Текст книги "Жизнь, которую мы создали. Как пятьдесят тысяч лет рукотворных инноваций усовершенствовали и преобразили природу"

Одинокий Джордж

В первый день нового 2019 года в питомнике в Гавайском университете в Маноа умерла маленькая, неприметная с виду древесная улитка по имени Джордж. Джордж родился 14 годами ранее и всю свою жизнь провел в питомнике. Когда все родственники Джорджа умерли, исследователи обыскали остров в поисках брачных партнеров или хотя бы друзей для Джорджа, но так и не нашли ни одной улитки его вида.

Когда 1 января 2019 года Джордж скончался, его вид Achatinella apexfulva стал последним, перешедшим в категорию «вымерших» Красной книги Международного союза охраны природы (МСОП). Конечно, новость о вымирании гавайской древесной улитки едва ли станет такой же сенсацией, как новости об угрозе вымирания кого-то более крупного, например, носорога, однако утрата невзрачных видов наносит их экосистемам не меньший вред, и мы виноваты в этом не меньше, чем в исчезновении крупных травоядных. Вообще-то, по оценкам некоторых ученых, почти 40 % видов, вымерших с начала XVI века, – это сухопутные слизни и улитки. На Гавайях улитки играют в своих экосистемах важнейшую роль. Одни служат редуцентами и занимают нишу материковых земляных червей. Другие поедают водоросли, растущие на листьях, и потенциально ограничивают распространение болезней. Но из-за хищников, которые были завезены на Гавайские острова, эндемичные виды гавайских улиток исчезают с пугающей быстротой. Улиток едят завезенные крысы, а люди любят их коллекционировать и иногда тоже едят. Но все же главным врагом гавайских улиток стала другая улитка – хищная Euglandina rosea, волчья улитка.

Эту улитку завезли на Гавайи в 1955 году, чтобы помешать распространению гигантских улиток-ахатин, которых привезли туда случайно в 1936 году и которые с тех пор расползлись по острову, уничтожая все на своем пути – от посадок до штукатурки. Волчьи улитки – прожорливые хищники, они питаются другими улитками и, по замыслу, должны были подъесть гигантских ахатин и тем самым решить проблему. Увы, волчьи улитки предпочитают вкус гавайских улиток, и потому ахатины чувствуют себя сегодня вполне вольготно, а вот эндемичные улитки если и не вымерли, то уже очень близки к этому. Последний удар по эндемичным гавайским улиткам, вероятно, нанесет совпадение нашего «дружеского» вмешательства с изменениями гавайского климата. Некоторые эндемичные гавайские улитки еще сохранились в рефугиумах высоко над уровнем моря, где климат для волчьих улиток раньше был слишком холодным и сухим. Но сегодня и в этих ареалах становится все более тепло и влажно, и волчьи улитки наступают.

У истории Джорджа не получилось хэппи-энда, однако беды гавайских улиток – прекрасная иллюстрация нынешних отчаянных стараний нашего вида перейти от роли хищника к роли защитника. Мы знаем, почему некоторые виды исчезают, и хотим это прекратить, но пока не понимаем, каков выход из положения. Мы способны наладить программы размножения в неволе, но если не находится брачных партнеров либо если тот или иной вид в неволе не размножается, то, увы, поделать ничего нельзя. Мы способны разрабатывать и внедрять стратегии по устранению инвазионных видов, но эти стратегии часто оказываются неудачными или приводят к неожиданным последствиям. И пока мы выдумываем все новые способы помочь исчезающим видам, среда их обитания продолжает ухудшаться.

Новые технологии уже не за горами. Если бы Джордж находился в достаточно близком родстве с другим видом улиток, то их, возможно, удалось бы скрестить и получить потомство, однако у него было бы всего 50 % наследственности вида Джорджа, и неясно, как это оценили бы специалисты по систематике или биологи, занимающиеся сохранением видов, – отнесли бы его к тому же виду или какому-то другому. Вдобавок приток генов извне мог повлиять на поведение улитки. Если бы гибрид не занял экологическую нишу, которую раньше занимал вид Джорджа, последствия вымирания не удалось бы предотвратить.

