Текст книги "Ход королевой"

Праздник проходит при свете большого костра посредине поляны.

Николь в восторге, ей нравится находиться среди столь непохожих на нее людей.

Тжампитжинпа объясняет ей происхождение этой традиции:

– Как я говорил, священная церемония Янда – это праздник Времени Сна. В песнях рассказывается история мира от самых истоков.

– Какова же ваша версия сотворения мира?

– Сначала не было ничего, ни растений, ни воды, ни жары. Но под землей спал огромный радужный змей. И вот он просыпается, видит, что он совсем один посреди этого пустого мира, и сильно огорчается. Он прибегает к волшебству и вызывает дождь. Дождевая вода наполняет борозды в земле, проделанные радужным змеем, так возникают речушки, реки и моря. Время от времени радужный змей зарывался мордой в землю и вздымал ее, создавая холмы и горы. Там начинали расти леса. Потом радужный змей вернулся под землю и выгнал оттуда зверей: динго, кенгуру, лягушек. На втором этапе появились насекомые, муравьи, жуки, скорпионы. Наконец, настала очередь людей. Радужный змей привел их к берегу моря и научил уважению ко всем живым существам и заботе о земле. Прежде чем снова уползти под землю и уснуть, радужный змей напомнил людям, что они не хозяева, а всего лишь хранители природы. В конце он предостерег людей, что если они злоупотребят своей властью во вред земле из эгоизма или жадности, то он снова вылезет наружу, все уничтожит и создаст новый мир, где людям не будет места.

Николь очень нравится этот рассказ. Теперь она смотрит на Тжампитжинпу с более глубокой симпатией.

Аборигены пляшут вокруг большого костра под дробь множества барабанов и прочих ударных инструментов.

Тжампитжинпа показывает жестами, что ей следует раздеться. Она снимает блузку, но не бюстгальтер. Он показывает, что надо снять и его. Она колеблется, но потом соглашается оголиться до пояса.

Молодой человек наносит на ее тело липкие полосы и клеит на них сотни белых перышек, после чего предлагает ей присоединиться к танцующим женщинам. Они, как и она, до пояса голые, с полосками из белых перышек на теле.

Ритм, отбиваемый ладонями по натянутой коже барабанов, ускоряется. Пожилые женщины колотят деревянными палочками, издавая сухие звуки.

Николь все сильнее возбуждается от этого представления. Кто-то запевает, она не понимает ни слова, но вместе с остальными повторяет слова, чувствуя сильный душевный подъем.

Я чувствую, что у всех этих людей сильная связь друг с другом, с животными, с деревьями вокруг нас.

Мне подходит эта духовность. Это то, чего мне недоставало.

Ритм тамтамов продолжает ускоряться. Николь пускается в пляс так же самозабвенно, как другие женщины.

Неподалеку отбивают ногами ритм мужчины в высоких красно-белых головных уборах и в черных набедренных повязках.

Тжампитжинпа подходит к Николь и протягивает ей сосуд с коричневатой массой. Он показывает жестом, что надо это съесть, она сначала отшатывается, но потом берет себя в руки и пробует незнакомое кушанье.

Ее восприятие музыки и пения тут же делается гораздо острее.

– Что это? – спрашивает она.

– Грибы с кореньями и с медом. Мед входит в состав большинства наших отваров, потому что для понимания мира необходимо познать дух улья.

Он указывает на улей на шесте, из улья вылетают пчелы, они тоже танцуют, выписывая «восьмерки».

Снадобье действует на Николь постепенно, через какое-то время его действие становится невозможно отрицать. Николь жарко, она чувствует небывалый прилив жизненных сил. Ей кажется, что ее кровь превратилась в кипящую лаву, все звуки приобретают невероятную красочность.

Она испытывает удивительные, волнующие ощущения, улыбающееся лицо Тжампитжинпы внушает ей доверие. От всех людей вокруг нее, счастливо пляшущих в ритме барабанной дроби, исходит благотворная энергия.

Она, не раздумывая, принимается горланить вместе с ними песни, вместе с ними отплясывать.

В конце концов она перестает осознавать происходящее, слившись с коллективным бессознательным всех веселящихся, которые улыбаются ей и отбивают ладонями ритм.

