Текст книги "Власть. Естественная история ее возрастания"

Глава VII
Экспансионистский характер Власти

Коль скоро Власть устроена таким образом, что эгоистические побуждения сочетаются у нее с общественным служением, на ум естественно приходит мысль, что ее служение обществу будет тем более плодотворным, чем слабее окажутся в ней эти побуждения: стало быть, совершенство правительства состоит в полном устранении эгоистического начала. За этой химерой упорно гонялись умы столь же недалекие, сколь и благонамеренные, не понимая, что подобный замысел не оправдывает человеческая природа и не приемлет природа общества. Ведь именно эгоистическое начало дает Власти ту внутреннюю силу, без которой она не могла бы выполнять свои функции.

Этот дуализм непреодолим. И Власть при взаимодействии двух антиномических начал занимает в обществе все большее и большее место. Ее расширение всегда отвечает конъюнктуре, вместе с тем она разбухает вследствие собственной потребности. Поэтому мы наблюдаем беспредельное возрастание Власти, по видимости все более и более альтруистической, но неизменно одержимой духом господства.

Власть непременно должна обладать долей эгоизма

Конечно, представление о правящем сословии, движимом исключительно благожелательством, очень лестно. Сознавая привлекательность подобного портрета, власть имущие охотно делают вид, будто они тяготятся исполнением государственных обязанностей и принимают их на себя только из самопожертвования.

Но такая преданность, не будь она притворной, не пошла бы на пользу обществу. Если ее можно где-нибудь найти, то лишь у чисто созерцательных умов, которых нередко желали вовлечь в государственные дела. Подобное правительство, помимо еще одного, очень большого, недостатка, к которому мы потом вернемся, грешит отсутствием живого тепла, а это народы безошибочно распознают.

В царстве природы все живущее поддерживается в своем существовании могучей и хищной любовью к самому себе. Точно так же и Власть сохраняет необходимое влияние только благодаря могучей и хищной любви, которую правящие питают к своей власти. Увы, надо констатировать, что мягкосердечие, доходящее до самоотречения, приводит к самоубийству Власти, как о том свидетельствует политическая карьера Ламартина, а еще убедительнее – незабываемый пример Людовика XVI. Токвиль[182]182
  Токвиль. Старый порядок и Революция, кн. III, гл. V: «Как побудили народ к восстанию, желая облегчить его положение».


[Закрыть] блестяще показывает, как монархия становится обвинительницей своих же злоупотреблений, навлекая на себя гнев и не желая защищаться. Ей недостает воли к жизни: «Скажите швейцарцам, чтобы не стреляли»^*.

История отвергает героев, которых предлагает ей поэзия, – щедрого Карлоса, мягкого Алексея, благодушного Карла Эдуарда. Их любили современники, чувствительные сердца сострадают им и поныне. Но, как говорит Лютер, «Бог дал правителям саблю, а не лисий хвост». Это значит, что людям, стоящим у кормила, подобают убеждение в собственном превосходстве, вкус к поклонению подданных, уверенность в своей правоте, наконец, властный характер. Никогда и нигде не бывало короля, схожего с королем Ивто^**.

Наша эпоха тоже знала добросердечных правителей. Они оказались на свалке истории, несмотря на свои замечательные качества или, скорее, именно по причине таковых.

В этом отношении в высшей степени поучительна жизнь Фридриха Великого. Каким он был славным товарищем! Но, оставшись таким, он разделил бы судьбу цесаревича Алексея. Взойдя на трон, Фридрих предстает перед удивленной Европой совсем другим человеком.

Так не будем же искать в тех, кто повелевает, добродетели, не соответствующие их положению.

Власть заимствует свою жизнь у людей, ее осуществляющих, она беспрерывно поддерживается и укрепляется наслаждениями, которые она им доставляет. Самые глубокие из них – вовсе не те ребяческие удовольствия от роскоши и суетных почестей, что будоражат воображение народа, раздражают малоимущих и демонстрируют им эгоизм Власти. Пиршества, живописуемые хрониками Бургундии, парадные кортежи, все великолепие, каким окружали себя Карл Смелый, Юлий II, Лоренцо Медичи, Франциск I, Людовик XIV, весь этот ослепительный блеск богатства – вот что осуждает население. Но благодатны безоглядные траты, которым мы обязаны Ван Эйком, Микеланджело, да Винчи, Сикстинской капеллой и Версалем: расточительность владык составила драгоценнейший капитал человечества.