Возможно, когда-нибудь мы сумеем клонировать Джорджа. Кстати говоря, отрезанный у него после смерти фрагмент ноги отправили в Замороженный зоопарк в Сан-Диего, где его сохраняют в криокамере на тот случай, если появится соответствующая технология воссоздания вымерших видов. Однако воссоздание – не самое быстрое решение кризиса вымирания, а уж в конкретном случае Джорджа до него особенно далеко. Чтобы воссоздать вид, нужны жизнеспособные клетки, которые можно превратить в жизнеспособные эмбрионы, а также суррогатная мать, способная создать среду для развития эмбрионов, и надежная стратегия, позволяющая вырастить и выпустить на свободу клонированное животное в отсутствие других особей того же вида. Каждый вид-кандидат на воссоздание столкнется на этом пути с самыми разными техническими, этическими и экологическими препонами – от «Где найти жизнеспособную клетку?» и «Как подыскать идеальное яйцо или суррогатную мать?» до «Существует ли среда, куда можно выпустить этот организм, не рискуя, что он тут же вымрет снова?» В случае Джорджа клетки, которые хранятся в криокамере в Замороженном зоопарке, вероятно, пригодны для воссоздания его вида. Однако биологи знают слишком мало о циклах размножения и развития Джорджа (и улиток в целом), чтобы составить надежный план клонирования и разведения. Со временем, конечно, все может измениться, однако, по-моему, нам следует учитывать, что развитие технологии клонирования улиток стоит довольно низко в перечне технологий, нуждающихся в развитии, и частные инвестиции, то есть тот самый вид финансирования, на котором держится разработка вариантов выхода из кризиса вымирания, скорее пойдут на воссоздание обаятельной вымершей мегафауны, чем на воскрешение крошечной улитки. В общем, я не особенно надеюсь на возвращение Джорджа из-за грани вымирания – хотя его ногу на всякий случай и заморозили.

Эволюционная мощь эволюции

Из всех способов человеческого вмешательства в эволюционные траектории окружающих нас видов самое горькое впечатление, конечно, производят те, которые влекут за собой вымирание. Возможно, именно поэтому мы так стараемся сегодня оправдаться и найти другие объяснения, хотя бы и не слишком убедительные, и даже придумываем фантастические технологии вроде воссоздания вымерших видов, которые избавили бы нас от бремени ответственности. Однако вместо того чтобы обвинять друг друга, конструктивнее было бы признать, что все вымирания, которые люди вызвали или которым поспособствовали в прошлом, не стали результатом предумышленных действий. Ни первые австралийцы, ни первые американцы не считали, что им надо любой ценой истребить всех-всех дипротодонов и всех-всех мамонтов. Просто появление людей фундаментально меняло селективный ландшафт соответствующих ареалов. Если двуногие обезьяны имели конкурентное преимущество перед своими четвероногими родичами при охоте в полях и в высокой траве, то животные, чьи поведение и физиология делали их неинтересными для наших плейстоценовых предков, имели конкурентное преимущество перед теми, которые не сумели от них удрать. Даже более поздние вымирания – скажем, случаи моа и додо – тоже не были вызваны преднамеренно. И эти, и многие другие вымершие виды пали жертвами резких перемен в среде обитания, которые иногда были вызваны вмешательством людей (как прямым, так и косвенным), а иногда, по всей видимости, не имели к нам отношения.

И все же не подлежит сомнению, что жестокость и разрушительность человеческих действий со временем возрастали. Отчасти это объяснялось тем, что нас становилось все больше и больше. На острова прибывали уже не маленькие семейные группы, охотившиеся ради пропитания, а целые лодочные флотилии, и вместе с людьми на берег высаживались крысы, кошки и свиньи. Переселенцы привозили с собой окультуренные растения, насекомых-вредителей и гигантских улиток-ахатин. Со временем люди стали еще и невероятно могущественными. Место зачаточных орудий заняли сначала атлатли, потом дробовики, потом суперкомпьютеры. Развитие науки и техники ускоряло само себя. Мы разрабатывали новые способы преобразовывать ландшафты и убивать – и делали это (и продолжаем делать!) куда быстрее естественного отбора, единственного механизма, позволяющего видам приспосабливаться. Шестое вымирание – вымирание, которое, безусловно, идет сейчас, – это прямое следствие человеческой эволюции.