Как называл это папа? Ах, да: эгрегор. Духовное облако коллектива.

Она, не отдавая себе отчета, ест и пьет вместе с остальными нечто солоноватое, с привкусом трав, яиц, земли. В ее душе расцветает чувство сопряжения с чем-то древним, священным.

Из поля ее зрения не исчезает улыбающаяся физиономия Тжампитжинпы, без устали кивающего головой.

Я чувствую, как расширяюсь.

Как увеличиваюсь.

Чувствую связь со всеми этими людьми.

Я – это они, они – это я.

Я чувствую связь с радужным змеем.

Чувствую слияние с моей планетой.

Я – это она, она – это я.

Закрывая глаза, Николь чувствует, как оказывается в чьих-то объятиях.

Тжампитжинпа.

Абориген разворачивает ее лицом к себе и целует. Она колеблется, но недолго. Ему почти не приходится ждать ее согласия ответить на его поцелуй.

Потом они танцуют вдвоем, прижимаются друг к другу, склеиваются из-за пота. Он уводит ее на поляну на некотором удалении от места, где грохочет праздник, и там, при свете одной луны, под доносящийся издали стук тамтамов и под гудение диджериду, она впервые в жизни занимается любовью.

Она чувствует через Тжампитжинпу связь со всеми пчелами, снующими вокруг своего улья.

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ: мифология австралийских аборигенов

Когда радужный змей сотворил Землю, сердце планеты забилось. Биение ее сердца обеспечивал улей в ее сердцевине. Ритм сердцебиения задавали пчелы, стукавшиеся о стенки своего улья.

Однажды кожура сердцевины планеты треснула, и рои пчел устремились на завоевание Вселенной. Так зародились звезды. С тех пор пчелы могли улетать и возвращаться через трещину в сердцевине Земли. Но сама Земля из-за этого слабела и наполнялась печалью…

Теперь человек, желая собрать разлетевшихся пчел, должен ежедневно петь и плясать, чтобы у насекомых, превратившихся в звезды, появилось желание вернуться в свой улей в центре Земли.

Эдмонд Уэллс.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания

4

Моника Макинтайр живет в индийском духовном центре уже пять дней. Фазы медитации сменяются у нее фазами отдыха и фазами йоги.

Она ничего не ест.

Как и в предыдущие дни, ровно в 6 утра Шанти будит ее ударами в гонг. Моника быстро одевается и спускается в общий зал.

– Где остальные? – спрашивает она.

Шанти преспокойно отвечает:

– Ты осталась одна.

Меня устраивает остаться в этом большом доме вдвоем с Шанти.

– Они не так упорны, как ты, – объясняет индианка. – Не есть, мало говорить, не двигаться – все это непросто для американцев с их образом жизни. Они чувствуют, что их стиль жизни лишает их сил, но не готовы от него отказаться, потому что привыкли.

Вредные привычки указывают на духовное нездоровье.

Шанти и Моника принимают позы медитации на специальных подушках. У Моники получается безупречная поза лотоса – сложенные кренделем ноги.

Обе ровно час не шевелятся, потом вместе идут в зал для асаны, где медленно чередуют различные позы.

– Браво! – хвалит Монику Шанти. – Я впечатлена. Ты уже занималась йогой раньше?

– Нет, никогда.

Тогда индианка делает неожиданное: кладет ладонь между грудями Моники, на чакру 4, чакру сердца.

Девушке, избегающей чужих прикосновений, странно, что в этот раз она терпит вторжение в свое жизненное пространство.

Шанти долго не убирает руку, потом улыбается Монике.

– Я установила связь с твоей душой.

– И?..

– И получила подтверждение того, что думала. Мы были знакомы раньше. В прошлой жизни мы состояли в браке.

Моника вздергивает бровь.

– У нас было трое детей, два мальчика и девочка. Мы жили недалеко от Гоа и принадлежали к касте брахманов.

Моника не знает, что ответить.

– Мы часто занимались любовью, нам было очень хорошо, потому что мы обе отлично знали «Камасутру». Мы практиковали тантризм.

– Гм… Кем была в нашей «паре» я, мужчиной или женщиной?