Для правящих достаточно создать видимость жесткого самоограничения, строгой экономии, и чернь простит им всякий эгоизм. Да только истинные наслаждения властителя состоят в ином!

При любой сословной принадлежности, при любом общественном положении человек ощущает себя в большей мере человеком, когда он добивается признания, превращает других в орудия своей воли, в средства достижения великих целей, мысль о которых опьяняет его. Управлять народом – какое расширение человеческого Я! Лишь та кратковременная радость, которую доставляет нам послушность наших членов, вернувшаяся после длительной болезни, может дать отдаленное представление о несравненной радости ежедневно посылать импульсы в огромное тело, издали приводя в движение миллионы неизвестных членов. Такую радость может испытывать в сумрачном кабинете бледный чиновник в черном сюртуке. Он мысленно прослеживает судьбу своих распоряжений. И вот ему грезится канал, прорытый по линии, собственноручно проведенной им на карте: плавающие там корабли; выросшие по берегам селения; груды товаров, шум и сутолока на пристанях города, вырванного из сонного оцепенения. Немудрено, что Кольбер, подходя по утрам к письменному столу, потирал руки от удовольствия, как рассказывает Перро.

Упоение человека, расставляющего фигуры в социальной игре, ярко выражено в переписке Наполеона. Только ли из скрупулезности определяет он даже в мирное время передвижение каждого войска по обширной империи, устанавливает, сколько ружей надо иметь на каждом складе, сколько пушечных ядер – в каждом гарнизоне или же какие партии хлопка будут получены во Франции, через какие таможни, каким путем они должны прибыть из Салоник и в какие сроки? Нет, регулировать гигантский круговорот людей и вещей – это для него все равно что чувствовать биение чужой крови, словно вливающейся в его собственную кровь.

Подвластный народ становится как бы распространением Я, доставляющим наслаждение сначала через «двигательные» ощущения, а затем и через ощущения «рефлексивные» – когда не только испытывают удовольствие от того, что приводят в движение множество частей огромного тела, но и глубоко чувствуют всё, что затрагивает какую-то из них в отдельности. Эгоизм Власти принимает тогда весь народ за единого подданного, происходит отождествление. Монархический принцип когда-то отвечал двоякой необходимости: необходимости властвующего эгоизма и его отождествления с обществом как единым целым.

Таким образом, монархия отнюдь не сводила интересы целого к интересам одной личности – она распространяла на целое личные чувства правителя. Стабильность обладания Властью и отлаженный механизм ее передачи обеспечивали максимальное отождествление эгоизма с общей пользой. И напротив, при пожизненном либо отзывном предоставлении Власти нацию стремятся сделать орудием частного преуспевания, орудием не поглощаемого ею эгоизма.

Чем быстрее сменяются обладатели Власти, тем менее вероятно, что их эгоизм распространится на социальное тело, которое лишь на короткое время служит для них опорой. Их «я» остается более обособленным и пробавляется более заурядными наслаждениями. Или же, если их эгоизм способен преодолеть себя, он распространяется на такое целое, с которым может быть связан продолжительное время, – как, например, партия. Так что нацией поочередно управляют люди, отождествляющие свое «я» не с нею, а с партиями.

Тогда сублимированный охранительный эгоизм Власти переходит к функционерам. Они берегут и возвышают должность, всегда внутренне воспринимаемую ими как собственность, с пожизненным и зачастую наследственным старанием. Социальное достоинство монархии, состоящее в отождествлении личного Я с обществом, обнаруживается, в меньшей степени, и в группах функционеров или в «высших школах», обеспечивающих другими средствами все ту же преемственность убеждений.

