Текст книги "Город Анатоль"

XXV

Альвенслебен младший прибыл точно в четверг. Жак поехал его встречать в Комбез, а Корошек от усердия едва не слетел с лестницы, когда коляска остановилась перед «Траяном». Белоснежный, точно высеченный из глыбы сахара, вышел берлинский господин из коляски. Корошек был ошеломлен. Берлинский банкир, которого он представлял себе толстым, жирным, с блестящей лысиной, оказался молодым человеком, едва ли старше Жака, тонким, гибким, с бледно-голубыми глазами. Когда прибывшие вышли из коляски, Корошек долго искал чего-то в экипаже, но нет, там ничего не было. Господин Альвенслебен приехал без шляпы. Этот элегантный молодой человек, очевидно, так и приехал из Берлина в Анатоль без шляпы. У него была совершенно гладко остриженная голова, и только на темени слегка вились плойки светлых волос.

Жак и его гость обедали в красной комнате. Молодой господин из Берлина кушал с изумительным аппетитом, но пил только содовую воду. Никакого вина, ни рюмочки. Уж эти богачи! Вечно боятся за свое здоровье. Ксавер навострил уши, но господа говорили только на самые общие темы: о Берлине, о политическом положении, о знакомых.

После обеда они отправились в комнату Жака и долго беседовали о чем-то вполголоса. Жак показывал свои чертежи и зарисовки местности, излагал планы и предложения. Теперь видно было, как много он поработал.

– Отец хотел уже прекратить все переговоры, – сказал Альвенслебен младший, – не легко было его переубедить. Он стареет, и ему порой не хватает смелости. Так вы думаете, что эта девица Маниу продаст свою усадьбу за сорок тысяч крон?

– Она будет счастлива от нее отделаться. Она просила меня похлопотать, чтобы ей дали пятьдесят тысяч. Но вы, пожалуй, уговорите ее продать и за сорок.

На следующее утро, в семь часов, Гершун уже ждал со своей коляской у подъезда «Траяна».

– Ну, Гершун, теперь ты должен показать нам достопримечательности Анатоля! – сказал Жак так громко, чтобы все могли слышать.

Но, бог мой, неужто молодой господин из Берлина хочет ехать без шляпы?

– Шляпу, господин! – крикнул Корошек. – Возьмите шляпу, с вами может случиться солнечный удар!

Альвенслебен не понял его.

Коляска нерешительно двинулась по городским улицам. Достопримечательности? Гершун в смущении ерзал на козлах.

– Вези нас в Дубовый лес, там прохладней! – крикнул Жак.

А когда они проезжали мимо «Турецкого двора», Жак приказал остановиться:

– А не попросить ли нам у Франциски Маниу по стакану молока?

Несмотря на ранний час, Франциска уже закончила свой туалет. Она опять чуть-чуть перестаралась надушиться. Смущенно поклонившись Альвенслебену, она не спускала глаз с его лица. Лизу послали за молоком.

Альвенслебен сейчас же заговорил о деле. Он не привык тратить свои слова понапрасну. Там, в Берлине, у них нет для этого времени. Он интересуется ее усадьбой; короче говоря, он предлагает Франциске сорок тысяч крон наличными. Она может немедленно получить чек. И Альвенслебен вытащил из бокового кармана толстое позолоченное вечное перо.

Франциска улыбнулась и немножко скривила рот. На лице ее появилось смущенное, почти глупое выражение. Она с улыбкой покачала головой. Не говоря ни слова, она дала понять, что не согласна.

Альвенслебен выпил глоток молока. Он похвалил молоко – оно было и в самом деле отменным – и увеличил предлагаемую сумму на пять тысяч. Он не хочет терять время.

– Ваш лес по своему составу, надо признаться, великолепен. Но подумайте, сударыня, в каком глухом углу находится ваше имение!

Франциска снова покачала головой.

