Текст книги "О бихевиоризме"

Опыт в сравнении с реальностью

Большие различия в увиденном в разное время в конкретной обстановке говорят о том, что стимул не может быть описан в чисто физических терминах. Считается, что бихевиоризм не признает важности того, «как ситуация выглядит для человека», «как человек интерпретирует ситуацию» или «какое значение имеет ситуация для человека». Но чтобы исследовать, как выглядит ситуация для человека, или как он ее интерпретирует, или какое значение она для него имеет, мы должны изучить его поведение по отношению к ней, включая его описания, а это можно сделать только с точки зрения его генетической и окружающей истории. Чтобы объяснить, как реальный мир преобразуется во внутреннюю знаковую репрезентацию, один авторитетный специалист предложил следующее: «Для того чтобы восприятие выходило за рамки показаний органов чувств, мозг должен обладать хранимой информацией, позволяющей ему использовать имеющиеся сенсорные данные для выбора между возможностями, вытекающими из прошлых ситуаций. Поведение контролируется не непосредственно стимулами… а гипотезами мозга о том, что, вероятно, находится во внешнем пространстве и в ближайшем будущем». (Это, кстати, пример современной практики избегания дуализма путем замены «мозга» на «разум». Считается, что мозг использует данные, выдвигает гипотезы, делает выбор и так далее, как когда-то считалось, что это делает разум. В бихевиористском представлении все это делает человек.) Но мы просто наблюдаем, что человек реагирует на текущую обстановку («свидетельства его чувств») из-за воздействия условий, частью которых эта обстановка и была. У нас нет оснований утверждать, что он хранил информацию, которую теперь извлекает, чтобы интерпретировать признаки своих чувств.

Часть истории, имеющей отношение к восприятию, могла произойти в ходе эволюции. То, что видится, кажется «отличным от предметного мира», например в упомянутых выше иллюзиях, в некоторых из упомянутых выше иллюзий, разум, как утверждается, «делает выводы и предсказывает реальность на основе неполных данных», но вместо этого мы должны сказать, что в силу своей генетической предрасположенности человек реагирует потенциально эффективным образом на то, что представляется отрывочными стимулами.

Психофизики наиболее тщательно исследовали соответствие между опытом и реальностью. Ранние психологи, такие как Вундт и Титченер, пытались выяснить, что человек видит (или слышит, чувствует и т. д.) под полным контролем текущих стимулов, без последствий предыдущего воздействия. Обученный наблюдатель должен был описать свои ощущения без «ошибки стимула», то есть объяснить, на что он смотрит, будто он никогда не видел этого раньше и не мог ничего об этом узнать. Он должен был видеть «пятно цвета», а не объект; ощущать соленый вкус, а не вкус соли; чувствовать тепло, а не жар солнца на своей коже.

При этом он должен был увидеть нередуцируемые элементы психической жизни, но даже тогда ощущения казались отличными от реальности, потому что изменения в стимулах не вызывали сопоставимых изменений в увиденном. Психофизическая функция, как утверждается, представляет собой связь между двумя мирами, но вместо этого мы можем сказать, что она являет собой факты о дифференцирующем контроле стимулов. Позиция сознательного содержания ослабла, когда методологический бихевиоризм, вместе с операционализмом и логическим позитивизмом, поставил под сомнение полезность ощущений как научных данных, и тогда психофизики обратились к процессу дифференцировки, в чем мы уже убедились. Но изучать дифференцировку было возможно и веря в существование мира опыта.

Дальнейшие исследования дифференцировки, особенно изучение сенсорных процессов животных, способствовали развитию прогресса. В 1865 году французский эндокринолог Клод Бернар заявлял, что «экспериментальные исследования органов чувств должны проводиться на человеке, потому что животные не могут непосредственно объяснить нам ощущения, которые они испытывают», но сегодня существует тщательно проработанная «психофизика животных», в которой контроль стимулов анализируется с большой точностью. По-прежнему можно сказать, что экспериментатор «научил животное сообщать о том, что оно видит», но результаты могут быть гораздо более последовательно изложены в терминах контроля, установленного конкретными условиями подкрепления. Из всех великих менталистских объяснений «понимание» или «знание» британских эмпириков постигла самая бесславная участь: их свели к физиологии глаза и уха.