От эгоизма к идеализму

Если мы признаём необходимость Власти в обществе, мы должны согласиться с тем, что ей нужна охранительная сила, а такую силу ей придает приверженность правящих к должностям, которых они не отделяют от себя самих и посредством которых простирают свою физическую чувствительность на все социальное тело. Это конкретное, доступное наблюдению явление породило, вследствие неосознаваемого хода мысли, весьма распространенную теорию Нации-личности и ее зримого выражения – Государства. В теории этой содержится лишь психологическая истина: для всякого, кто отождествляет себя с Государством, Нация есть выражение его личности.

Надо остерегаться следствий, к которым мы неизбежно пришли бы, предполагая полноту этого отождествления. Если бы и в самом деле правительственное Я могло проникнуть собою людскую массу, так чтобы не только управлять всеми ее движениями, но и воспринимать все ее впечатления, тогда традиционные политические антиномии оказались бы разрешенными: задавать вопрос, должен ли импульс распространяться от Власти вниз в авторитарных распоряжениях или же от социального тела вверх в выражениях общей воли, было бы бессмысленно, поскольку эти распоряжения необходимо соответствовали бы этой воле; оставалась бы только философская проблема первенства.

Взяв за отправной пункт эгоистическую природу Власти, мы заключили бы, что, позволяя полностью развернуться своему эгоизму, она в конце концов могла бы желать лишь в точности того же, что требуется для общественной пользы. Такая теория была бы не абсурднее той, на которой долгое время основывалась политическая экономия. Ведь если предоставленные самим себе индивидуальные эгоизмы должны произвести наилучший возможный результат, почему это не относится и к правительственному эгоизму?

Надо очистить политическую науку от подобных софизмов. Все они получаются от одной и той же ошибки: кривую, значимую в известных пределах, продолжают в бесконечность. Как наблюдения, так и умозаключения позволяют утверждать, что эгоизм властвующих тем сильнее побуждает их отождествлять себя с обществом, чем дольше и стабильнее их обладание Властью. Понятие легитимности есть выражение этой истины. Легитимная Власть – та, чьи интересы взаимная привычка примирила с интересами общества.

Но что инстинкт может сделать это примирение полным, не позволяет утверждать логика и опровергает опыт. Тут мы наталкиваемся на подводный камень, о который разбились все доктрины, и древние и новые, основывающие совершенный альтруизм на совершенном эгоизме. Если верно – а это никем еще не было строго доказано, – что человек может получить для себя наибольшую выгоду, помышляя только о пользе других, тогда мы должны констатировать, что на практике он не способен довести свой эгоизм до этого счастливого предела.

Эгоизм даже самых «легитимных» правителей останавливается на полпути, достаточно обильный антиобщественными проявлениями, для того чтобы при соответственном их освещении люди усомнились в этом инстинкте и перестали признавать его неоспоримое служение обществу. От Власти требуют альтруизма, который был бы теперь уже не полуосознанным результатом, а сознательным началом правления.

Но коль скоро Власть мыслится исключительно как ревнительница общего блага, ей нужно руководиться ясным представлением об этом благе. Уже сама жизненная необходимость каждодневно приспосабливаться к социальной действительности формировала у эгоистичной Власти представления об общественных нуждах, хотя и смутные, но порождаемые конкретными чувственными впечатлениями. Когда, имея альтруистические намерения, Власть обозревает все сообщество, чтобы определить, чтó для него благотворно, недостаточность интеллектуальных средств несомненна. Объективное суждение оказывается более грубым, нежели чувственная ориентация, и притом зрение, если угодно, уступает осязанию.

Примечательно, что самые крупные политические ошибки происходят от превратного понимания общего блага и эгоизм, если бы Власть прислушалась к его голосу, предупредил бы их.

Возьмем, к примеру, отмену Нантского эдикта. Людовик XIV не оставил без внимания выдающиеся заслуги подданных, отличившихся в механических искусствах, перед его державой[183]183
  Во второй и третьей главах моего элементарного курса истории экономики: L’Économie mondiale au XX^e siècle, а также в написанной мною небольшой работе: L’Or au temps de Charles-Quint et de Philippe II. Paris, Sequana, 1943 – показано, что монархия в XVI–XVII вв. рассматривала экономический подъем почти исключительно как средство достижения военной мощи.