Но все-таки отчаиваться рано. Вдобавок к технологическим достижениям у нас появилась и социальная сознательность. Мы не хотим, чтобы из-за нас вымирали. Мы хотим защищать ареалы обитания и сохранять биоразнообразие. Для кого-то желание беречь природу основано на чистом эгоизме: таким людям нравится эстетика природных просторов и разнообразие меню. Кто-то действует из альтруизма и ценит природу как таковую. Но какой бы ни была мотивация, последние 150 лет мы постепенно признаем свою роль в вымираниях и так же постепенно примеряем на себя новую роль, требующую от нас активно стремиться к тому, чтобы никто больше не был доведен до вымирания. Однако со временем становится все очевиднее, что мы не можем и просто отойти в сторону, позволив биологическим видам эволюционировать по прежним, дочеловеческим траекториям. Мы слишком глубоко укоренены в природе, наши наука и техника слишком сильно развиты, наша популяция слишком велика, чтобы полностью устраниться из среды, которую мы захватывали последние 200 000 лет, – очень уж крепко мы связаны. Напротив, наша новая роль помогает понять, каким образом наши действия, начавшиеся в эпоху плейстоцена, повлияли на другие виды, и помогает осмыслять последствия наших поступков в прошлом. Наша задача – разобраться в том, как может выглядеть мир, где одновременно царит биоразнообразие и полно людей. Мы должны использовать наши все более развитые технологии для формирования будущего, где люди могут процветать бок о бок с остальными видами.

Глава четвертая
Переносимость лактозы

На той копии второй хромосомы, которую я унаследовала от матери, если отмерить примерно две трети по длинному плечу хромосомы в сторону центромеры, у меня есть одна-единственная мутация – в интроне 13 гена под названием MCM6 (компонент комплекса поддержания мини-хромосом 6) вместо нуклеотида гуанина (Г) стоит нуклеотид аденин (А). Ген MCM6 участвует в выработке комплекса белков, которые раскручивают ДНК в процессе деления клетки, – можно догадаться, что это важная функция (так оно и есть). Моя мутация никак не влияет на этот процесс, поскольку она в интроне, то есть в участке ДНК, который при трансляции гена в белок просто пропускается. Учитывая, что интронам одна дорога – на геномную свалку, пожалуй, удивительно, что именно эта мутация, произошедшая у кого-то из моих предков, изменила ход эволюции человека.

Мутация Г в А в интроне 13 гена MCM6 появилась у людей совсем недавно и все же достаточно распространена. У меня только одна копия, унаследованная от матери, но многие люди североевропейского происхождения обладают двумя копиями мутантного варианта интрона 13, то есть унаследовали мутацию от обоих родителей. Распространенность этой мутации в Европе растет с юга на север. Хотя бы одна копия мутантного варианта MCM6 имеется более чем у 60 % жителей Центральной и Западной Европы, а на Британских островах и в Скандинавии эта доля переваливает за 90 %. Подобная закономерность – широкое распространение мутации в большой популяции за короткое эволюционное время – никогда не возникает случайно. Значит, эта мутация давала тем, кто ее наследовал, преимущество в естественном отборе. Мало того: когда измерили приспособленность носителей этой мутации и сравнили ее с приспособленностью тех, у кого ее нет, оказалось, что эта мутация дает самое мощное преимущество за последние 30 000 лет в эволюционной истории человечества.

Если учесть, насколько, судя по всему, важную роль играет мутация Г в А в интроне 13 гена MCM6, легко догадаться, что ученые прекрасно понимают, что именно она делает. Фенотип, вызванный этой мутацией, описан досконально: ее носитель и в зрелом возрасте сохраняет способность переваривать лактозу, разновидность молочного сахара. Нормальные люди (то есть те, у кого этой мутации нет), как и все остальные млекопитающие, утрачивают способность расщеплять и переваривать лактозу примерно к тому возрасту, когда их отлучают от груди. Взрослые немутанты страдают непереносимостью лактозы: молоко вызывает у них вздутие и газы. Зато взрослые мутанты могут пить молоко ведрами безо всяких неприятных побочных эффектов. (Ну, не ведрами, конечно.)

