Текст книги "Тело помнит все. Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть"

Когда прошел примерно год с тех пор, как Мэрилин стала посещать собрания группы, другой ее член, Мэри, попросила разрешения поговорить о том, что случилось с ней в тринадцать лет. Мэри работала тюремным охранником и состояла в садомазохистских отношениях с другой женщиной. Она хотела, чтобы группа знала про ее прошлое, в надежде, что это поможет им с пониманием относиться к ее болезненным реакциям – таким, как ее склонность замыкаться или взрываться в ответ на малейшую провокацию.

С трудом выдавливая из себя слова, Мэри поведала нам, как однажды вечером, когда ей было тринадцать, ее изнасиловал вместе со своими друзьями старший брат. Она забеременела, и мать сделала ей аборт дома, прямо на кухонном столе. Группа чутко отнеслась к рассказанному Мэри и принялась утешать ее, когда та заплакала. Я был глубоко тронут их эмпатией – они утешали Мэри так, как, должно быть, хотели, чтобы их успокаивали другие, когда они впервые посмотрели в лицо своей травме.

Когда время вышло, Мэрилин попросила дать ей несколько минут, чтобы поговорить о том, что она почувствовала во время собрания. Группа согласилась, и она нам сказала: «Слушая эту историю, я задумалась о том, что, возможно, и сама тоже пережила сексуальное насилие». Должно быть, у меня просто отвисла челюсть. Основываясь на ее рисунке, я всегда предполагал, что она была в курсе – по крайней мере, глубоко в душе, – что именно это с ней и случилось. В ответ на прикосновение Майкла она отреагировала в точности как жертва инцеста, и она постоянно вела себя так, словно весь мир ее до ужаса пугал.

И тем не менее, хотя она и нарисовала девочку, страдающую от сексуальных домогательств, она – ну или как минимум сознательная, вербальная часть ее – понятия не имела, что на самом деле с ней приключилось. Ее иммунная система, ее мышцы, ее система страха все помнили, однако в ее сознании не было истории, которая бы описывала то, что она пережила.

Она повторно переживала свою травму в жизни, однако у нее не было рассказа, на который она могла бы сослаться. Как мы с вами увидим в двенадцатой главе, травматичные воспоминания значительно отличаются от обычных по своей структуре – они задействуют много разных слоев разума и мозга.

Рассказанная Мэри история и последовавшие за этим ночные кошмары подтолкнули Мэрилин к тому, чтобы начать индивидуальную психотерапию со мной, с помощью которой она стала разбираться со своим прошлым. Поначалу она столкнулась с волнами навязчивого, парящего ужаса. На несколько недель она прервала наши сеансы, однако когда ее стала одолевать бессонница и пришлось взять на работе отпуск, то продолжила терапию. Как она потом мне сказала: «Я понимаю, что ситуация губительная, только когда чувствую, что она меня убьет, если я из нее не выпутаюсь».

Я начал обучать Мэрилин методикам успокоения, таким как сосредоточенное глубокое дыхание – вдох и выдох, вдох и выдох, и так шесть раз за минуту, – с отслеживанием ощущений, которые вызывает дыхание по всему телу. Это сопровождалось воздействием на акупрессурные точки, что помогало сдерживать переполняющие ее чувства. Мы также работали над самоосознанностью[29]29
  «Mindfulness». – Прим. пер.


[Закрыть].

Мэрилин училась не давать своему мозгу погружаться в спячку, при этом позволяя телу прочувствовать ощущения, которые стали вызывать у нее страх. Это позволило ей со стороны наблюдать за своими чувствами, а не поддаваться им.

Ранее она пыталась заглушить или ликвидировать эти чувства спиртным и физической нагрузкой, однако теперь она чувствовала себя достаточно защищенной, чтобы начать вспоминать случившееся с ней в детстве. Овладев своими физическими ощущениями, она теперь могла различать прошлое и настоящее. Если бы теперь она почувствовала прикосновение чьей-то ноги посреди ночи, то смогла бы осознать, что это нога Майкла, нога ее симпатичного партнера по теннису, которого она пригласила себе домой. Эта нога не принадлежала кому-то другому, и это прикосновение не означало, что кто-то пытался над ней надругаться. Спокойствие помогало ей осознать – всем телом, – что она не маленькая девочка, а тридцатичетырехлетняя женщина.