– Я вообще не продаю его, – решительно ответила она. Альвенслебен беспомощно взглянул на Жака. Жак вскочил с места в сильном волнении.

– Как? – Он даже позабыл о вежливости. – Вы вдруг, оказывается, вообще не хотите продавать? А еще третьего дня вы заявили мне, что обязательно продадите усадьбу, и господин Альвенслебен приехал сюда по моему телеграфному вызову. Подумайте, что вы говорите!

Франциска опустила голову и закусила губу. Затем она сказала:

– Я этой ночью видела во сне отца, и он запретил мне продавать усадьбу. Значит, я не буду ее продавать. Но, может быть, вы сделаете мне какие-нибудь другие предложения?

И на этом она заупрямилась. Как ни уговаривал ее Альвенслебен, сколько ни величал «сударыней», она не меняла своего решения.

Жак сделал ему знак, и Альвенслебен встал.

– Госпожа Маниу, – сказал Жак многозначительно, – вы привыкли к тому, что здешние люди торгуются неделями. Поэтому я должен вас предупредить, что если господин Альвенслебен закроет за собой дверь, то он уж больше сюда не вернется.

У Жака был чрезвычайно рассерженный вид. Франциска молчала.

– Мне очень жаль, что господин понапрасну проделал такое долгое путешествие, – сказала она наконец, не поднимая глаз.

Мужчины вышли.

– Вот каковы здесь крестьяне! – воскликнул Жак в бешенстве, когда они проходили через двор. – Вы видите теперь сами. Но завтра она будет разговаривать совсем по-иному, она хочет поторговаться, вот и всё.

– Кстати, вы оказались правы, Грегор, – в ней явно есть что-то патологическое, – сказал Альвенслебен.

Банкир отложил свой отъезд и на следующее утро вместе с Жаком снова отправился в усадьбу Маниу. Но Франциска с прежним упорством повторила, что она не хочет продавать. Они могут арендовать у нее усадьбу, если хотят, и заключить договор. На этом она уперлась.

Упрямство Франциски рассмешило Альвенслебена; он расхохотался:

– Арендовать! Слышите, Грегор, эта крестьянка всю ночь ломала себе голову, пока не напала на слово «арендовать»! Но у меня нет ни малейшего желания торчать еще в этой ужасной дыре. Попытайте вы теперь свое счастье, и если она не захочет продавать, тогда арендуйте усадьбу. Может быть, кто знает, это даже лучше? У нас с вами до вечера еще достаточно времени, чтобы обсудить точно условия, и вы мне протелеграфируете в Берлин.

Вечером Альвенслебен уехал.

– Всё сошло хорошо, господин Грегор? – с любопытством спросил Корошек, когда Жак вернулся из Комбеза.

– Всё сошло превосходно, благодарю!

Жак сиял.

Через несколько дней он послал Альвенслебену проект арендного договора. Госпожа Маниу, к сожалению, была упрямее, чем когда-либо. Что-то заставило ее насторожиться. Может быть, отец когда-нибудь сделал при ней неосторожное замечание. Вероятно, за ней сейчас стоит какой-то адвокат; это ясно видно из осторожной формулировки договора. Жак советует поспешить, потому что если в это дело всунут нос адвокаты…

Альвенслебен прислал подписанный договор с обратной почтой. Теперь Жак действительно был в отменном настроении. Ежедневно он уходил из гостиницы рано утром и возвращался лишь к ночи.

– Завтра вечером приезжает молодой инженер, – сказал он Корошеку, – господин Майер из Бреслау, и с ним два монтажника. Монтажникам можете дать комнаты попроще.