Молекулярный механизм, ведущий к сохранению продукции лактазы в зрелом возрасте, как называют эту мутацию в научном мире, понятен меньше. Мутация Г в А в интроне 13 гена MCM6 происходит на расстоянии в 14 000 нуклеотидов от гена лактазы, так что непонятно, как настолько далекой мутации удается оказывать хоть какое-то воздействие. По-видимому, мутация меняет последовательность интрона 13 таким образом, что он превращается в запасную строительную площадку для белка, который запускает ген лактазы. Благодаря работе этого вторичного активирующего механизма лактаза продолжает вырабатываться и после того, как нормальный запуск отключается, и человек сохраняет способность пить молоко.

Когда именно у человека начала сохраняться продукция лактазы, остается загадкой. Судя по археологическим данным, умение доить скот и изготавливать молочные продукты распространилось среди людей достаточно быстро, но пока неясно, обладали ли эти первые популяции «молочников» устойчивостью к лактазе. Возможно, мутация возникла позднее, когда производство молочных продуктов было уже повсеместно налажено. Вдобавок генетические данные человеческих популяций по всему миру показывают, что мутаций, сохраняющих выработку лактазы, несколько и возникли они независимо. Как ни странно, распространенность сохранения продукции лактазы в популяции не коррелирует в полной мере с культурой потребления молока. Высокая частота сохранения продукции лактазы в некоторых современных популяциях, вероятно, просто результат везения, то есть совместного действия нескольких факторов, создавших идеальную среду для распространения этой особенности. Впрочем, неважно, когда и как мутации, сохраняющие выработку лактазы, появились в нашем геноме. Ясно одно: эти мутации не только изменили эволюционную траекторию нашего вида, но и определили превращение многих других видов из диких в менее дикие, – причем процесс превращения длится по сей день.

А началась эта история в конце последнего ледникового периода.

Как охотники стали скотоводами

Примерно 14 000 лет назад последний ледниковый период закончился и люди расселились почти по всей планете. В более теплом и влажном климате можно было собирать больше съедобных растений и водилась упитанная добыча. А поскольку еды было вдоволь и найти ее было просто, люди стали отказываться от постоянной миграции в пользу более оседлого существования.

Особенно благоприятным для жизни был Плодородный полумесяц, регион соответствующей формы, тянущийся от прибрежного Леванта через предгорья Таврских гор и примыкающего к ним хребта Загрос к Персидскому заливу. Члены древнейших общин Плодородного полумесяца охотились на диких животных и собирали плоды, семена, листья и клубни, которых вокруг было в изобилии. Добыть пропитание было несложно, поэтому они начали экспериментировать. Оказалось, что если стараться добывать на охоте самцов, а не самок, то можно не просто получить больше мяса на голову добычи, но и обеспечить рост популяции. Местные жители обрели надежный источник сытной пищи в виде ореховых деревьев, трав и бобовых, которые стремительно разрастались в теплом влажном климате. Люди придумали орудия – жернова, – которые помогали переработать щедрые урожаи орехов. То было время изобилия и инноваций.

Но потом все вдруг изменилось. Примерно 12 900 лет назад планета снова вступила в ледниковый период – поздний дриасовый. Ландшафт, где жили люди, стал значительно менее приветливым, а поскольку люди довольно долго развлекались тем, что превращали углерод и азот из почвы в новых людей, им теперь нужно было прокормить больше ртов. Несмотря на испортившийся климат, условия в Плодородном полумесяце все равно были лучше, чем в остальных местах, и люди там и скопились.

Черная полоса тянулась больше тысячи лет, а когда благоприятный климат вернулся и начался голоцен, общины Плодородного полумесяца снова принялись экспериментировать. Они вложились в природные ресурсы своей земли и превратили инновации своих предков в новые стратегии, обеспечивавшие выживание. По мере продолжения этих экспериментов растения и животные, с которыми взаимодействовали люди, начали меняться. Самыми приспособленными оказались те особи, которых люди отбирали для размножения. Это была заря неолита.