Различие между физическим и психическим миром, наиболее часто встречающееся в западных культурах, предположительно возникло, как и в случае с предполагаемым открытием разума Платоном, в попытке решить проблему измерения ментальной жизни; в теле не хватало места для копий мира, которыми, как казалось, обладал человек. Позже, с развитием науки, возникло несоответствие иного рода. Можно ли вообще найти в природе свойства образов и идей? Используя хорошо известный пример, слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет? Свет может быть вопросом частиц или волн, но он определенно не может быть вопросом цветов; зеленый не является характеристикой длины световой волны. Это не было серьезной проблемой для ранних философов, у которых не было причин сомневаться в том, что они живут в мире из цветов, звуков и так далее. Это не проблема и для миллионов людей сегодня, которые также верят, что это так. Не является это проблемой и для бихевиориста.

Утверждать, что обыватель и ученый просто рассматривают два аспекта одной и той же вещи, – значит упустить суть, потому что аспект – это то, что вызывает проблемы: люди видят разное, когда они подвергаются различным условиям подкрепления. Как и все остальные, ученый видит зеленый цвет, но он по-другому реагирует на ту же обстановку. Однако было бы ошибкой утверждать, что научные концепции строятся на основе личного сенсорного опыта. И обыватель, и ученый реагируют – одинаково или по-разному, в зависимости от условий – на особенности конкретной обстановки. (Я вернусь к личному знанию ученого в главе 9.)

Стимульный контроль поведения подвержен серьезным ограничениям. Наш генетический потенциал, например, ограничивает контроль электромагнитным излучением видимого диапазона и слышимыми звуками, и даже в них глаз и ухо имеют свои недостатки. Однако их недостатки не являются вопросом неправильных умозаключений. Расхождения заключаются не в соответствии между опытом и реальностью, а в контроле стимулов.

Это легче донести, когда реальность сложнее. Когда злополучная война объясняется «неправильным пониманием» или семинар посвящен «расхождению между реальностью и восприятием технологических изменений», объяснение необходимо. Как мы должны воспринимать реальность войны или технологических изменений, чтобы убедиться, что они действительно были неверно восприняты? Мы всегда «имеем дело с реальностью», хотя этот термин следует понимать не только как текущее отображение. Важные различия существуют между моделями поведения, а они, в свою очередь, объясняются различиями в прошлых условиях.

Теория копий

Те, кто считает, что мы видим копии мира, могут утверждать, что мы никогда не видим мир как таковой, но и не менее правдоподобно суждение, что мы никогда не видим ничего другого. Теория копий восприятия наиболее убедительна в отношении зрительных стимулов. Они часто воспроизводятся в произведениях искусства, а также в оптических системах зеркал и линз, и поэтому нетрудно представить себе некую правдоподобную систему хранения. Гораздо менее убедительно утверждение, что мы слышим не звуки, издаваемые оркестром, а некое их внутреннее воспроизведение. Музыка имеет временны`е паттерны, и лишь сравнительно недавно появились копии, которые можно было бы использовать для мысленной метафоры. Этот аргумент совершенно неубедителен в области вкуса и запаха, где нелегко представить себе копии, отличимые от реальной вещи, и он редко, если вообще когда-либо, приводился в случае ощущений. Когда мы ощущаем текстуру листа бумаги, мы ощущаем бумагу, а не какое-то внутреннее представление. Возможно, нам не нужны копии вкусов, запахов и ощущений, поскольку мы уже физически близки с ними, и, вероятно, по той же причине мы говорим, что чувствуем внутренние состояния, такие как голод или гнев, а не их копии.