Когда Мэрилин наконец начала получать доступ к своим воспоминаниям, у нее в голове всплыл образ обоев из ее комнаты. Она поняла, что именно на них она фокусировалась, когда отец насиловал ее в восьмилетнем возрасте. Это сексуальное насилие вызвало у нее невыносимый страх, так что ей пришлось выдавить его из своей памяти. В конце концов, она была вынуждена и дальше жить с этим человеком, ее отцом, который ее изнасиловал. Мэрилин помнила, как обращалась к своей матери за защитой, однако когда она прибегала к ней и пыталась спрятать лицо за подолом ее юбки, ее встречали лишь безжизненные объятия. Иногда ее мать ничего не говорила, иногда кричала или сердито отчитывала Мэрилин за то, что она «выводит из себя папочку». Напуганного ребенка некому было защитить и поддержать, оградить от насилия.

Как написал Роланд Саммит в своей классической работе «Синдром потворства детскому насилию»: «Потворство, запугивание, травля, изоляция и как следствие – беспомощность и самобичевание – ужасающие реалии сексуального насилия над детьми. Любым попыткам ребенка обнародовать тайну противостоит заговорщическое молчание или неверие взрослых. «Не переживай об этом, такого никогда в нашей семье не случится». «Как ты вообще мог подумать о такой ужасной вещи?» «Я больше слышать об этом не желаю!» Среднестатистический ребенок никогда не спрашивает и не рассказывает» (3).

Хотя я и занимаюсь этим уже более сорока лет, я все равно по-прежнему слышу от себя: «Это невероятно», когда пациенты рассказывают мне про свое детство. Они зачастую настроены не менее скептически, чем я – как могли родители сотворить столь ужасные вещи со своим собственным ребенком? Часть из них продолжают настаивать, что они, должно быть, все выдумали, ну, или преувеличили. Все они стыдятся того, что с ними случилось, и они винят в этом самих себя – глубоко в душе они твердо убеждены, что весь этот кошмар случился с ними, потому что они ужасные люди.

Мэрилин начала открывать для себя, как беспомощный ребенок научился закрываться и выполнять все, о чем его просили. Она делала это, целенаправленно теряя связь с реальностью: заслышав шаги отца в коридоре рядом со своей комнатой, она начинала «витать в облаках». Другая моя пациентка, которая перенесла нечто подобное, сделала рисунок, отображающий этот процесс в действии. Когда отец начал ее трогать, она теряла связь со своим телом; она поднималась к потолку и смотрела на какую-то другую девочку в своей кровати (4). Она была рада, что это была не она – насиловали кого-то другого.

Эти отделенные от тела непроницаемым туманом головы воспоминания по-настоящему открыли мне глаза на то, как именно происходит диссоциация, столь часто встречающаяся среди жертв инцеста. Мэрилин сама впоследствии осознала, что, уже став взрослой, она продолжала мысленно парить под потолком каждый раз, когда занималась с кем-то сексом. В период ее повышенной сексуальной активности партнеры порой говорили ей, насколько хороша она была в постели – они едва ее узнавали, она даже говорила иначе. Обычно она не помнила, что случилось, однако порой становилась злой и агрессивной. Она не имела ни малейшего понятия о том, какой она была в сексе, так что постепенно и вовсе отказалась от отношений с мужчинами – пока не встретила Майкла.

Дети не выбирают своих родителей. Также они не могут понять, что родители могут быть попросту слишком подавленными, разгневанными или отстраненными, чтобы уделить им должное внимание, а также что поведение родителей не обязательно как-то связано с ними. Детям ничего не остается, кроме как подстраиваться, чтобы выжить в семье. В отличие от взрослых им больше не к кому обратиться за помощью – они находятся в полной зависимости от своих родителей. Они не могут снять себе жилье или переехать жить с кем-то другим: само их выживание зависит от родителей.