Слово «неолит» буквально переводится как «новый камень» и обозначает новокаменный век, или период человеческой истории, когда началось одомашнивание растений и животных. Переход к неолиту начался в конце тысячелетнего позднего дриасового периода упадка, а уже 10 000 лет назад люди высаживали, выращивали, охраняли и собирали (помимо прочего) пшеницу, овес, чечевицу, горох, нут и лен. Этим посевам требовалось круглогодичное внимание, а следовательно, на исполнение всех ролей требовалось больше людей, которые, соответственно, нуждались в большем количестве пищи. Дикие земли превратились в пахотные. Небольшие общины стали земледельческими деревнями, затем из деревень возникли города, маленькие и большие. У земли забирали все больше ресурсов, чтобы строить и поддерживать инфраструктуру этих поселений, и все больше целины превращали в сельскохозяйственные угодья, чтобы кормить тех, кто поддерживал инфраструктуру.

Переход от сбора съедобных растений к культивированию посевов дал некоторую защиту от голода, но урожаи были нестабильны. Поскольку требовалось прокормить гораздо больше ртов, «тощие годы» оборачивались катастрофой. Людям нужен был способ запасать пищу надолго, чтобы обезопасить себя от голода в случае скудных урожаев. Они построили объекты инфраструктуры для хранения собранного зерна, но запасы привлекали грызунов и прочих вредителей, а пища в них хранилась не вечно. К счастью, решение нашлось. Отличным вместилищем калорий про запас стали животные, которыми люди к тому времени тоже начали манипулировать. В урожайные годы излишки зерна скармливали пойманным животным, и их популяции росли. Потом, если случался неурожай или просто хотелось разнообразить рацион мясом, этих животных забивали.

Переход от охоты к скотоводству был медленным и весьма непростым. Сначала люди пытались тем или иным способом ограничить перемещения животных, понимая, что если дичь локализована, а не рассеяна по обширной территории, ее легче поймать. Они учились толковать поведение животных, экспериментировать с селекцией – основываясь на темпераменте той или иной особи, отбирать, кого съесть, а кого лучше оставить на приплод. Наши предки замечали, что некоторым видам возле человека живется легче. Например, какие-то виды не были склонны убегать или беспокоиться в неволе, а те, которые от природы следовали за доминирующей особью, с большей вероятностью понимали такие же сигналы доминирующего человека.

Как и в случае растений, первые свидетельства того, что люди манипулировали дикими животными, мы получаем из района Плодородного полумесяца. Примерно в начале голоцена охотники, жившие к северо-западу от Плодородного полумесяца, стали применять новую стратегию охоты на диких предков домашней овцы. Они принялись ловить почти исключительно молодых баранов-производителей – самцов в возрасте от двух до трех лет. Такая охотничья стратегия давала два преимущества. Во-первых, обычай ловить не самок, а только самцов гарантировал, что стадо продолжит размножаться. Во-вторых, целенаправленное изъятие местных самцов привлекало самцов из соседних стад. Можно сказать, что эта новая стратегия позволяла охотникам сделать так, чтобы и они были сыты, и овцы целы.

Похожую стратегию, позволявшую получать от охоты как можно больше пользы, выработали 9900 лет назад козопасы из Ганджи-Даре в горах нынешнего Ирана: они отлавливали самцов репродуктивного возраста и старых самок, а самок репродуктивного возраста оставляли, чтобы восполнять численность стада. Позднее, спустя примерно пятьсот лет, козы появились среди археологических находок в близлежащих долинах. Это говорит о важной вехе в истории человечества. Горы – природное обиталище диких коз, где они всю жизнь скачут по отвесным скалам, спасаясь от хищников и добывая пищу, до которой другим животным не добраться. А вот в долинах козам живется не очень хорошо, и очутились они там потому, что их привели люди. Эти козы ступили на путь, ведший к одомашниванию.

Преображение

Переход от дикого состояния к домашнему не подчиняется никаким законам. Мы определяем домашний вид как вид, чья эволюционная траектория контролируется человеком. Сегодня люди решают за своих домашних животных, какую самку с каким самцом скрестить и какие семена посеять, а какие отбраковать. Если принимать эти решения с умом, на основании тысячелетнего опыта селекции и десятилетий экспериментов по геномике, они изменят внешность, поведение и вкусы того или иного вида, и он преобразится в соответствии с нашими предпочтениями. Естественно, наши предки, жившие во времена раннего неолита, не обладали никаким опытом целенаправленных манипуляций с другими видами. Для них превращение вида из дикого в домашний было просто везением – по крайней мере, поначалу.