[Закрыть]; привлечение талантов из-за рубежа давно вошло в систему и успешно практиковалось монархией[184]184
  См. фундаментальные труды Буассонада (Boissonnade): «Le Socialisme d’État en France au temps des Valois» и «Colbert».


[Закрыть], так что государь, конечно же, взвесил все невыгоды правового акта, который заставлял лучших наших ремесленников бежать к нашим голландским противникам и английским конкурентам. И все же он принял столь пагубное решение, руководствуясь ложным понятием об общем благе и о своем долге правителя. Об этом ясно свидетельствует Массийон в своем надгробном слове: «Обманчивый здравый смысл Государства, вотще возражал бы ты Людовику, излагая перед ним робкие доводы человеческой мудрости: тело монархии ослаблено бегством множества граждан; торговля зачахла от потери их промыслов и от тайного вывоза их богатств; соседние нации, покровительницы ереси, готовы вооружиться, дабы ее защищать. Опасности умножают рвение короля…»[185]185
  Massillon. Oraison funèbre de Louis XIV. – Œuvres, éd. de Lyon, 1801, t. II, p. 568.


[Закрыть]

Если мы сумеем посмотреть на переживаемую нами сейчас катастрофу со стороны и будем судить о ней как историки, мы увидим, что она представляет нам аналогичный пример. Здоровый эгоизм даже при отсутствии иных чувств должен был удержать амбициозную Власть от расовых преследований. Ведь ей было известно, что они вызовут всеобщее возмущение, и ею же самой было озвучено, что тогда чаша весов склонится в пользу противника, приняв огромную тяжесть – мощь нации, располагающей неограниченными ресурсами. Разве не произвольное представление о том, чем должно быть общество, ввергло Власть в грубые заблуждения, столь же разрушительные, как и преступные, от которых ее мог бы уберечь простой инстинкт самосохранения?

Неверно, что Власть искупает свой эгоизм, стараясь достичь целей, которые она почитает общественными. Ведь общество устроено сложно; идеологическая страсть и лженаука жестоко обманываются относительно способов его усовершенствования; и когда в заблуждение впадает сам народ, обман остается обманом.

Власть может сослужить обществу неоценимую службу, будучи эгоистичной, и причинить неисчислимый вред, желая быть общественно полезной. Но только путем рационального анализа в ней можно выделить два аспекта, в реальности неразличимые.

Движущий ею эгоизм и та идея, которую она намерена осуществить, составляют неразделимые черты, что ярко проявляется в личности исполинов Власти: они уже сами не знают, восхищены ли они собою или своим народом, и, всё забирая, думают, будто всё отдают.

В истории Власти обе эти черты служат ее разбуханию: с одной связан порыв, с другой – постоянство.

Эгоизм как двигатель роста

Поскольку повелевание есть форма проявления эгоизма, оно естественно стремится расширить свою сферу.

Человек, замечает Руссо, ограничен, «жизнь его коротка, удовольствия не безмерны, способность наслаждаться всегда одна и та же; тщетно пытается он возвысить себя в идее – он всегда остается ничтожным. Государство[186]186
  В смысле «народ», «нация», «политическое целое».


[Закрыть], напротив, будучи искусственным телом, не имеет никакой определенной меры, его величина не установлена раз и навсегда, оно может постоянно увеличиваться»[187]187
  См.: Rousseau. Du Contrat social, éd. Dreyfus-Brissac, Appendice (fragm. «Que la guerre naît de l’état social»). Paris, 1896, p. 309.


[Закрыть]. Создающий и одушевляющий его эгоизм полностью раскрывается в завоеваниях.

Завоевательный дух навлек на себя гневные разоблачения, но были у него и апологеты, восхвалявшие его за первоначальное и последующее сплочение малых политических единиц, которое увенчалось образованием широких целостностей, составляющих условие, говорили они[188]188
  Spencer. Principes de Sociologie, éd. fr., t. III, § 438, 451, 481, etc.^*


[Закрыть], более совершенного разделения труда, более эффективного общественного сотрудничества и в конечном счете – самого развития цивилизации.