Корошек выкручивал шею, чтобы заглянуть в лицо Жаку. Что это творится здесь? Уж этот мне господин Грегор!.. С самого начала он делал какие-то таинственные намеки, затем приехал банкир из Берлина, который путешествует без шляпы, а теперь еще инженер с двумя монтажниками!.. Образцы разных горных пород заполнили всю комнату. Наверное, открыли железо или серебро, а может быть, золото? Господи боже! Ксаверу поручено было навострить уши, и он их навострил. Ведь Жак часто обедал теперь с Янко в красной комнате. И Ксавер услышал, что в горах в лесу будет построен лесопильный завод для использования ценных пород дерева, но лесопильный завод – это не главное, главное – строительство химической фабрики для выработки дубильных веществ. А пока что они роют колодец, им нужна хорошая вода, – плохая вода портит котлы паровых машин.

Из Станцы с грохотом катили подводы, нагруженные всякой всячиной: трубами, жердями, цепями, железными балками, а на некоторых возах были такие тяжелые машинные части, что нужно было впрягать по шести волов. Эти подводы никогда не проезжали через Анатоль; они ехали по другой дороге, прямо лесом в усадьбу. Здесь они исчезали за воротами со всем своим грузом, а ворота усадьбы теперь всегда были плотно закрыты.

Но лесоторговец Яскульский заявил, что все эти россказни о лесопильном заводе и фабрике дубильных веществ просто плутни. В Дубовом лесу нет никаких ценных пород дерева, перевозка которых могла бы окупиться. То же и с дубильными веществами! Ведь Яскульский – специалист по лесу!

– Что, собственно, ты собираешься строить, Грегор, там в лесу? – бесцеремонно спросил он как-то вечером Жака, когда тот ужинал в «Траяне».

Жак поднял голову и недружелюбно посмотрел на Яскульского. Его раздражало, что этот нахальный мужик говорит ему «ты».

– А какое вам до этого дело?

– Что это будет? Лесопильный завод? Фабрика дубильных веществ? Это мне ты хочешь втереть очки?

– Не суйте ваш нос в то, что вас не касается, – отрезал Жак.

Яскульский раскатисто захохотал.

– Не груби, сынок! Поди-ка сюда, выпьем по стаканчику!

Яскульский, которому принадлежала половина города, был самым любопытным человеком во всем Анатоле. С раннего утра и до позднего вечера он переходил из трактира в трактир и знал всё. На другой день он встретил Мишу, тот сидел на возу дров.

– Эй, Миша! – закричал Яскульский и схватил лошадь под уздцы, чтобы Миша не мог от него улизнуть. – Как поживаешь, Миша? Вот получай крону на выпивку. Как там у вас дела с лесопильным заводом? А колодец готов уже?

– Всё еще роют!

И Миша сообщил, что колодец роют в том самом месте, где его рыл и Маниу. Только теперь эти немцы работают электричеством. Они проложили провода до самого леса. Роют колодец машиной; бур, которым они работают, высотой с человека. Сколько же он весит? Его притащили на шести волах. Яскульский смеялся.

– Молодчина этот Грегор! – воскликнул он. – Он наврет вам с три короба!

Врет ли молодой господин Грегор или не врет, это мало тревожило Мишу. Самое главное, что усадьба всё еще принадлежала Франциске. Однако, увидев этого иностранца, одетого во всё белое, Миша решил, что дело плохо: тот, наверно, выставит его из усадьбы.

Яскульский часто бродил вокруг «Турецкого двора», но он слышал только, как ухал копер и грохотали трубы. Где-то стучали по железу.

– Ах, чтоб его черт побрал!