Взять хотя бы первое животное, которое мы одомашнили, – собаку. Генетические данные говорят нам, что собак одомашнили в Европе или Азии не позднее 15 000 лет назад, а возможно, и гораздо раньше. Однако никакому охотнику ледникового периода не пришло бы в голову привести в хижину волка, пустить его спать к себе в постель и греть об него ноги. Превращение волка в собаку началось случайно, когда серые хищники, устроившие логово неподалеку от человеческих поселений, стали рассматривать человека как источник пищи. Нет, людей они, естественно, не ели, иначе бы наши предки их перебили и вся эта история с «лучшим другом человека» не состоялась бы. Волки попросту все подчищали – кормились тем, что люди выбрасывали, да к тому же ловили и ели другие виды, представители которых тоже кормились отходами. Первоначально отношения людей с волками строились не на взаимной основе, а на выгоде для волков: волкам лучше жилось поблизости от людей, а люди могли не обращать на это внимания.

Однако со временем сложились условия для того, чтобы это взаимодействие стало более интенсивным. Волки старались держаться поближе к человеческим поселениям, а люди, жившие в поселениях, поняли, что присутствие этих зверей им выгодно. Во-первых, волки съедали пищевые отходы, что избавляло от грызунов и мух, а во-вторых, заблаговременно предупреждали людей о появлении более опасных хищников, которых боялись сами. Вдобавок волчата, возможно, были очень умильными – с биологической точки зрения. По мере укрепления отношений волки и люди постепенно переставали опасаться друг друга, и выгода стала взаимной. Люди кормили и разводили тех волков, которые проявляли меньше агрессии и не были склонны убегать. В дальнейшем эти волки эволюционировали в собак и люди начали считать их надежными помощниками и спутниками.

Собаки стали первым, но не единственным видом, пришедшим к одомашниванию через выгоду для себя. Кошек, которые оказались среди первых одомашненных видов, тоже привлек мусор возле человеческих поселений. А точнее – мыши и крысы, полюбившие побочные продукты раннего земледелия (мусор). Кошки, в отличие от собак, во время перехода из дикого в домашнее состояние не претерпели особых физических изменений, зато по сравнению со своими дикими предками стали значительно миролюбивее. Как и собаки, кошки эволюционировали так, чтобы тонко чувствовать социальные сигналы человека. Одни кошки явно знают свое имя и реагируют на него, другие следуют невербальным сигналам, когда, например, им предлагается выбрать из нескольких предметов и они выбирают именно тот, на который указывает хозяин. Если, конечно, считают это нужным.

Собаки и кошки как наши друзья занимают привилегированное положение в человеческом обществе (начнем с того, что мы их, как правило, не едим), однако не всем домашним животным, которые избрали путь выгоды, достались столь же приятные роли. В Китае дикие птицы – обитатели джунглей, – привлеченные объедками, эволюционировали в домашних кур. В наши дни домашние куры составляют 23 из 30 миллиардов сухопутных животных, живущих на фермах по всему миру, и иногда ютятся в настолько тесных клетках, что не могут толком двигаться. Дикие индюки были одомашнены в современной Мексике и на юго-западе США, а поскольку люди предпочитают индюшек с большими грудками, мы вывели породы с настолько массивным «бюстом», что они не могут ни ходить, ни самостоятельно размножаться. А свиней, которые, как полагают, тоже вступили во взаимоотношения с нами в качестве пожирателей мусора в Юго-Восточной и Восточной Азии, сегодня разводят на мясо, держат как домашних любимцев, пускают на запчасти для человека и высмеивают в разных культурах по всей планете, поскольку приписывают им стереотипные черты, причем почти всегда отрицательные.