– Насколько я понимаю, ты была женщиной, и я целовала тебя вот так…

Продолжая слово делом, Шанти целует Монику в губы. Молодая американка смущена и готова отпрянуть, но что-то ее останавливает. Она боится шелохнуться.

Поцелуй затягивается.

Шанти принимается ее раздевать, потом берет крем с запахом пачули и втирает его в тело Моники. При этом индианка чувствует, что ее молодая ученица еще не вполне расслаблена.

– Не волнуйся, – говорит она ей, – я заперла дверь внизу, нас никто не побеспокоит. Это то, чего я хотела, – остаться с тобой наедине. Мое имя означает «процветание». Хочешь, поделюсь с тобой своей энергией?

Шанти не ждет от Моники ответа, она раздевает ее догола и сама полностью раздевается, оставив только «третий глаз» – кружок на лбу, между бровями. Неуловимое движение – и она распускает свои длинные черные волосы.

Что за роскошная фигура пряталась под просторным сари! И как упоительно она благоухает!

– Не зажимайся, – шепчет индианка.

Она терпеливо массирует все тело Моники, уделяя особенное внимание самым отзывчивым местечкам. Моника открывает новые для себя ощущения. После ладоней Шанти за Монику принимаются ее губы, исследующие все ее тело и кое-где задерживающиеся, вызывая бурную реакцию.

Монике кажется, что у Шанти выросло множество рук, как у Шивы, а еще у нее множество ртов.

От умелых действий Шанти ее бьет током, сначала она издает стоны, потом следует долгий экстатический крик.

У нее такое чувство, что пробудилось все ее тело.

Так в индийском ашраме посреди Нью-Йорка Моника тоже познала любовь.

5

Март 1978 года.

Николь О’Коннор смотрит на тест на беременность и не верит своим глазам.

Результат положительный: это же надо умудриться забеременеть при первом же сексуальном контакте!

Она ни с кем не делится своей новостью и ждет.

Восемь, девять, десять недель задержки…

Николь вся на нервах.

На одиннадцатой неделе она делает УЗИ и с изумлением узнает, что ее тяга к коллективу получила отклик: она ждет двойню.

В конце концов она решается сообщить об этом отцу. Тот сначала не верит своим ушам, а потом заявляет:

– Ты не могла бы доставить мне большей радости: я стану дедушкой, причем сразу дважды!

– Послушай, папа, мне всего восемнадцать лет, я студентка, еще не начала сама зарабатывать на жизнь и не представляю себя матерью, тем более матерью двух детей.

– Не волнуйся, переедешь сюда, я найму нянек, детьми займутся они. Я уже придумал для них имена – и для мальчиков, и для девочек.

– Тебе неважно, кто отец?

Руперт берет свою излюбленную сигару, откусывает от нее кончик, выплевывает и с наслаждением закуривает.

– Ну и кто он?

– Тоже студент.

– Прекрасно!

– Он по происхождению абориген.

– Тем лучше. Родятся два красавчика-метиса. Похоже, чем люди разнообразнее, тем крепче здоровье их детей.

Николь поражена невозмутимостью своего отца.

– А ничего, что у нас обоих еще нет работы?

– Когда вы захотите поработать на ранчо, я вас найму.

Беззаботность отца уже начинает ее раздражать.

– Ты, возможно, видишь себя дедушкой, а вот я, увы, не вижу себя матерью.

– Кстати, раз у нас зашла речь об отце, то не считаешь ли ты, что следовало бы узнать и его мнение?

Назавтра Тжампитжинпу приглашают на фамильное ранчо.

– Та это вы – жених моей дочери? – как ни в чем не бывало обращается к нему Руперт О’Коннор.

– Мы познакомились в университете. Я, как и она, изучаю социологию.

Руперт протягивает ему пиво и чокается с ним.

– Социология – это наверняка захватывающе! А скажите, каковы ваши намерения в отношении моей дочери?

– Я люблю ее.

– Вы готовы на ней жениться?

– Это было бы для меня честью! – восклицает, не задумываясь, молодой человек.

Николь не разделяет их воодушевления.

