицейский взглянул на часы – 17.16 – и достал телефон.

– Привет, Мартен… – услышал он знакомый голос.

Это был Дегранж, инспектор Службы общественной безопасности, прямой, честный, наделенный от природы чутьем, которому мог бы позавидовать самый породистый бладхаунд. Прежде чем перейти в уголовную полицию, Сервас был его напарником и полностью ему доверял.

– Сколько лет, сколько зим… – протянул Дегранж. Ему была известна история с «польской коробкой», но сдержанность и чувство такта не позволяли ему упомянуть об этом впрямую.

– Я в отпуске по болезни, – ответил Сервас.

Без комментариев…

Затем Мартен из вежливости поинтересовался, как поживают дочери Дегранжа. Обе были немыслимыми красотками, росли не по дням, а по часам и вызывали восхищение у всех окружающих.

– Ты вряд ли звонишь, чтобы поболтать о моих девочках, Мартен, я угадал? – спросил наконец инспектор.

Сервас решил не темнить:

– Имя Селия Яблонка тебе что-нибудь говорит?

– Девушка, перерезавшая себе горло в отеле «Томас Вильсон»? Конечно.

– Я хочу посмотреть то дело…

– Зачем?

Прямо и без обиняков. Майор знал, что его бывший коллега ждет такого же прямого ответа, и предпочел сказать правду:

– Кто-то прислал мне ключ от номера, где она умерла.

Пауза.

– Есть идеи насчет личности «дарителя»? – уточнил наконец Дегранж.

– Ни одной.

Еще одна пауза.

– Ключ, говоришь? – снова подал голос инспектор.

– Да.

– Ты доложил начальству?

– Нет.

– Черт бы тебя побрал, Мартен! Ты же не собираешься снова открыть это дело и вести его в одиночку?

– Я всего лишь хочу прояснить кое-какие детали. Если что-нибудь раскопаю, сообщу Венсану и Самире. Нужно проверить факты.

– Какие?

– Что?

– Какие факты?

Сервас ответил с секундной задержкой:

– Вообще-то я хочу найти того или ту, кто прислал мне ключ, и думаю, что ответ может быть в этом деле.

Дегранж промолчал, и Мартен понял, что тот размышляет.

– Мда… Логично. До некоторой степени… – признал в конце концов его бывший коллега. – А ты не задал себе другой вопрос?

– Какой?

– Почему выбрали именно тебя? Ты ведь не имел отношения к тому расследованию. Подобные дела не в твоей юрисдикции, но этот… назовем его некто – точно знал, где тебя найти. По-моему, газеты не информируют публику о впавших в депрессию легавых. Не находишь, что это несколько… странно?

Итак, Дегранж в курсе. Как и большинство тулузских полицейских… Сервас понимал, как сильно это обстоятельство затруднит его возвращение на службу.

– Именно поэтому я и хочу посмотреть дело. Судя по всему, мистер Икс знает обо мне не меньше, чем об этом деле, – объяснил он.

– Что совсем неудивительно – газеты освещали твои расследования в Сен-Мартене и Марсаке. Если бы я искал компетентного сыщика, то тоже выбрал бы тебя. Посмотрим, что можно сделать. Перезвони мне завтра. Пообедаем. Поговорим о старых добрых временах… Я помню, как ты появился у нас. Молодой лейтенант на старой тачке. Ты поставил машину на стоянку и пошел перекусить, а когда вернулся, обнаружил, что тебя ограбили – взяли все, даже трусы! Это было твое первое назначение, и первое, что ты сделал, – подал жалобу!