Экстенсивное возрастание Власти обсуждалось достаточно, а вот ее интенсивное возрастание – на удивление мало.

Немногие обращали внимание на то, что всякая Власть рассматривает целое, которым она управляет, как источник ресурсов, необходимых для воплощения в жизнь ее собственных замыслов, как материал, обрабатываемый согласно ее собственным взглядам. Если опять воспользоваться сравнением Нации с человеческой личностью, не забывая, что в действительности она такова лишь с точки зрения правящих, то голова неизменно желает заставить тело служить ей как можно больше и лучше, мозг стремится усилить свой волевой контроль над членами.

Такое поведение Власти конкретно проявляется в росте бюджета, которым она располагает, в неуклонном увеличении количества предписаний, от нее исходящих, и функционеров, которые обеспечивают их исполнение. Если судить по этим осязательным признакам, какая Власть не склонна, в силу глубокого инстинкта, умножать себя подобно другим?

Я не говорю, что всякая Власть одинаково преуспевает в этом. Не говорю, что последовательное развитие бюджета, законодательства и бюрократии объясняются единственно усилием Власти. Но я утверждаю, что это усилие свойственно всякой Власти, подпитывается всеми эгоизмами, большими или малыми, благородными или корыстными, в сумме составляющими эгоизм Власти. Великому человеку открываются перспективы, о которых и не подозревает племя семенящих, вечно снующих в повседневных делах и заботах. Обольщением ли, принуждением ли, он должен получить от них необходимые для него средства. Человек же заурядный допускает ослабление всех гаек государственного механизма; только из-за неоправданных расходов и собственной нерадивости ему нужны новые взимания и новые представители власти. На низших ступенях правительственной лестницы потихоньку, незаметно чиновник создает чиновника, привлекает на государственную службу родственника и протеже.

История Запада после разделения континента на королевства являет нам почти непрерывный процесс возрастания государства. Не видеть этого могут лишь те, кто держится примитивно-схематичного понятия о формах Власти: монарха рисуют себе фантастическим господином, чьим требованиям не было предела; на смену абсолютизму приходит представительный строй, когда король ограничен в средствах; и наконец устанавливается демократия, при которой общее согласие лишь по своему произволу обеспечивает всем необходимым покорную ему Власть.

Все это не измеришь. Но можно измерить численность армий, бремя налогов, количество чиновников. Весомость этих инструментов – верный показатель возрастания Власти. Начните с государства Филиппа Августа[189]189
  Достаточно полное представление о нем дает прекрасное исследование Ф. Ло и Р. Фотье: F. Lot, R. Fawtier. Le premier budget de la monarchie française, 1202–1203.


[Закрыть]. Нет налога, за счет которого он бы существовал; как и всякий другой землевладелец, король живет со своего домена. В его распоряжении нет армии, есть только небольшая стража, которая кормится с его стола. Нет чиновников, а только лица духовного звания, к помощи которых он прибегает, и служители, которым он поручает государственные дела. Даже казна, так же как и его личные сокровища, находится в храме, доверенная этим монахам-банкирам. Если я подданный, я никогда не сталкиваюсь с этим верховным сеньором, он не требует подати, не призывает меня на военную службу, не вводит ни единого закона, который затрагивал бы мое существование.

А что вы видите на исходе царствования Людовика XIV? Какая разительная перемена! Вековое упорство Власти принудило народ регулярно наполнять королевские сундуки. Монарх содержит на счет народа двухсоттысячную постоянную армию. Интенданты обеспечивают повиновение королю во всех провинциях, полиция расправляется с недовольными. Король издает законы, заставляет преследовать тех, кто молится не так, как надлежит молиться по его разумению, многочисленный корпус чиновников иннервирует нацию и приводит ее в движение. Власть навязала всем свою волю. По отношению к обществу она уже не точка, а расплывшееся в центре его пятно или, точнее, наброшенная на него сеть.

Впечатляющая картина, не так ли? И что же сделает Революция, свергнув короля? Уничтожит и созданные монархией структуры, обрушится на аппарат управления, сломает его хотя бы частично, сократит налоги, обременяющие народ?