Кухарка приносит огромную индейку, Руперт режет ее на части и кладет на тарелки молодых людей крупные куски. Потом поворачивается к Тжампитжинпе:

– Вы в курсе счастливого известия?

– Нет, я провел несколько дней в дороге, навещал своих дядек, они живут на севере.

– Значит, это мне выпало вас осчастливить: она беременна от вас, причем двойней!

Тжампитжинпа давится и долго не может откашляться.

– Вот-вот, у меня была такая же реакция, – шутит Руперт.

– Вы… вы уверены?

Абориген не решается встретиться взглядом с Николь.

– Она на одиннадцатой неделе, уже сделала УЗИ, на нем видны два зародыша. Думаю, скоро получится разобрать их пол: может, это два мальчика, может, две девочки, а может, мальчик и девочка – то, что французы называют «королевским выбором».

Тжампитжинпа смотрит на Николь. Руперт разражается своим фирменным оглушительным хохотом, молодой человек ему вторит, но без восторга.

– Ну, как, довольны?

– Да, да… – выдавливает Тжампитжинпа немного испуганно.

Они чокаются второй раз. Николь не тянет к ним присоединиться.

Нахохотавшись и утолив жажду, Руперт поворачивается к дочери.

– Все в порядке?

– А вот и нет! Как я погляжу, вы решаете вдвоем, что произойдет с моим телом, не заботясь о моем собственном мнении.

– А какое оно, твое мнение?

– Я хочу сделать аборт. Я еще слишком юная для материнства. Сперва надо позаботиться о карьере. Я образую пару и стану матерью, когда найду работу. Пока что я хочу стать преподавателем социологии, а для этого надо учиться еще не менее пяти лет.

Потом она обращается к Тжампитжинпе:

– Прости, но наши отношения не смогут продолжаться. С нами все. Я снова буду считать, что у меня никого нет, ты тоже.

И она выходит, оставив обоих мужчин с недоуменно разинутыми ртами. Сигара, прилипшая к нижней губе Руперта, падает на пол.

Через несколько дней Николь возвращается в Сидней, чтобы сделать в подпольной клинике аборт. Несколько дней она лежит в своей комнате в общежитии, пропуская занятия. Тжампитжинпа рвется с ней увидеться, но она отказывается. Чем больше он настаивает, тем она непреклоннее.

В университете он не спускает с нее глаз и при каждом удобном случае умоляет ее о встрече. Но она даже не желает с ним разговаривать. От огорчения он худеет, чахнет, перестает посещать занятия.

Она считает, что он, наконец, все понял, а потом узнает из газет, что он покончил с собой – повесился у себя в общежитии.

Николь топит свое горе в спиртном.

Как-то вечером отец находит ее в баре неподалеку от университета.

– Я не собираюсь тебя винить, Никки. Знаю, что ты переживаешь. Не стану тебе говорить, что пить – это не решение, а просто ирландский атавизм. Со спиртным празднуют победу, оно помогает пережить поражение. Беда в том, что многие от него в конце концов умирают.

Николь, цедя виски, иронизирует:

– Предпочитаю умереть от цирроза, а не от рака.

Руперт О’Коннор качает головой.

– Я нанял следить за тобой детектива и знаю, что ты стала много пить после того, как сделала свой «выбор». Что ты будешь делать дальше? Превратишься в никчемность после первого же тяжелого испытания? Обычно О’Конноры не торопятся признавать поражение.

– Я загубила свою жизнь, – говорит она.

– Не годится так говорить в восемнадцать лет. Твоя жизнь еще даже не началась.

– Я уже посеяла вокруг себя много беды. Вижу единственный выход: потихоньку себя уничтожать при помощи этой прекрасной жидкости. Поверь, папа, я не пью ничего, кроме ирландского виски.

И она громко хохочет в манере своего отца.

– Ты действительно приготовила себе такой жалкий конец?

– Я сама решаю, как поступить со своим организмом. В том числе с печенью.

И она залпом допивает стакан.

– Нет, решение принимать не тебе одной, – возражает отец. – Вспомни мои слова: все мы принадлежим к стаду человеков. Ты ответственна перед другими людьми.

– Извини, папа, но я больше в это не верю. Я проклята, все, что я могу, – это губить заодно и других.