Проблема здесь в том, что понятие внутренней копии не дает никаких подвижек в объяснении ни сенсорного контроля, ни психологии и физиологии восприятия. Основная трудность была сформулирована Теофрастом более двух тысяч лет назад:

«Что касается слуха, то странно, что Эмпедокл, объясняя его возникновение внутренним шумом и предполагая, что в ухе звенит что-то вроде колокольчика, считал свое объяснение вполне ясным. И действительно, если мы слышим внутренний (шум) при помощи этого колокольчика, то благодаря чему слышим мы его звук? Это еще нужно выяснить»[20]20
  «Что касается до слуха, то странно, что Эмпедоклъ, объясняя его возникновеніе внутреннимъ шумомъ и предполагая, что въ ухѣ звенитъ что-то въ родѣ колокольчика, считалъ свое объясненіе вполнѣ яснымъ. И дѣйствительно, если мы слышимъ внѣшній (шумъ) при помощи этого колокольчика, то благодаря чему слышимъ мы его звукъ? Это еще нужно выяснить». Изд. в кн.: H. Diels. Doxographi Graeci, 1879, p. 499–527; с комм. G. M. Stratton, Theophrastus and the Greek physiological psychology before Aristotle, 1917, repr. 1964; рус. пер. Г. Ф. Церетели в приложении к кн.: П. Таннери. Первые шаги древнегреческой науки. – 1902; иногда считается частью «Мнений физиков».


[Закрыть].

По мнению одного современного авторитета, объяснить, как мы видим картинку в затылочной коре мозга, так же трудно, как и описать, каким образом мы видим внешний мир, который, по утверждениям, она представляет. Поведение зрения игнорируется во всех подобных формулировках. Оно может занять подобающее ему место только в том случае, если внимание будет уделено другим терминам в условиях, ответственных за контроль стимулов.

Видение в отсутствие видимого

Когда человек вспоминает увиденное ранее, или фантазирует, или видит сон, он, разумеется, не находится под контролем текущего стимула. Не видит ли он тогда копию? Чтобы найти ответ, мы снова должны обратиться к его окружающей истории. Прослушав музыкальное произведение несколько раз, человек может слышать его, когда оно не исполняется, хотя, вероятно, не так богато и не так ясно. Насколько нам известно, без музыки он просто делает то, что делал с музыкой. Точно так же, когда человек видит человека или место в своем воображении, он может просто делать то, что он делает в присутствии этого человека или места. «Вспоминать» означает «вызывать в памяти» – другими словами, снова видеть то, что видел когда-то. Явные техники «вызывания в памяти» – это техники усиления перцептивного поведения, как мы увидим в главе 7.

Бихевиоризм обвиняют в том, что он «низвел одну из первостепенных проблем ранних психологов – изучение образа – в положение не просто пренебрежения, а позора». Я же, напротив, считаю, что он предлагает единственный способ, с помощью которого можно привести в порядок тему визуализации или воображения.