Вовсе нет. Зато Революция введет воинскую повинность, которую при всем желании не в силах была претворить в жизнь монархия. Правда, уйдут в прошлое бюджеты Калонна^*, но это означает, что они будут удвоены при Наполеоне и утроены в период Реставрации. Интендант исчезнет, но его место займет префект. И разбухание Власти продолжится. От одного государственного строя к другому больше солдат, больше налогов, больше законов, больше чиновников!

Я не утверждаю, что собственное усилие Власти является единственной действующей причиной; я утверждаю другое: читая историю, нельзя не почувствовать его постоянного присутствия. Иногда оно ослабевает, как, например, когда Карл V на смертном одре отменяет налоги, учрежденные и сохраняемые им с таким трудом и позволившие ему успешно править страной. Но их почти сразу же восстанавливают, пролив при этом немало крови[190]190
  См.: Léon Mirot. Les Insurrections urbanes.


[Закрыть].

Остановки и даже отступления – не более как случайные эпизоды в закономерном многовековом процессе разбухания Власти. И несомненно, что Власть способна прогрессировать таким образом только благодаря ее вполне реальному служению обществу и надеждам, пробуждаемым альтруистическими проявлениями ее природы.

Социальные оправдания роста

Требуя для себя средств, Власть быстро исчерпывает терпение подданных. Так, в XIII в. какой-нибудь король при случае мог в разгар празднества испросить «помощи» в приобретении рыцарской амуниции для старшего сына. Но всех возмутило бы, если бы вскоре после этого он решил выдать замуж дочь и пожелал таким же способом собрать ей достойное приданое.

Чтобы получать дань, Власть должна ссылаться на общий интерес. Так, Столетняя война, часто создававшая обстоятельства, когда монархия была вправе требовать содействия народа, после длительной практики чрезвычайных сборов наконец приучила народ к постоянному налогу; результат оказался долговечнее причин.

Или возьмем другой пример. Революционные войны оправдали воинскую повинность, несмотря на то что наказы^* 89-го года выражают единодушную враждебность к слабым начаткам ее при монархии. Этот институт утвердился на века.

Таким образом, грозные обстоятельства, в которых Власть действует ради общественного спасения, ведут к умножению ее инструментов, а по миновании кризиса она сохраняет приобретенное.

Поэтому давно подмечено, что эгоизм Власти находит свою выгоду в нависающих над обществом опасностях: «Война, – восклицал Омер Талон^*, – это чудовище, которому отнюдь не жаждут свернуть шею! Всегда ведь нужен повод для тех, кто злоупотребляет королевским правом пожирать все, что еще осталось от имущества частных лиц».

Роль войны в разбухании Власти невозможно переоценить; но война далеко не единственный случай, когда последняя может ссылаться на общий интерес, чтобы усилить свое господство над нацией. Она не только выставляет себя защитницей подданного от других Властей того же рода, но и претендует на защиту его от иного вида властей. Этот факт заслуживает тем большего внимания, что он часто остается в тени.

На удивление распространенная ошибка – усматривать в обществе одну-единственную Власть – власть правительственную, или публичную. А между тем это только одна из присутствующих в обществе властей, сосуществующая с множеством других, которые являются одновременно ее помощницами, поскольку вместе с нею обеспечивают общественный порядок, и соперницами, поскольку, как и она, требуют повиновения и пользуются силами общества.

Эти негосударственные власти, которые мы будем называть социальными властями[191]191
  Под «Властью» (с большой буквы) мы всегда подразумеваем власть политическую.


[Закрыть], так же как и Власть, имеют далеко не ангельскую природу. Иначе между ними, конечно, могли бы существовать лишь полная гармония и сотрудничество. Но это не так. Сколь бы альтруистическим ни было предназначение какой-либо власти, например власти отеческой или церковной, человеческая природа сообщает ей эгоизм, и она стремится стать самоцелью. И обратно, власть эгоистической направленности, как, например, феодальная или хозяйская, естественно умеряется, в большей или меньшей степени, духом покровительства и благодеяния. Всякая власть в силу самой своей природы обладает двойственной сущностью.