Дети чувствуют – даже если им никто об этом не говорил, – что если они расскажут кому-то про то, как их бьют или насилуют, то их ждет наказание. Вместо этого они тратят все свои силы на то, чтобы не думать о случившемся, а также не чувствовать оставшиеся в их теле ужас и панику. Так как им невыносимо принять то, через что они прошли, они не могут увидеть связь злости, ужаса и оцепенения с этими событиями. Они молчат, чтобы справиться со своими чувствами, диссоциируются с телом, закрываются, ведут себя послушно или демонстративно упрямо.

Кроме того, дети запрограммированы быть глубоко преданными опекающим их взрослым, даже если те жестоко с ними обращаются. Ужас усиливает потребность в привязанности, даже если источник утешения является одновременно и источником ужаса. Мне не доводилось встречать ребенка, которого истязали дома (и у которого были подтверждения этого в виде переломанных костей и ожогов на коже) и который, будь у него выбор, предпочел бы отправиться в детский дом, а не остаться в своей семье.

Разумеется, люди держатся за тех, кто с ними жестоко обращается, не только в детстве. Известны случаи, когда заложники вносили в полицию залог за своих захватчиков, выражали желание вступить с ними в брак или имели с ними половые отношения.

Жертвы домашнего насилия нередко прикрывают избивающих их мужей. Судьи частенько рассказывают о том, как унизительно они себя чувствуют, когда пытаются защитить жертв домашнего насилия, вынося судебный запрет на приближение, однако потом узнают, что многие из женщин тайно позволяют своим партнерам вернуться к ним.

Мэрилин понадобилось немало времени, чтобы заговорить о пережитом насилии: она не была готова поступиться верностью своей семье – глубоко в душе она по-прежнему чувствовала, что нуждается в их защите от собственных страхов. Ценой такой преданности стали невыносимое чувство одиночества, отчаяния, а также неизбежный гнев из-за своей беспомощности. Гнев, который некуда выплеснуть, человек в итоге направляет против себя самого, что проявляется в виде депрессии, ненависти к себе и саморазрушительном поведении.

Одна из моих пациенток сказала мне: «Это все равно что ненавидеть свой дом, свою кухню со всеми кастрюлями и сковородками, свою кровать, свои стулья, свой стол, свои ковры». Ничто не придает человеку чувства защищенности – и прежде всего его собственное тело.

Научиться доверять – крайне непростая задача. Другая моя пациентка, школьная учительница, которую до шести лет регулярно насиловал дедушка, прислала мне по электронной почте следующее письмо: «В пробке по дороге домой после нашего сеанса я размышляла о том, насколько опасно было мне вам открыться, а затем, когда свернула на трассу 124, то поняла, что нарушила правило не привязываться ни к кому – ни к вам, ни к своим ученикам».

На следующем сеансе она рассказала мне, что также была изнасилована в колледже преподавателем по лабораторным работам. Я спросил у нее, обратилась ли она за помощью и подала ли на него заявление. «Я не смогла заставить себя перейти через дорогу, чтобы попасть в клинику, – ответила она. – Я отчаянно нуждалась в помощи, однако, стоя там, я глубоко в душе была уверена, что меня это лишь еще больше ранит. Возможно, это было действительно так. Разумеется, мне пришлось скрыть случившееся от своих родителей – да и от всех остальных».

Когда я сказал ей, что меня беспокоит происходящее с ней, она написала мне еще одно электронное письмо: «Я пытаюсь напоминать себе, что ничем не заслужила подобного обращения. Не думаю, что на меня хоть раз кто-либо так посмотрел и сказал, что беспокоится обо мне, и для меня это осознание просто бесценно: я достойна того, чтобы обо мне беспокоился уважаемый мною человек, который понимает, насколько мне сейчас тяжело».