Видеть в отсутствие видимого знакомо почти каждому, но традиционная формулировка – это метафора. Мы склонны действовать так, чтобы создавать стимулы, подкрепляющие увиденное. Если мы нашли город Венецию подкрепляющей (мы ссылаемся на подкрепляющий эффект, когда называем город красивым), мы можем туда поехать, чтобы получить подкрепление. Если мы не можем поехать, мы можем купить фотографии Венеции – реалистичные цветные изображения ее самых красивых мест, хотя может быть достаточно и черно-белых набросков. Или мы можем увидеть Венецию, прочитав о ней, если мы приобрели способность к визуализации во время чтения. (Технологии значительно облегчили восприятие подкрепляющих вещей в их присутствии и, следовательно, уменьшили возможность увидеть их в их отсутствие. Два или три поколения назад ребенок читал или ему читали книги с небольшим количеством иллюстраций или вообще без них, сегодня он смотрит телевизор или читает книги с цветными картинками на каждой странице, и поэтому у него гораздо меньше шансов приобрести опыт визуализации под контролем вербальных стимулов.) Безо всякой внешней поддержки мы можем просто «видеть Венецию», потому что получаем подкрепление, когда делаем это. Мы говорим, что мечтаем о Венеции. Ошибка заключается в предположении, что поскольку мы создаем физические стимулы, которые позволяют нам увидеть Венецию более качественно, отправляясь в Венецию или покупая фотографии, следовательно, мы должны создавать ментальные стимулы, чтобы увидеть ее в памяти. Все, что нам нужно сказать: если мы получаем подкрепление за то, что видим Венецию, мы, скорее всего, будем вести себя именно так – то есть видеть Венецию, – даже если в непосредственном окружении нет ничего похожего на этот город. Согласно одному словарю фантазия определяется как «действие или функция формирования образов или представлений при непосредственном восприятии или в памяти», но мы можем сказать, что это также действие или функция видения при непосредственном восприятии или в памяти.

Мы также можем видеть вещь в ее отсутствие, но не потому, что получаем немедленное подкрепление, когда делаем это, а потому, что затем мы можем вести себя так, чтобы его получить. Так, мы можем увидеть Венецию, чтобы рассказать другу, как найти дорогу в определенную часть города. Если бы мы были вместе в самом городе, мы могли бы провести его по заданному маршруту, но мы можем «визуально провести себя по маршруту», когда нас там нет, и описать его. Мы можем сделать это эффективнее, указав на карту или набросок маршрута, но мы не обращаемся к «когнитивной карте», когда описываем то, что видим, «вызывая в памяти город». Знание города означает владение навыками передвижения по нему; это не означает наличия карты, которой нужно следовать при передвижении. Такую карту можно построить, находясь в самом городе или видя город, когда он отсутствует, но визуализация маршрута по городу для того, чтобы описать его другу, – это видение того, как (а не что) человек видит, когда идет по городу.

Клод Бернар сказал бы, что невозможно заставить животных сообщать о воображаемых ими вещах, но нет причин, почему условия, при которых человек видит то, чего нет, не должны быть применимы к другим видам. Можно заставить животных реагировать на послеобразы, и путем усиления депривации мы можем побудить голубя реагировать на квадрат «так, как если бы это был треугольник». Бесспорно, с помощью таких мер мы сможем заставить голубя реагировать на пустую поверхность, если ранее он получал подкрепление только тогда, когда на поверхности был изображен треугольник. Разработка «вербальных» условий, которые позволили бы ему сказать нам, что он «видел» треугольник, была бы интересным упражнением.

Человек меняется под воздействием условий подкрепления, при которых он себя ведет; сами условия он не хранит. В частности, он не держит в памяти копии стимулов, которые сыграли свою роль в этих условиях. В его сознании нет «знаковых представлений», нет «структур данных, хранящихся в памяти», у него нет «когнитивной карты» мира, в котором он жил. Он просто изменился таким образом, что стимулы теперь управляют определенными видами перцептивного поведения.

Видение в отсутствие видимого ярче всего проявляется в сновидениях. В этом случае текущая стимуляция контролируется минимально, и история человека и вызванные ей состояния депривации и эмоций получают свой шанс. Фрейд подчеркивал значимость желаний и страхов, правдоподобно вытекающих из сновидений, но, к сожалению, он был ответственен и за подчеркивание различия между видимым образом и предметом, который видится. Сновидец занимался работой над сновидением; он ставил сновидение, как импресарио ставит пьесу, а затем занимал свое место в зрительном зале и смотрел ее. Но сновидение – это перцептивное поведение, и разница между поведением во сне и в бодрствующем состоянии, в соответствующей обстановке или вне ее, – это просто разница контролирующих условий.