XXVI

– Вы представить себе не можете, как меня беспокоит Соня! – воскликнула госпожа Ипсиланти, когда Жак неожиданно повстречался с ней на площади среди базарной сутолоки; на баронессе была кокетливая красная соломенная шляпка с бледными розочками, и одета она была как семнадцатилетняя девушка. – Вы и не подозреваете, какая она сейчас стала невыносимая! Но больше всего меня беспокоит то, что она становится всё более скрытной. Я прошу ее: «Говори откровенно, дитя мое, доверься твоей матери! Ты знаешь, что ты можешь мне всё сказать». Но Соня молчит, она ходит по дому, как лунатик. Когда к ней обращаются, она ничего не понимает. Люди слишком много разговаривают, утверждает она. Нужно молчать, чтобы услышать внутренний голос. Но что это за внутренний голос? Ах, Жак, если бы вы знали… – Госпожа Ипсиланти вздохнула и попробовала масло у одной из крестьянок. – Нет, подождите, Жак, не убегайте. О, эти крестьяне, они считают нас, горожан, за круглых дураков! Подкрашивают масло, чтобы оно казалось жирнее. Ах, Жак, с вами я могу говорить откровенно… Вы такой благоразумный молодой человек. Я только тогда могла бы спать спокойно, если бы знала, что Соня устроена прочно. Ведь я мать, поймите меня, только мать! Я говорю Соне: «Выходи замуж, и пусть у тебя будут дети, тогда все глупые мысли оставят тебя в покое». Но в ответ на это Соня начинает пристально разглядывать меня, точно сомневается в моем рассудке. Убегает из комнаты и хлопает дверью. Вот она какая! Страшно несдержанная. А затем раскаивается и целует меня. Ведь она, в сущности, ангел, хотя у нее и есть дурные привычки. Что-то с нею будет? Ведь я каждый день могу умереть – вы знаете, какое у меня сердце… Ведь все мы люди! Откровенно говоря, Жак, вначале я была не в восторге от вашего друга Янко, но скажите сами, какие надежды могут быть, в конце концов, у молодой девушки в этом городе? Ах, боже мой, мне с Соней следовало бы путешествовать посещать курорты! Вот там она могла бы сделать партию, настоящую партию! Но как я могу уехать отсюда? Вы знаете, я связана по рукам и по ногам нашим дорогим больным. Борис… он, казалось, был раньше очень заинтересован Соней, но теперь он так далеко отсюда. А в Лондоне у него, говорят, связь с настоящей принцессой! Перед Борисом, конечно, широкая дорога. Он будет посланником, министром иностранных дел, помяните мое слово! А всё-таки, скажу вам, я не знаю, что о нем думать. В нем есть какой-то сердечный холод, он какой-то черствый. В сущности, Янко мне приятнее – он добрее, отзывчивее. Мать должна обо всем подумать, Жак! Янко, может быть, и не идеал супруга, но где вы его найдете в наши дни? Янко легкомыслен, делает много глупостей, конечно, но это понемногу уладится. О, скольких Янко знала я в моей жизни! Все они становятся со временем прекрасными мужьями. У Янко в свое время будет состояние, и Соня проживет без забот. Да в конце концов он и карьеру сделает. Хочет он того или нет, он всё-таки Стирбей, и этим всё сказано! Он будет командиром полка, а может быть и генералом… Ах, Жак, сколько уже дней мы вас не видим! Обещайте мне завтра же прийти к нам. Обещаете? Вы пользуетесь влиянием на Соню. Постарайтесь образумить ее. А скажите, что с Янко в последние дни? Ни одного разумного слова не скажет. Говорят, он опять задолжал. Вексель? О боже мой, повлияйте на него в хорошую сторону, Жак! Он должен просто погасить этот вексель и наконец остепениться…

В конце концов Жаку удалось вырваться. Улыбаясь, шел он по дороге к Дубовому лесу. «Он должен просто погасить этот вексель», – великолепно сказано! Даже Янко смеялся, когда Жак повторил ему вечером эту фразу, хотя у Янко было отчаянное настроение. Марморош из земельного банка на этот раз был неумолим. Он хочет затянуть петлю на шее Янко. От него пощады не жди, Жак! На беду отец Янко был так болен, что к нему невозможно было обратиться. Янко надо было как-нибудь вывернуться, и он сообщил Жаку возникший у него план. Жак нашел этот план превосходным.

– Неплохая мысль, не правда ли?