Она невесело смеется и с вызовом смотрит на отца.

Он меня презирает, ну и пусть. Я совершеннолетняя. Что хочу, то и делаю.

Руперт смахивает слезу. Эта маленькая деталь все меняет. Этот человек, которого она всегда видела смеющимся и сильным, вдруг предстает перед ней слабым. По ее вине. Это для нее невыносимо.

Она обнимает отца и тоже плачет. В этом взаимном излиянии чувств, в крепких объятиях друг друга, оба испытывают мощный прилив энергии. Они долго плачут в этом баре, под оглушительную композицию группы AC/DC Ride On, благо что никто вокруг не обращает на них внимания.

Назавтра Николь соглашается записаться в местное отделение организации «Анонимные алкоголики», и там, окруженная главным образом мужчинами с морщинистыми лицами, впервые произносит ритуальную фразу:

– Здравствуйте. Меня зовут Николь.

Ей хором отвечают:

– Здравствуй, Николь!

– Мне восемнадцать лет, я студентка факультета социологии, я начала пить после аборта и самоубийства моего жениха. Теперь я хочу бросить пить и надеюсь, что вы мне в этом поможете.

Произнося эти слова, она чувствует, что действительно нуждается в других людях, чтобы покончить с этим мучительным этапом своего существования.

6

– Я хочу домой.

Шанти смотрит на Монику с удивлением.

– Ты здесь всего две недели. Тебе со мной плохо?

Моника качает головой.

Черт, этого я и боялась: она ко мне привязалась. Это осложнит разрыв. Надо было сделать это раньше, но я тянула, потому что опасалась ее реакции.

Индианка тянется к ней и медленно гладит ее по голове.

– Я ведь тебя люблю, – шепчет она.

Фраза, предназначенная для того, чтоб все узаконить. Когда она говорит «я тебя люблю», то хочет сказать: «люби меня». Да, надо было раньше поставить точку.

– Любишь – отпусти на свободу.

– Здесь ты не на свободе?

– Я признательна тебе за всю эту науку: медитация, пост, индуизм, йога, буддизм, тантризм, чакры, под конец – индуистская вегетарианская гастрономия, но… мне пора уходить.

– Ты хоть меня любила?

– То, что мы какое-то время любили друг друга, не означает, что мы обязательно должны провести вместе всю жизнь. Иначе это не любовь, а обладание. Разве не в этом один из уроков буддизма – в умении отпускать?

Шанти пристально на нее смотрит.

– Ты эгоистка. Никогда не видела людей, для которых другие значили бы так же мало. Ты же видишь, что я страдаю. Неужели ты совсем лишена эмпатии?

– По-моему, понятие, которое ты употребляешь, принадлежит больше к иудео-христианской культуре. Наверное, общение с тобой разлучило меня с этой культурой и ее ценностями и сблизило с твоими. Не ты ли учила меня: «Мы не несем ответственности за чужую карму»?

Лицо Шанти еще больше суровеет.

– Ты бессердечная.

– Что есть, то есть. Или ты предпочла бы, чтобы я соврала и сделала тебе приятно?

– Я бы предпочла, чтобы ты любила меня и осталась здесь со мной, заниматься вдвоем ашрамом.

Она начинает меня раздражать.

Шанти прижимается к Монике и трется грудью о ее грудь. Моника чувствует, как у нее самой твердеют соски.

– Нет, после всего, что между нами было, ты не можешь меня бросить. Не я ли по твоему собственному желанию открыла для тебя сексуальность?

– Я признательна тебе за это, но это ни к чему меня не обязывает.

– Ты должна остаться.

Тем хуже для тебя. Это как с омаром: лучше сразу бросить его в кипяток, чем медленно варить на маленьком огне.

Моника поднимается в свою комнату, собирает вещи и, подойдя к двери, лаконично произносит:

– Намасте. Благодарю. До свидания.

Она выходит за порог и быстро удаляется. Оглянувшись, она видит, что Шанти смотрит на нее в окно.

Черт, она правда меня любит… даже слишком. Пусть немного погорюет. Незаменимых людей не бывает. Появится новая гостья, которая не устоит перед ее чарами.