Быстрые движения глаз во время сна, похоже, подтверждают эту интерпретацию. Во время фазы быстрого сна люди двигают глазами, будто наблюдают за зрительным образом. (Мышцы среднего уха также двигаются во время сновидений, связанных со слуховым восприятием.) Утверждается, что движение глаз, как и движение ушных мышц, показывает, что «физиологический ввод» влияет на сновидения, но такое поведение является вполне очевидным физиологическим выводом. Вряд ли можно предположить, что знаковые представления, возникающие в сновидениях, находятся под веками или в наружном ухе.

Существует множество способов заставить человека видеть, если видеть нечего, и все они могут быть проанализированы как организация условий, усиливающих перцептивное поведение. Некоторые методы поведенческой терапии, в которых пациента просят представить себе различные условия или события, критикуются как не совсем поведенческие, поскольку в них используются образы. Но здесь нет образов в смысле личных копий, есть перцептивное поведение, и меры, предпринимаемые психотерапевтом, направлены на его укрепление. Изменение в поведении пациента происходит, если то, что он видит (слышит, чувствует и так далее), оказывает такое же позитивное или негативное подкрепляющее воздействие, как если бы он смотрел на сами вещи. Редко бывает достаточно, если вообще возможно, просто проинструктировать пациента «иметь чувства», попросить его почувствовать сексуальное возбуждение или тошноту, но ему могут показать порнографические или тошнотворные материалы или попросить «представить как можно более четко» сексуальный или мерзкий эпизод.

То, что человек может видеть вещи, хотя видеть нечего, должно было послужить веской причиной изобрести мир разума.

Было достаточно трудно представить, как копия текущего окружения может попасть в голову, где ее можно «узнать», но, по крайней мере, существовал внешний мир, который мог это объяснить. Но чистые образы, похоже, указывают на чистый разум. Только когда мы спрашиваем, каким образом можно увидеть мир или его копию, мы теряем интерес к копиям. Видение не требует наличия видимой вещи.

Разум и стимульный контроль

В главе 4 мы убедились, что слово «разум» порой просто синоним действующего человека. Оно также может обозначать воспринимающего человека. Когда личность оторвана от реальности, говорят, что ее ум блуждает или, возможно, вообще отсутствует. «Обратить внимание» часто означает реагировать. Мы предупреждаем кого-то, чтобы он не забывал о низком потолке, имея в виду, что он должен видеть и реагировать на него. В этом смысле мы просим кого-то присмотреть за детьми, а он может пожаловаться, что дети не обращают на него внимания.

Разум также иногда рассматривается как просто место, в котором видят вещи. Вещи «приходят на ум» или «вызываются в памяти», и человеку, страдающему от заблуждений, могут сказать, что «все это у тебя в голове» в отличие от реальности. Как место, в котором воспринимаются вещи, разум, тесно связанный с теорией копий, был важной частью психологии сознания. Когда операционализм привел к изучению процесса дифференцировки, а не ощущений, человек стал рассматриваться как смотрящий на реальный мир или слушающий его. Человек больше не сообщал о своих восприятиях или ощущениях – он сообщал о стимулах. Мир вернулся на свое место.

Этот вопрос является критическим, когда мы обращаемся к различию между видением вещи и пониманием того, что мы ее видим. Если внутри тела в любой момент времени не существует копий вещей, то все, что можно наблюдать интроспективно, – это акт видения, и именно о нем сообщают, когда отвечают на вопрос «Вы это видите?». Однако все еще возможно различать вещи, которые находятся или не находятся в поле зрения. Можно сказать, что я знаю, что этот лист бумаги действительно существует, потому что я беру ручку и пишу на нем, и что яркое последующее изображение, беспокоящее меня, не существует, потому что я не пытаюсь отмахнуться от него. Я понял разницу между двумя видами видения. Человек, испытывающий жажду, не тянется к воображаемому стакану воды, но сновидец не знает, что видимое им «на самом деле не там», и реагирует так полно, как только может реагировать спящий человек. (Интроспективное знание сновидений слабо или отсутствует, потому что отсутствуют условия, необходимые для самонаблюдения, а когда такое самопознание сохраняется в состоянии бодрствования, оно обычно быстро исчезает, поскольку человек забывает свои сны.) Можно также знать, что вы уже видели раньше. Мы заново узнаем то, что однажды уже познали. Этот признак самопознания дефектен в случае дежавю.