– Прекрасная идея! Я всегда говорил тебе, что совершенно безразлично, будет ли в галерее висеть двумя картинами больше или меньше. Не забудь только маленького Остаде: «Танцующие крестьянки», слышишь?

– Нет, нет, ни в коем случае! А теперь, Жак, давай выпьем за удачу этого плана.

На следующее утро Янко взял отпуск на неделю «для приведения в порядок своих финансовых дел» и вечером выехал из Анатоля. С ним был маленький ручной саквояж и довольно объемистый пакет, обвязанный крепким шпагатом. Янко ни с кем не попрощался, он просто исчез. Ровно через неделю он вернулся. Жак ждал его в «Траяне». И действительно, перед гостиницей остановилась коляска.

Жак испугался, когда Янко вошел: он был бледен, как только что выбеленная стенка. Очевидно, Янко не спал несколько ночей и еле держался на ногах. Да, вот каким он вернулся! Жак предвидел самое худшее.

– Ксавер, давай обед!

До Вены всё шло хорошо. Продавец картин, с которым отец Янко всю жизнь поддерживал связь, без всяких затруднений дал ему под залог трех картин десять тысяч крон на три месяца. Ну, значит, всё хорошо, всё прекрасно.

– Стакан вина, Жак!

Но в Вене Янко пришла несчастная мысль испробовать наконец свой любимый план, испытать счастье в игре. Ведь он выработал свою особую систему! Он отправился в Будапешт, – там у него много друзей, и они повели его в игорный клуб.

– Я играл точно в каком-то трансе, – рассказывал Янко. Сперва он поставил на номер двадцать один. Почему он так сделал? Очень просто: Соня стояла рядом с ним и шепотом подсказала ему это число. Кроме того, день рождения Сони двадцать первого августа. Шарик покатился и остановился на номере двадцать первом. Соня сказала: «Поставь еще раз на этот же номер». И хотя это покажется почти невозможным, однако шарик снова остановился на номере двадцать первом. Тогда Соня сказала: «Бери деньги». Ведь он сдуру поставил бы и в третий раз на двадцать первый. Он увеличил ставку до тысячи крон и за пять минут выиграл кучу денег. «Выйди в сад», – шепнула ему тихонько Соня, и он пошел в сад.

Там она шепнула ему число восемь, и он продолжал играть. Иногда он проигрывал, но большей частью все цифры, которые подсказывала ему Соня, были счастливыми.

– Публика вокруг стала удивляться, – самодовольно добавил Янко.

В конце концов он выиграл довольно большую сумму. Сколько там было, он уже теперь не помнит, но, разумеется, из этих денег он мог бы уплатить все свои долги, и у него осталось бы еще несколько десятков тысяч. Но он был так глуп, что не уехал сейчас же, хотя Соня и настаивала на этом. На следующий день он играл вяло, без всякого вдохновения. Соня больше ничего не шептала ему. Но он всё-таки продолжал играть; он решил сорвать банк. К вечеру он проиграл все деньги дочиста. Друзья купили ему билет на поезд.

– И теперь у меня в кармане нет ни гроша. Последнюю крону я отдал носильщику.

Янко чуть не плакал. Лицо его приняло жалобное выражение. Однако пил и ел он с большим аппетитом.

Жак взглянул на него и не в состоянии был удержаться от смеха.

– За твое здоровье, Янко! – воскликнул он. – Хоть ты вернулся и без денег, но всё-таки здоровым и бодрым. Хуже было бы, если б ты сорвал банк, а на обратном пути тебе отрезало бы ноги при какой-нибудь железнодорожной катастрофе.

Тут и Янко рассмеялся.