Она ускоряет шаг и, свернув на первую перпендикулярную улице авеню, с облегчением переводит дух.

Неужели так трудно это понять? Я создана для одиночества.

Через час она доходит до своего дома. Длительная ходьба позволяет ей оторваться душой от ашрама Шанти.

Она выходит из лифта, входит в свою квартиру, включает свет, раздвигает шторы.

Вдвоем хорошо, а одной еще лучше.

Она заваривает себе жасминовый чай.

До чего же здорово быть одной у себя дома!

Она поудобнее устраивается с горячей чашкой, включает телевизор и опять с удовольствием подключается к внешнему миру, от которого слишком долго была отрезана.

Одной у себя дома, перед телевизором попивать жасминовый чай – это мне тоже подходит.

Но не успевает она расслабиться перед экраном, как раздается звонок в дверь. Она смотрит в глазок и видит Шанти.

О нет!

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она, не отпирая дверь.

– Я не могу без тебя жить, – отвечает индианка.

В конце концов Моника открывает дверь, и Шанти сразу набрасывается на нее с поцелуями. Моника еле-еле отстраняется.

– Как ты меня нашла?

– Твой адрес есть в телефонном справочнике.

Мне не приходило в голову прятаться, потому что я не могла себе представить подобную ситуацию.

Шанти опять пытается стиснуть ее в объятиях, и теперь уже Монике приходится ее оттолкнуть.

– Я благодарна тебе за путь, который мы проделали вместе, но теперь нам надо расстаться, – говорит она.

– У нас кармическая связь. Мы были вместе много жизней. Ты – моя близкородственная душа. И единственный человек, с которым я должна жить.

– Ты в этом уверена, а я нет. Сожалею.

Моника жестко выставляет ее за дверь и запирается.

Тут же принимается звонить звонок.

Моника отключает электрический звонок от сети, тогда Шанти начинает колотить в дверь и кричать:

– Учти, я никуда отсюда не уйду!

Если это любовь, то меня она, кажется, ничуть не интересует.

Моника включает на всю мощь классическую музыку, Седьмую симфонию Бетховена, чтобы заглушить удары в дверь. Но, посмотрев еще раз в глазок, чтобы проверить, ушла ли Шанти, она видит соседей сверху: они сжалились над женщиной, сидящей на половике, и вступили с ней в разговор, чтобы утешить.

Этак она поссорит меня с соседями… Я недооценила проблему. Ничего, рано или поздно она утомится и уйдет домой.

Но проходит день за днем, а Шанти все никак не покинет свой бивак[2]2
  Разновидность временного лагеря или убежища.


[Закрыть] за дверью Моники.

Недаром Наполеон говорил: «В любви единственная победа – это бегство».

Моника достает из шкафа рюкзак, поспешно набивает его одеждой, кидает туда туалетный набор, гасит весь свет, выворачивает пробки и осторожно открывает дверь.

Шанти открывает один глаз.

– Любовь моя!

Она вскакивает и пытается обнять Монику, но та ее отталкивает, быстро сбегает вниз по лестнице и выскакивает на улицу. Там она останавливает такси, юркает внутрь и захлопывает дверцу.

– Куда ехать? – спрашивает водитель.

– В магазин альпинистских принадлежностей. Мне надо совершить восхождение.

7

Николь О’Коннор садится в свою машину и долго едет, пока вдали не появляется отблеск костра. Чем дальше, чем громче становится стук тамтамов.

Она подъезжает к большому костру. Вокруг него собралось человек сто.

Она приехала на Янду, праздник Времени сна.

Так это начиналось, так и должно завершиться.

Она оголяется до пояса, раскрашивает лицо, как другие женщины, ест и пьет галлюциногенное, самозабвенно пляшет, переходя из рук в руки.

Она знает, что, впитывая силу от огня, от земли, от грибов, наполняясь мужской энергией, обретает новую жизнь.

8

После полутора часов в автобусе Моника Макинтайр выходит на остановке у горы Кэмелбэк, в 150 км западнее Нью-Йорка, в Пенсильвании, в горах Поконо.