Другие виды самопознания о стимульном контроле становятся доступными, когда мы анализируем условия, управляющие нашим поведением.

6
Вербальное поведение

В истории человеческого вида относительно поздно произошла удивительная перемена: его голосовая мускулатура оказалась под оперантным контролем. Как и другие виды, до этого момента он демонстрировал предупреждающие крики, угрожающие возгласы и различные врожденные реакции, но вокальное оперантное поведение имело громадное значение, поскольку оно расширило рамки социальной среды. Родился язык, а вместе с ним и многие ключевые характеристики человеческого поведения, для которых было придумано немало менталистских объяснений.

Примером может служить само различие между «языком» и «вербальным поведением». Язык имеет характер вещи, того, что человек приобретает и чем распоряжается. Психологи говорят об «овладении языком» у ребенка. Считается, что слова и предложения, из которых состоит язык, – это инструменты, используемые для выражения значений, мыслей, идей, предложений, эмоций, потребностей, желаний и многого другого, что находится в голове говорящего. Гораздо более продуктивным является мнение, что вербальное поведение – это вид поведения. Оно имеет особый характер только потому, что подкрепляется воздействием на людей – сперва на других, но в конечном итоге на самого говорящего. В результате вербальное поведение свободно от пространственных, временных и физических отношений, которые преобладают между оперантным поведением и несоциальными последствиями. Если подкреплением будет открытие двери, человек может взяться за ручку, повернуть ее, толкнуть или потянуть определенным образом, но если вместо этого он скажет: «Пожалуйста, откройте дверь» и слушатель отреагирует соответствующим образом, последует то же самое подкрепляющее последствие. Условия разные, и они порождают множество важных различий в поведении, которые долгое время игнорировались менталистскими объяснениями.

То, как человек говорит, зависит от практики вербальной общности, членом которой он является. Речевой репертуар может быть как рудиментарным, так и демонстрировать сложную топографию под многими тонкими видами стимульного контроля. Условия, формирующие его, могут быть мягкими (как в случае, когда родители реагируют на неумелые подражания детей стандартным языковым формам) или требовательными (как при обучении дикции). Различные вербальные общности формируют и поддерживают разные языки у одного и того же говорящего, который впоследствии владеет несколькими вариантами речи, оказывающими сходное воздействие на различных слушателей. Вербальные ответы классифицируются как просьбы, команды, разрешения и так далее, в зависимости от причин, по которым слушатель отвечает, причем часто они объясняются намерениями или настроением говорящего. Тот факт, что сила реакции не пропорциональна величине результата, способствовал возникновению веры в вербальную магию (как «Абракадабра» фокусника превращает носовой платок в кролика). Сильные реакции появляются в отсутствие соответствующей аудитории, как это продемонстрировал Ричард III, когда он кричал: «Полцарства за коня!» – хотя его никто не слышал.

Кроме эпизодической соответствующей аудитории, вербальное поведение не нуждается в поддержке со стороны окружающей среды. Велосипед нужен, чтобы на нем ездить, но не для того, чтобы сказать «велосипед». В результате вербальное поведение может возникнуть практически по любому поводу. Важным следствием этого является то, что большинству людей легче тихо сказать «велосипед», чем тихо «ехать на велосипеде». Другое важное следствие заключается в том, что говорящий также является слушателем и может значительно подкрепить свое собственное поведение.