XXVII

Жак любезно улыбался; он старался сохранить прежние уверенные манеры, но всё же от Корошека не ускользнуло, что в последние недели Жак сильно переменился. Там, в лесу, работа, по-видимому, шла не так, как следовало. Яскульский выведал, что там уже выкопали колодец глубиною более чем в сто метров, но всё еще не добрались до воды. Из Берлина одна за другой шли телеграммы. Жак с досадой и раздражением вскрывал их, бегло проглядывал, и его взгляд становился упрямым и холодным. Как-то раз он неожиданно наткнулся в коридоре на Ксавера; Жак вздрогнул и отскочил, – он сделался нервным.

Да он, как видно, немного закутил, этот молодой господин Грегор! Почти каждую ночь возвращается в гостиницу под утро. Корошек слышал, как заливался звонок у входной двери. Коридорный – сонная тетеря, вечно его не добудишься! Молодые господа теперь проводили время в «Парадизе» у Барбары. Корошек никому не хочет вредить, но ведь всем известно, что эта Барбара была прежде в публичном доме в Белграде. Яскульский клялся, что встречал ее там. Тогда ее звали Лола, и она была, по его словам, «бешеной девчонкой».

Нет, Жак теперь совсем не был похож на прежнего Жака. Соня тоже заметила перемену; лицо его вытянулось и стало суровым, а иногда вид у него был совершенно растерянный.

– Что с вами, Жак? – спросила Соня. – У вас заботы? Вы за последнее время что-то побледнели.

Жак качал головою и старался казаться равнодушным.

– Прошу вас, Соня, не будем говорить обо мне. Когда-нибудь я вам всё расскажу, и, может быть, очень скоро.

– Жаль, что вы больше не откровенны со мной, как раньше. Он страдает, что-то его мучит, почему же он молчит? Голос Сони звучал ласково.

Утро. Одиннадцать часов. Светит солнце. Корошек стоит у подъезда гостиницы. Он видит, как Рауль Грегор идет через рыночную площадь с толстым, потертым, совсем порыжевшим кожаным портфелем под мышкой. Рауль направляется прямо к «Траяну», и Корошек уже издали отвешивает ему глубокий поклон. Он знал Рауля по бесчисленным собраниям и конференциям. Нечего и говорить, что Корошек состоял членом всех солидных клубов и обществ, – из деловых соображений, – и во всех этих клубах и обществах Рауль был председателем или вице-председателем, а если не председателем, то уж, конечно, ответственным секретарем или казначеем. Корошек питал к Раулю большое уважение, даже величайшее уважение. Рауль умел быстро разобраться в любой ситуации и всегда давал нужный совет. Трудно себе представить, как сложно в наше время жить на свете! Постоянно возникают вопросы о праве, о компетенции, о подведомственности и бог весть еще о чем! И каким красноречием обладал этот адвокат! «Прошу вас ближе к делу, господин Яскульский!»– а сам он мог говорить несколько часов подряд, и всё время говорил к месту! Корошек поспешил сбежать с лестницы навстречу Раулю.

– Какая честь, господин Грегор, приветствовать вас здесь у нас!

Рауль, однако, очень спешил, – он очень занят, – и спросил только, здесь ли брат.

– Да, он еще не выходил из своего номера.

Корошек озабочен. Ему кажется, что господин Жак переутомлен и стал нервным. А кроме того, он последнее время начал кутить. Сегодня утром он вернулся только в шесть часов и, вероятно, еще спит.

Рауль нахмурил лоб, проворчал что-то про себя и потащился с потертым портфелем под мышкой вверх по лестнице. Он постучал в третий номер. Ответа нет. Толкнул дверь. Жак лежал на постели одетый и спал.

– Ну что вы на это скажете? В одиннадцать часов! Даже башмаков не снял!

Когда Жака разбудил чей-то голос, он с удивлением увидел сидевшего у постели Рауля. Рауль что-то говорил, и Жаку казалось, что он говорит уже давно. Рауль любил слушать самого себя. Если он говорил долго, его низкий голос начинал ритмически «раскачиваться», и когда голос так «раскачивался», Рауль мог говорить часами. Во время знаменитой защитительной речи на процессе Маниу его голос «раскачивался» в течение восьми часов.