Чтобы знать, кем мы являемся – чтобы существовать как личность, – нам нужно знать (ну или хотя бы чувствовать, что мы знаем), что является и что было «реальным». Нам нужно навешивать правильные ярлыки на то, что мы видим вокруг себя; нам нужно доверять своим воспоминаниям и уметь отличать их от фантазий. Потеря этой способности – один из признаков того, что психоаналитик Уильям Нидерланд назвал «убийством души». Чтобы выжить, зачастую приходится отказывать себе в осознании происходящего, отрицать его, однако в результате человек теряет всякую связь с самим собой, со своими чувствами и перестает понимать, чему и кому он может доверять (5).

Одно из воспоминаний о своей детской травме пришло к Мэрилин во сне: она почувствовала, что ее душат и она не может дышать. Ее руки были связаны белым кухонным полотенцем, а затем она увидела, как ее поднимают за полотенце, обернутое вокруг ее шеи, в результате чего ноги оторвались от пола. Она проснулась в панике, чувствуя неминуемую смерть. Этот ее сон напомнил мне ночные кошмары, про которые мне рассказывали ветераны: им приходили отчетливые образы лиц и частей тела, которые они видели на войне. Эти сны были настолько пугающими, что они старались не засыпать по ночам и дремали только днем, когда у них в памяти не всплывали ночные засады, в которые они попали.

На этой стадии лечения Мэрилин раз за разом захватывали образы и ощущения, связанные со снами, в которых ее душили. Она вспоминала, как в четыре года сидела на кухне с опухшими глазами: у нее болела шея, из носа шла кровь, а отец с братом насмехались над ней, называя глупой девчонкой. Как-то Мэрилин рассказала: «Вчера, когда я чистила перед сном зубы, на меня нахлынуло странное ощущение. Я стала метаться, словно выброшенная на берег рыба, дергалась всем телом, будто мне не хватало воздуха. Я всхлипывала и задыхалась, продолжая чистить зубы. У меня в груди поднималась паника, меня словно кидало из стороны в сторону. Я стояла у раковины, и мне пришлось взять всю свою волю в кулак, чтобы не закричать: «НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ». Она легла в кровать и заснула, однако всю оставшуюся ночь просыпалась каждые два часа.

Воспоминания о травме не сохраняются в повествовательной, упорядоченной форме. У них нет начала, середины и конца.

В одиннадцатой и двенадцатой главах я расскажу о том, что поначалу они возвращаются именно так, как это происходило у Мэрилин: в виде вспышек воспоминаний, состоящих из обрывков восприятия, разрозненных зрительных образов, звуков и телесных ощущений, которые поначалу не имеют никакого смысла, вызывая лишь страх и панику. Когда Мэрилин была ребенком, она не могла рассказать о тех неописуемых вещах, которые с ней происходили, да это бы и ничего не изменило – никто не собирался ее слушать.

Подобно многим другим жертвам насилия в детстве, Мэрилин была образцом жизненной силы, желания жить и быть хозяином своей жизни, энергии, которая противостоит уничтожающей силе травмы. Постепенно я осознал: единственное, что делает возможным выполнять работу по исцелению людей от травмы, – это восхищение стремлению выжить, позволившее моим пациентам пережить жестокое обращение, а затем пережить тот душевный мрак, с которым неизбежно приходится сталкиваться на пути к выздоровлению.

Глава 9. При чем тут любовь?

Потворство, запугивание, травля, изоляция, и, как следствие, беспомощность и самобичевание – ужасающие реалии сексуального насилия над детьми. Любым попыткам ребенка обнародовать тайну противостоит заговорщическое молчание или неверие взрослых. «Не переживай об этом, такого никогда в нашей семье не случится». «Как ты вообще мог подумать о такой ужасной вещи?» «Я больше слышать об этом не желаю!» Среднестатистический ребенок никогда не спрашивает и не рассказывает.