Будучи амбициозной, всякая частная власть стремится умножить себя, будучи эгоистичной – склонна считаться только со своим непосредственным интересом, ревниво стараясь сократить долю других властей. Таким образом, власти ведут между собой беспрерывную борьбу. Это-то и дает государству его главный шанс.

Возрастание власти государства представляется индивидуумам не столько непрестанным покушением на их свободу, сколько долгим усилием положить конец их подчинению другим властям. Прогресс государства влечет за собой прогресс индивидуализма.

В этом основная причина постоянного сообщничества подданных с Властью; в этом подлинный секрет ее разбухания.

Власть как средоточие человеческих надежд

Человек страстно желает избежать неотвратимых следствий своего удела и своего положения в обществе. Эта воля, претворенная в действие, является началом всякого прогресса. Но она составляет и суть обычной молитвы[192]192
  В противоположность молитве мистической, когда человек просит дать ему силу все принять.


[Закрыть] – той, когда мы просим о вмешательстве незримых сил в наши личные дела.

Как же этой мольбе, имеющей практические цели, не обращаться и к силе зримой, достаточно могущественной, чтобы уничтожить нашего обидчика или угнетателя, достаточно щедрой, чтобы исполнить все, чего мы желаем, наконец, вознесенной достаточно высоко, чтобы изменить всю нашу жизнь?

Скипетр – это волшебная палочка, способная сотворить для нас чудо: «Если бы король повелел…» Но чудо возможно лишь постольку, поскольку Власть преступает границы строгой законности. Если она не способна на скорый суд, на внезапную милость, она теряет свое феерическое очарование. И оттого умеренные государственные установления, как метко сказал Ламартин, «вызывают скуку».

Сколько бы ни доказывали вред самоуправной Власти, она будет возрождаться снова и снова. Чтобы с нею покончить, люди должны отказаться слишком дорого оплачивать ничтожно малую вероятность того, что произвол обернется в их пользу, – как теряют охоту к лотерее, если долго ничего не выигрывали. Но такая Власть всегда воскресает благодаря обещаниям, которые, заключая в себе неодолимый соблазн, прокладывают ей дорогу. Чем больше разрыв между пробудившимися в человеке желаниями и реалиями его существования, тем живее страсти, взыскующие чародея и понуждающие мириться с ним. Можно сказать, что Власть спекулирует на человеческих желаниях.

Власть – это средоточие не только эгоистических надежд, но и альтруистических или, лучше сказать, социалистических чаяний.

Бедна та философия, которая объясняет человеческое поведение единственным движителем – эгоистическим интересом; она опровергается беспрерывным возникновением в созерцательных умах представлений о лучшем общественном устройстве и властью этих представлений над людьми, ничего не выигрывающими от перемен. Ложной была бы история преобразований общества, которая не учитывала бы определяющего влияния этих представлений.

Но и они, наравне с самыми смутными и самыми приземленными надеждами, работают на Власть.

Ничто в природе не удовлетворяет изначальных склонностей человеческого ума. Восхищенный своими первыми опытами – простыми соотношениями и прямыми причинными связями, которые удалось выявить, схемами, которые удалось построить, – он хочет, чтобы мироздание оказалось возведенным не только с помощью тех же инструментов, какими владеет он сам, но и с помощью освоенных им самим «приемов». Все, что может быть сведено к единству, вызывает у него восторг, природа же беспрестанно смущает его сложностью, которой она, похоже, отдает предпочтение, о чем свидетельствует хотя бы химическое строение органических тел[193]193
  Как справедливо замечает Конт, то, что мы называем злом, мы и надеяться не смеем устранить из природного мира, но желаем исключить из мира социального: «По причине его высочайшей сложности политический мир, конечно, должен быть еще хуже упорядочен, нежели мир астрономический, физический, химический или биологический. Почему же тогда коренные несовершенства человеческой жизни, против которых мы всегда готовы с негодованием восстать, ежели речь идет о первом из этих миров, наоборот, встречают с нашей стороны преимущественно спокойствие и смирение, если говорить обо всех остальных, невзирая на то что там они не являются ни менее выраженными, ни менее обидными? Думаю, этот странный контраст, вне всякого сомнения, объясняется главным образом тем, что позитивная философия до сих пор способна была развить наше первоосновное чувство естественных законов лишь относительно самых простых явлений, исследование которых, будучи более легким, совершенствовалось в первую очередь» (Aug. Comte. Cours de Philosophie positive, 1839, t. IV, p. 152–153).