В это время года, когда нет школьных каникул, здесь довольно пусто. Несмотря на холод, снега нет, на лыжах не покатаешься.

Моника разворачивает карту, чтобы проложить маршрут до высокогорного пристанища для туристов.

Одна среди дикой природы, вдали от соплеменников, она наконец-то чувствует себя в ладу с собой.

В нью-йоркском ашраме было немого народу, но я все равно чувствовала, что вокруг здания кишат люди, ездят шумные машины. А здесь только деревья, трава, ветер и белки.

Она вспоминает Шанти.

Казалось бы, ей полагается быть мудрой, пропитанной индуистской философией, учением об отстраненности, а кем она оказалась на самом деле? Ребенком-собственником, зацикленным на своей игрушке!

Она вспоминает, чему учила Рен, ее бабушка, свою дочь.

Как она говорила? «Если твое счастье зависит от выбора, который делает другой человек, то приготовься быть несчастной». Все верно, Шанти несчастна, потому что решила, что ее жизнь зависит от другого человека. От меня.

Как можно настолько плотно пребывать в плену своих иллюзий?

Другие – это зависимость.

Шанти смахивает на наркоманку. Можно подумать, что у нее галлюцинация, что ей необходима доза.

Она вспоминает свою первую ночь с индианкой, о ласках, которые получала и отдавала.

Ее любовь постепенно удушила бы нас, я правильно сделала, что сбежала.

Согласна, я груба, но зато не занимаюсь самообманом.

Мне есть за что себя уважать.

По-моему, все те, кто упивается словом «любовь», всего лишь скрывают свой страх одиночества.

Они сознательно изображают любовь, чтобы управлять другими, подобно тому, как управляют машиной или собакой.

Она смотрит на небо, там собираются облака.

Я буду подниматься без остановок, чтобы добраться до вершины этой горы.

Небо все больше хмурится. Внезапно разносится раскат грома, потом сверкает молния, озаряющая крутую тропу, по которой карабкается Моника.

Природа напоминает мне, что я всего лишь маленький зверек, затерявшийся на поверхности Земли.

Начинается мелкий дождик. Карта, которую она с трудом развернула, чтобы найти ближайшее пристанище для туристов, быстро намокает.

Дождь усиливается, грозя превратиться в ливень.

Моника не останавливается, невзирая на грозу, путь ей освещает маленький электрический фонарик на лбу, прикрепленный к бандане.

Надо как можно быстрее добраться до места.

Тропа становится все круче, вода хлещет по ней вниз. Моника скользит, падает на колени, продвигается дальше на четвереньках, но не помышляет о том, чтобы сдаться.

Справа от тропы, ставшей из-за дождя почти непроходимой, вздымается скала, слева – глубокая, кажущаяся бездонной пропасть, впереди не видно ни зги.

От порыва ветра и от сильного дождя она теряет равновесие, пытается выпрямиться, но ветер не дает. Она шатается, скользит влево, к краю пропасти, падает, но в последний момент успевает схватиться за выступ.

Моника висит на руках, вцепившись в мокрый камень и болтая в воздухе ногами. От ледяного дождя у нее сводит пальцы.

Не хочу погибнуть сейчас, вот так.

Она пытается подтянуться, но от каждого движения ее пальцы все больше разжимаются, края камня режут ей руки. Но она не оставляет попыток, извивается, силится снова заползти на тропу. Ей удается чуть-чуть приподняться, но не переместить центр тяжести.

Одна попытка следует за другой, и все безрезультатно.

И тогда от отчаяния она решается на то, что ни за что не пришло бы ей в голову, если бы не страх смерти.

– На помощь! – кричит она.

Она сознает, что из-за шума дождя, из-за грома и ветра шанс быть услышанной в таком гиблом месте, специально выбранном ею для того, чтобы быть подальше от людей, практически равен нулю.

Она уже охрипла от крика и обессилела от попыток подтянуться и залезть на скалу. Она тяжело дышит, но еще не полностью потеряла надежду.

– На помощь!

Тянутся секунды, кажущиеся часами, пальцы немеют и вот-вот разожмутся.

Вот, значит, как кончается моя жизнь протяженностью всего-то в восемнадцать лет.