Роланд Саммит, «Синдром потворства детскому насилию»

Как нам диагностировать пациентов вроде Мэрилин, Мэри и Кэти и как именно мы можем им помочь? От того, как мы будем определять их проблемы, какие будем ставить диагнозы, будет зависеть и подход к лечению. В ходе своего психиатрического лечения такие пациенты, как правило, получают пять-шесть несвязанных между собой диагнозов. Если их врач специализируется на биполярном расстройстве, то заметит перепады настроения и пропишет препараты лития. Если психиатра больше впечатлит степень отчаяния пациента, то он назначит антидепрессанты. Фокус на непоседливости и недостатке внимания может привести к тому, что на пациента будет навешен ярлык СДВГ с последующим лечением стимуляторами. Если ж психиатр узнает про перенесенную психологическую травму, а пациент по собственной инициативе изложит всю необходимую информацию, то ему может быть поставлен диагноз ПТСР. Хотя все эти диагнозы и имеют хоть какое-то отношение к действительности, ни один из них не способен в полной мере описать, кем являются эти пациенты и от чего они страдают.

Психиатрия как раздел медицины стремится диагностировать психические заболевания так же точно, как, скажем, рак поджелудочной железы или стрептококковую инфекцию легких. Тем не менее в связи со сложным устройством разума, мозга и системы отношений человека мы даже близко не подобрались к подобному уровню точности. Понимание того, что именно с людьми «не так», на данный момент больше зависит от мировоззрения врача (а также от того, какое лечение будет оплачено страховыми компаниями), чем от поддающихся проверке объективных фактов.

Первая серьезная попытка создания систематического руководства по психиатрическим диагнозам была предпринята в 1980 году, когда вышло третье издание «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, сокр. DSM. – Прим. пер.) – официального перечня всех психических заболеваний, признанных Американской психиатрической ассоциацией (АПА). Предисловие к DSM-III напрямую предупреждало, что эти категории были недостаточно точными, чтобы использовать их в судебной медэкспертизе или для решения вопросов, связанных со страхованием. Тем не менее это руководство постепенно стало мощнейшим инструментом: страховые компании требуют для возмещения расхода диагноза по DSM, вплоть до недавнего времени все гранты на научные исследования выдавались в соответствии с диагнозами DSM, а академические программы строятся на основании выделенных в DSM категорий.

Навешиваемые DSM ярлыки быстро просочились и в массовую культуру. Миллионы людей знают, что Тони Сопрано страдал от панических атак и депрессии, а у Кэрри Мэтисон из «Родины» – биполярное расстройство.

Это руководство превратилось в виртуальный бизнес, который принес Американской психиатрической ассоциации более ста миллионов долларов (1). Вопрос в следующем: принесло ли оно соизмеримую пользу пациентам, которым оно было предназначено помочь?

Психиатрический диагноз несет серьезные последствия: на его основе строится лечение, а неправильное лечение может приводить к катастрофическим последствиям. Кроме того, поставленный диагноз навешивает на людей пожизненный ярлык, оказывающий огромное влияние на их самовосприятие. Я встречал бесчисленное множество пациентов, которые говорили мне, что у них биполярное или пограничное расстройство либо ПТСР, словно они были приговорены к пожизненному заключению в подземелье, подобно графу Монте Кристо.

Ни один из этих диагнозов не берет в расчет необычные таланты, которые развивают в себе многие наши пациенты, или творческие способности, которыми они овладели, чтобы выжить. Слишком часто диагноз является лишь перечислением симптомов, из-за чего пациентов вроде Мэрилин, Кэти или Мэри воспринимают как неуправляемых женщин, нуждающихся в прочистке мозгов.

В толковом словаре диагноз определяется как: «1. Процесс определения природы и причины заболевания или травмы путем изучения истории болезни пациента, его обследования и анализа лабораторных данных. 2. Заключение, составленное на основании этого исследования» (2). В этой и следующей главе я поговорю о той пропасти, что разделяет официальные диагнозы и фактические проблемы наших пациентов, а также расскажу, как мы с моими коллегами пытались изменить процесс диагностики пациентов с хронической психологической травмой.

В 1985 году я начал сотрудничать с психиатром Джудит Герман – незадолго до этого была опубликована ее первая книга «Инцест между отцом и дочерью». Мы вместе работали в Кембриджской больнице (одна из клиник Гарвардского университета), и так как оба интересовались влиянием психологической травмы на жизни наших пациентов, то начали регулярно встречаться и обмениваться полученными данными.