Жак ничего не понял из того, что говорил Рауль, но он почувствовал, что Рауль пришел, чтобы в самой вежливой форме сделать ему выговор и предупреждение относительно его образа жизни. Наконец он стряхнул с себя дремоту и закурил папиросу, чтобы проснуться окончательно.

– Чего ты хочешь от меня, Рауль? – спросил он. Рауль сердито взглянул на него:

– Я тебе всё это подробно изложил, но ты, по-видимому, ничего не понял.

Когда Рауль сердился, он пытался под фальшивой дружеской миной скрыть свое раздражение, и его толстое лицо становилось банальным и глупым.

– Как? Значит, люди говорят обо мне? – спросил Жак, насмешливо улыбаясь.

– Да. Зачем ты и твои приятели ведете себя так непристойно? Этот «Парадиз», эта Барбара! Она, говорят, была раньше в публичном доме в Белграде!

Жак усмехнулся.

– Ну и пусть себе говорят, Рауль, – произнес он скучающим голосом.

Рауль скреб свою черную эспаньолку; его телескопы сверкали. У этих современных молодых людей нет никаких нравственных устоев. В обществе есть известные принципы морали, чести, такта, которыми нельзя пренебрегать. Жак прекрасно знает всё это и находит, что всё это просто смешно. Рауль пришел, чтобы совершенно откровенно сказать ему, – они ведь обычно откровенны друг с другом, – что ему не нравится компания, в которой Жак проводит свое время. Ему не нравится, что он так близок с Янко Стирбеем.

– У Янко Стирбея очень расшатаны понятия о морали и праве. Будь осторожен! А этот молодой доктор Воссидло – это же ничтожество! Молодой человек, который крадет товары у своего отца и продает их на сторону! Какое падение нравов! А об этом дураке Михеле, об этом Ники Цукоре и о других я и говорить не хочу!

Тут Рауль вдруг переменил тон. Он заговорил тепло, снисходительно, по-братски. Атмосфера города, очевидно, не подходит для Жака, он слишком долго жил за границей, и эта работа в лесу, эта лесопилка или химический завод – кто вас там разберет, – по-видимому, недостаточно занимают его. Не лучше ли было бы ему опять уехать за границу? В этом случае Рауль был бы готов…

Жак воспаленными глазами смотрел в потолок и молчал. Вид у него был усталый, растерянный, даже грустный.

– Очень возможно, что я опять уеду за границу, – сказал он, немного помолчав, и голос его прозвучал как-то нерешительно и даже смиренно.

Затем Жак снова замолчал и не отрывал глаз от потолка. Куда девались его прежняя самоуверенность и резкость? Тот ли это Жак, который задорно требовал у Рауля сто тысяч крон только для того, чтобы позлить брата? Он приподнялся и сел на постели, устремив глаза в пустоту.

– Это решится в течение недели, самое большее двух, – тихо сказал он.

Рауль добродушно рассмеялся. Он победил. Опыт победил высокомерие юности.

– Ну, не принимай это так близко к сердцу. Разочарование… Мы все пережили это!

Он погладил руку Жака.

Так вот, если Жак снова хочет ехать за границу, Рауль готов помочь ему советом и делом – и даже деньгами. Такой выход был бы, пожалуй, самым лучшим для всех. Во всяком случае, так продолжаться не может, скажем откровенно. Рауль подошел наконец к главному, – до сих пор он только ходил вокруг да около, – к тому, что привело его сюда. Это была Франциска.

– Могу я говорить вполне откровенно, Жак? Люди болтают… Всем бросается в глаза, а дамы буквально возмущены… Ольга передала мне это. Может быть, это клевета, но только говорят…

Он не хочет повторять, что болтают люди. А впрочем, он скажет: открыто говорят, что у него связь с Франциской. С Франциской!