Она представляет, как летит вниз, в пропасть, как разбивается о камни. Пройдет, наверное, не один день, прежде чем обнаружат мой труп.

Хотя…

Если я провалюсь в какую-нибудь расселину, то меня могут вообще не найти. Наступит зима, мое тело занесет снегом. Никто не знает, куда я отправилась, мама так и останется в неведении, что со мной стряслось. Решит, наверное, что я предприняла в одиночку кругосветное путешествие.

Внезапно перед ее глазами появляется розовый паук с толстыми розовыми лапами. Его появление сопровождает крик:

– Цепляйтесь!

Она без колебаний хватает неведомое существо, оказывающееся человеческой пятерней.

Ее центр тяжести наконец перемещается, ее выдергивают из бездны, и она встает обеими ногами на тропу.

Подняв голову, она видит перед собой человеческую фигуру с горящим на голове фонарем.

Дальнейшее похоже на сон. Фигура берет ее за руку и ведет за собой, стараясь, чтобы она не поскользнулась опять. Так, вместе, рука в руке, они движутся по опасному склону вопреки дождю, темноте и ветру. Против них ополчились все силы природы, но человеческое упорство все равно сильнее.

Вот и прибежище для туристов. Издали оно похоже на сложенную частью из камней, частью из бревен хижину, вроде овчарни.

Дверь не заперта и хлопает на ветру. Моника и ее спаситель перешагивают через порог и торопятся плотно закрыть дверь.

Моника облегченно переводит дух: в хижине сухо и тепло, отсюда нестрашно слушать, как воет ветер и барабанит по крыше дождь.

Спасший Монику человек щелкает выключателем, в хижине становится светло. Здесь все просто, но вполне симпатично: потолок подперт бревнами, в углу печка, есть стол и лавки вокруг него. Человек снимает шапку, и она видит загорелое лицо, длинные волосы, бороду.

– Вы в порядке, не поранились? – спрашивает он.

Моника стягивает насквозь промокшую верхнюю одежду. Он достает из рюкзака маленькую плитку и консервы и принимается готовить еду.

– Вам надо подкрепиться, после такой передряги вы, должно быть, страшно голодны.

– Я вся окоченела… – бормочет она, лязгая зубами.

Он достает из рюкзака и протягивает ей фляжку с коньяком.

– Универсальная микстура от холода!

Она жадно пьет и чувствует, как по телу растекается тепло. От блаженства она закрывает глаза.

– Спасибо.

Он тоже пьет из горлышка маленькими глотками.

– Как вас зовут?

– Моника, «одна» по-гречески.

Мужчина добродушно ее разглядывает.

– Что ж, в этот раз вам повезло, вы оказались не совсем одна! Я Корентен. – Он протягивает ей руку.

Немного поколебавшись, она пожимает ему руку, улыбается, с любопытством его рассматривает. Он смотрит в ее серебристо-серые глаза.

– На кельтском языке мое имя означает нечто вроде «сильного ветра». Созвучно сегодняшней погоде! Признаться, я еле вас вытащил, никак не мог удержать вашу мокрую ладонь.

– Хотите сказать, что я перед вами в долгу?

Он ошарашен ее резкостью.

– Нет, даже в голову не пришло. А что?

– Timeo Danaos et dona ferentes. Знаете, что это значит?

– «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Так троянцы ответили на предложение греков внести в Трою огромного деревянного коня.

Гляди-ка, культурный человек!

– Это в том смысле, что у дарителя на уме одурачить вас. Внутри того коня прятался Улисс, чтобы напасть. Как у вас вообще с латинскими поговорками?

– Asinus asinum fricat! – выпаливает он.

Она прыскает.

– «Осел об осла трется». Иными словами, дурак дурака видит издалека. Я, по-вашему, дурочка?

– Нет, просто мы кое в чем похожи. Например, оба увлекаемся латинскими поговорками и одинокими восхождениями в горы.

А он с юмором!

Она набирает в легкие побольше воздуха и говорит:

– Теперь мы не одиночки.

– С этим не поспоришь.

– Мы вдвоем в хижине, вокруг враждебная стихия. Это непременно кончится плохо, – предрекает она.

– В каком смысле «плохо»?