Мы были поражены тому, сколь многие из наших пациентов, которым диагностировали пограничное расстройство личности (ПРЛ), рассказывали нам ужасные истории про свое детство. Для людей с ПРЛ характерно цепляться за отношения, которые обычно являются крайне нестабильными, с сильными перепадами настроения, а также саморазрушительным поведением, включая нанесение себе увечий и повторяющиеся попытки суицида. Чтобы установить, имелась ли на самом деле какая-то связь между детской травмой и ПРЛ, мы разработали протокол научного исследования и отправили заявку на грант в Национальные институты здравоохранения США. Нам было отказано.

Не упав духом, мы с Джуди решили провести исследование на свои деньги, заручившись поддержкой Криса Перри, руководителя исследовательских работ в Кембриджской больнице, который получал финансирование от Национального института психического здоровья на изучение ПРЛ и других родственных ему диагнозов, так называемых расстройств личности, с участием пациентов из Кембриджской больницы. Он собрал огромное количество ценных данных по этим расстройствам личности, однако никогда не исследовал тему жестокого и пренебрежительного обращения с детьми. Хотя он и не скрывал своего скептицизма по поводу нашего предложения, он великодушно предоставил нам возможность опросить пятьдесят пять пациентов амбулаторного отделения больницы, а также согласился сравнить наши результаты с собранной им большой базой данных.

Первым вопросом, с которым мы с Джуди столкнулись, был: как говорить с пациентом о пережитой психологической травме? Нельзя напрямую спросить его: «Насиловали ли вас в детстве?» или «Избивал ли вас отец?». Кто станет доверять столь деликатную информацию незнакомцу?

Учитывая, что людям, как правило, стыдно за пережитые ими травмы, для получения информации мы разработали специальный «Опросник о травмах в прошлом» (3). Он начинался с серии простых вопросов: «Где и с кем вы живете?»; «Кто оплачивает счета, занимается готовкой и уборкой?» Постепенно вопросы становились более личными: «На кого вы полагаетесь в повседневной жизни?» Например: когда вы больны, кто ходит за продуктами или отвозит вас к врачу? «С кем вы разговариваете, когда вам грустно?» Другими словами, кто оказывает вам эмоциональную поддержку и помощь? Некоторые пациенты давали нам весьма неожиданные ответы: «моя собака» или «мой психотерапевт» – или «никто».

Затем мы задавали похожие вопросы про детство: «Кто жил вместе с вами в доме?», «Как часто вы переезжали?», «Кто из взрослых в первую очередь о вас заботился?» Многие пациенты рассказывали про частые переезды, из-за которых им приходилось посреди учебного года менять школу. У нескольких родители оказывались в тюрьме, психиатрической лечебнице либо уходили в армию. Другие перебирались из одного семейного приюта в другой либо поочередно жили у разных родственников.

Следующий раздел опросника касался детских отношений: «Кто из вашей семьи был с вами ласков?»; «Кто относился к вам по-особенному?». Затем следовал критически важный вопрос – который, насколько мне известно, никогда не задавался в ходе научных исследований: «Был ли у вас в детстве человек, рядом с которым вы чувствовали себя защищенным?» Каждый четвертый из опрошенных нами пациентов не мог припомнить никого, с кем бы они чувствовали себя в детстве защищенными. Мы отмечали «никто» в наших опросных листах и никак это не комментировали, однако были потрясены. Представьте, каково это: не иметь в детстве источника защиты, прокладывать себе дорогу в мир, когда тебя никто не защищает и не замечает.

Вопросы продолжались: «Кто устанавливал у вас дома правила и следил за соблюдением дисциплины?»; «Как взрослые детей держали в узде: разговаривали с ними, ругали их, шлепали, били или запирали?»; «Как ваши родители решали разногласия между собой?» К этому моменту, как правило, пациенты уже открывались и охотно рассказывали подробную информацию о своем детстве. Одна женщина стала свидетелем изнасилования своей младшей сестры; другая рассказала нам, что первый сексуальный опыт у нее был в восемь лет – с ее дедушкой. Мужчины и женщины рассказывали, как, лежа ночью в кровати, слышали звуки ломающейся мебели и крики своих родителей; юноша спустился на кухню и обнаружил свою мать лежащей в луже крови. Другие рассказывали про то, как их не забирали из начальной школы либо как они приходили домой, обнаружив его пустым, и проводили ночь в одиночестве. Одна женщина, работавшая поваром, научилась готовить для своей семьи, когда ее маму посадили в тюрьму из-за наркотиков. Другой было девять, когда она схватила и выровняла руль машины, потому что ее пьяная мать начала вилять по четырехполосному шоссе в самый час пик.