Жак скривил губы.

Всё это имеет еще и другую сторону. Ведь всему есть границы. Рауль как адвокат и нотариус и должностное лицо должен заявить, что такое поведение компрометирует перед всем городом не только Жака, но и его, Рауля. Ведь эта Франциска морально дефективная особа, патологическая лгунья, которая просто со злости отправила своего отца в тюрьму!..

– Нет, не возражай, всё это так и было! И ты, мой брат, среди бела дня показываешься с ней на улицах!

Жак слушал молча, закинув руки за голову. Но теперь он позволил себе улыбнуться.

– Может быть, этот Маниу был не так уж невинен, как ты думаешь! – бросил он.

Нет, этого Рауль не мог допустить. Рауль просто рассмеялся в ответ. Он вел процесс. Он заглянул в бездну человеческой испорченности. Рауль не может говорить об этом процессе без волнения. Тут уж ему очки не вотрешь. Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Он неоспоримо доказал Жаку, что Маниу был невиновен, что это ясно по целому ряду причин. Медицинская экспертиза с самого начала дала вполне точное определение психики Франциски. Духовная неразвитость, шизофрения, инфантилизм. Вдруг Рауль остановился и с недоумением повернул голову: Жак смеялся.

Да, Жак действительно смеялся, и когда он увидел, что Рауль от негодования онемел и с гневом смотрит на него, он примирительно сказал:

– Ну, не сердись, Рауль, что я рассмеялся. А может быть, Франциска вас два раза обвела вокруг пальца? В первый раз…

Но в это мгновение постучали, и в дверь просунулась всклокоченная голова Миши. Миша принес письмо. Он был весь в поту, – так быстро он бежал. Он, этот главный свидетель защиты, опора Рауля, стоял в дверях, и от него валил пар, как от лошади.

– Прости, одну секунду, Рауль! – извинился Жак и взял письмо.

Вести от Франциски и от Майера, как часто бывало. Но едва он распечатал письмо, как выражение его лица неописуемо изменилось. Рот широко открылся. Жак сперва покраснел, затем побледнел, глаза его расширились, и всё лицо приняло такое выражение, какого Рауль еще никогда в жизни не видал у него, – почти безумное.

– Что случилось, Жак? – в испуге воскликнул он.

Но Жак не отвечал: глаза у него были по-прежнему широко открыты; он спустил ноги с постели, схватил шляпу и как сумасшедший бросился из комнаты.

– Что это значит? – закричал Рауль. Он был возмущен, у всего есть границы. – Что это за манеры? – крикнул он в коридор.

Но Жака уже и след простыл.

– Бог знает, что еще натворила эта девица! – сказал Рауль и в раздражении схватил свой толстый портфель. – Да, Жаку давно пора уехать отсюда!

На следующее утро лесоторговец Яскульский принес в контору Рауля две большие новости: старый барон Стирбей умирал; Бориса телеграммой вызвали из Лондона. Это была первая новость. А вторая, которая значительно ближе касалась Рауля, это то, что в горах, в Дубовом лесу, нашли нефть.

– Как? Что? Нефть?

– Да! Они спешно созвали полсотни крестьян, которые весь день и всю ночь рыли как одержимые, чтобы накидать земляные валы. Целое озеро нефти там наверху! Нефть ручьями бежит по лесу.

Нос у Рауля стал белый как мел.

– А ты, его брат, конечно, ничего не знаешь? – злорадно воскликнул Яскульский.

У Яскульского не было ни малейшего такта.

– Может быть, у меня были причины… – промямлил Рауль.

– Нет, нет, не ври! Еще третьего дня ты жаловался на своего братца. Сколько денег можно было заработать! Лесопильный завод!.. Здорово он всех нас провел за нос!

Как только Яскульский ушел, Рауль бросился в «Траян». Но Ксавер сказал ему, что господин Грегор рано утром уехал в Берлин.