[Закрыть].

Забавная игра – воображать себе, как человек, будь у него такая власть, переделал бы мир, как он упростил бы его и придал бы ему единообразие. В этом он не властен, но он обладает, или думает, что обладает, властью переделывать социальный строй. И, полагая, что эта область свободна от гнета законов природы, человек стремится водворить здесь ту манящую его простоту, которую он путает с совершенством.

Когда интеллектуал выдумывает простой социальный порядок, он служит возрастанию Власти. Ведь существующий порядок в обществе, как и всюду, является сложным, имеет множество разнородных опор: это и власти, и убеждения, и различные формы урегулирования. Если все его рычаги хотят заменить одним-единственным, то им должна быть весьма могущественная воля; если хотят, чтобы вместо всех этих опор довольно было одной, какую же мощь ей нужно придать? Это может быть только Власть, и какая Власть! Созерцательная мысль уже потому, что она пренебрегает множеством второстепенных факторов порядка, с неизбежностью ведет к усилению центральной власти, и ведет всего вернее тогда, когда колеблет всякую власть; ибо власть необходима, и когда она восстанавливается, то непременно в самом концентрированном виде[194]194
  Токвиль проницательно заметил по поводу Революции, что общественная мысль, критикуя как противные разуму, развенчивая и стремясь низвергнуть вместе с политической властью власти социальные и духовные, способствовавшие порядку, подготавливает ipso facto последующую победу политической власти, которая с необходимостью должна восстановиться, над властями социальными и духовными, которым это не под силу. Отсюда – возрастание политической власти, избавленной от того, что ее сдерживало. «Централизация была поднята из руин и восстановлена. А поскольку все то, что ранее способствовало ограничению централизации, оставалось разрушенным, из недр нации, только что низвергнувшей королевскую власть, возникла новая власть – обширная, организованная и сильная, какой не пользовался ни один из наших королей» (Tocqueville. L’Ancien Régime et la Révolution, p. 308–309)^*.


[Закрыть].

Мысль и Власть, Философ и Тиран

Люди странным образом обманываются насчет реальных отношений Мысли и Власти. Если Мысль основательно критикует существующий порядок и утвердившиеся власти, никто уже не видит ее распорядительных и авторитарных склонностей.

Она изобилует идеями о Прекрасном, Гармоничном и Справедливом, а между тем всё в социальной действительности уязвляет и возмущает ее. Неужели эти построенные как придется, оскорбляющие взор и обоняние города, где копошатся уродливые, тупые и несчастные существа, где правит бал глупость, где торжествуют мелочная жадность и низменная злоба, – неужели это и есть царские палаты владыки земли, наделенного искрой божественного ума? Как же не воззвать из этой ненавистной темницы к идеальному граду, где исполненная достоинства красота граждан сочеталась бы с величественностью монументов! Не где-нибудь, а в тюрьмах Неаполя доминиканский монах Кампанелла мечтает о своем Городе Солнца. Стены его вместо непристойных надписей были бы покрыты начертаниями геометрических фигур, изображениями известных науке животных и растений, а также инструментов, созданных человеческой изобретательностью. Всей жизнью города ведал бы Верховный Метафизик.

Так, одушевляемый той «божественной приязнью, которая презирает и любит, которая преображает и возвышает предмет любви»[195]195
  Nietzsche. La Volonté de Puissance, éd. fr. N. R. F., t. II, p. 283.


[Закрыть], созерцательный человек воздвигает свое совершенное общество, свою Республику, свою Утопию, откуда изгнаны разлад и несправедливость.

Но поглядите, как берутся за дело наши великие устроители Рая – Платон, Мор или Кампанелла. Они кладут конец столкновениям, уничтожая различия: «…Пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплоченной и общей»[196]196
  Платон. Законы, кн. XII^*.


[Закрыть].