У наших пациентов не было возможности убежать или как-то спастись; им не к кому было обратиться за помощью, негде было спрятаться. И тем не менее им как-то удалось справиться со своим ужасом и отчаянием. Наверное, они шли на следующее утро в школу, делая вид, что все в порядке. Мы с Джуди поняли, что проблемы у группы с ПРЛ – диссоциация, склонность отчаянно цепляться за любого, кто может помочь, – изначально были их способом справиться с невыносимыми эмоциями и жестокостью, от которой не было спасения.

Когда все пациенты были опрошены, мы с Джуди встретились, чтобы закодировать их ответы – то есть назначить им определенные номера для компьютерного анализа. Крис Перри свел и сопоставил их с подробной информацией о пациентах, хранившейся на центральном гарвардском компьютере. Одним субботним утром в апреле он оставил нам сообщение с просьбой прийти к нему в кабинет. Мы увидели огромную стопку распечаток, поверх которой Крис положил карикатуру Гэри Ларсона, изображавшую ученых, которые не могли разобрать издаваемые дельфинами звуки, в то время как те говорили на испанском. Полученные данные убедили его, что невозможно понять ПРЛ, не изучив язык психологической травмы и пережитого насилия.

Как мы позже сообщили в «Американском журнале психиатрии», 81 процент пациентов, которым было диагностировано ПРЛ в Кембриджской больнице, сообщили о жестоком/пренебрежительном отношении в детстве; в большинстве случаев жестокое обращение начиналось до того, как им исполнилось семь лет (4). Эти данные были особенно важными, их подтвердило исследование, проведенное впоследствии Мартином Тейхером из больницы имени Маклина.

Последствия травмы зависят, как минимум частично, от возраста, в котором она произошла. Исследование показало, что разные формы жестокого обращения оказывают разное влияние на участки головного мозга на разных этапах их развития (5).

Хотя многочисленные исследования, проведенные с тех пор, подтвердили полученный нами результат (6), я до сих пор регулярно получаю на рецензирование научные работы, в которых говорится нечто вроде: «Было выдвинуто предположение, что пациенты с пограничными расстройствами в детстве пережили психологическую травму». Когда предположение становится научно доказанным фактом?

Наше исследование однозначно подтвердило выводы Джона Боулби: чувства детей, которые испытывают глубокую злость или чувство вины либо постоянный страх предательства, основаны на их личном опыте. То, что ребенок боится быть брошенным, не является следствием его скрытой агрессии – скорее, дело в том, что его уже предавали или угрожали бросить, будь то физически или эмоционально. Когда ребенок постоянно наполнен яростью, это связано с пренебрежительным или жестоким обращением с ним. Сильный внутренний конфликт, связанный со злостью, чаще всего вызван тем, что выражать эти чувства запрещено или даже опасно.

Боулби обратил внимание, что когда детям приходится отрекаться от своих сильных переживаний, это приводит к серьезным проблемам, включая «хроническое недоверие к другим людям, подавление любознательности, недоверие к собственным ощущениям, а также склонность сомневаться в реальности всего» (7). Как мы увидим, это имело серьезное значение для лечения.

Наше исследование вывело наше понимание диагноза ПТСР за рамки влияния каких-то конкретных кошмарных событий, заставив нас взглянуть на долгосрочные последствия жестокого и пренебрежительного обращения со стороны взрослых. Кроме того, это подняло еще один важный вопрос: какие методы лечения эффективны для людей, переживших в прошлом насилие, в особенности тех, кого постоянно преследуют суицидальные мысли и кто наносит себе повреждения?