Большинство видов, которые мы считаем домашним скотом – коровы, овцы, козы, верблюды, буйволы и так далее, – были одомашнены иначе: изначально мы на них охотились. Путь добычи похож на путь выгоды тем, что все начинается случайно, хотя первая стадия пути добычи – это попытки человека управлять дикими животными. Потребность в этом, вероятно, была вызвана локальным уменьшением поголовья дичи – либо из-за перемен климата, либо из-за выбивания, либо из-за того и другого одновременно. А может быть, необходимость управлять животными возникла, когда люди экспериментировали с охотничьими стратегиями, чтобы повысить численность и предсказуемость добычи. Так или иначе, но разработанные стратегии – например, истребление только особей, уже не способных размножаться, или самцов, а не самок – помогали поддерживать и даже увеличивать популяции добычи и обеспечивать надежный источник пищи. В дальнейшем некоторые управляемые виды добычи были кооптированы в человеческое общество. Люди начали контролировать, куда и как они перемещаются, чем питаются и как размножаются.

Когда эти животные отказались от дикой жизни в пользу жизни под нашим контролем, эволюция стала применять к ним другой набор требований. В неволе оказалось, что рога не просто не нужны для защиты или конкуренции за брачных партнеров, но и требуют неоправданных энергетических затрат на то, чтобы их отращивать и таскать на себе. Но главным был темперамент. Агрессивное животное в неволе представляло опасность и для людей, и для других животных, и мириться с этим было нельзя. Но и пугливое животное, которое то и дело норовило сбежать, тоже не должно было вносить свой вклад в следующее поколение. Со временем люди решили отбирать на приплод самых смирных и послушных животных и начали создавать стада, которых пастухи больше не боялись и даже могли рассчитывать на их предсказуемое поведение. Сегодня некоторые ученые полагают, что не связанные на первый взгляд физические особенности, распространенные среди одомашненных животных, – в том числе пегий окрас, мелкие зубы, висячие хвосты и уши, маленький мозг и не зависящие от сезонов периоды эструса – вызваны влияющими на развитие мозга генетическими изменениями, которые обусловлены отрицательным отбором агрессивных черт.

Хотя оба пути – и выгоды, и добычи – начались с непреднамеренных шагов, с определенного момента решения принимаются уже осознанно. За несколько первых поколений жизни в неволе рога могут стать меньше, а отдельные особи послушнее, поскольку животные с такими чертами более приспособлены к неволе. Однако как только скотовод решает, что предпочитает животных того или иного размера или окраса, либо задумывает создать животное, которое хорошо тянет плуг или дает много молока, он переступает черту. Переход от случайности к преднамеренности отличает одомашнивание от других разновидностей мутуализма – и отличает нас от других животных.

Разновидности мутуализма, напоминающие одомашнивание, распространены на самых разных ветвях древа жизни. Самые любопытные примеры мы наблюдаем у муравьев. Тропические муравьи-листорезы ходят по лесу по протоптанным тропам, и каждая особь тащит кусок листа во много раз больше себя самой. Листья предназначены не в пищу самим муравьям, а в качестве удобрения для гигантских плантаций грибов, которые муравьи разводят у себя в колониях. В рамках этого мутуализма муравьи ведут себя совсем как люди-земледельцы. Они подкармливают и расчищают свои грибные сады и поддерживают их здоровье, устраняя грибы-паразиты и прочих вредителей. Они даже распознают (при помощи химических сигналов), что то или иное растение ядовито для грибов, и перестают его доставлять. Грибам выгодно, что им обеспечивают безопасную подземную среду обитания, не доступную другим грибам, не вовлеченным в мутуализм. Мутуализм передается следующему поколению благодаря еще одной поразительной особенности муравьев-листорезов. Иногда в ничем не примечательный день тысячи крылатых муравьев единой массой взлетают в небо. В воздухе они несколько раз спариваются, после чего сбрасывают крылья и падают на землю, словно черные снежинки с лапками и усиками. Этот кошмар (который я однажды видела своими глазами, когда аспиранткой работала в джунглях Панамы) – не какая-то чума двадцать первого века, а просто брачный вылет муравьев-листорезов. При чем тут грибы? Во время всех этих полетов, утех и падений каждая будущая царица следующего поколения умудряется держать и не отпускать кусочек гриба из своей старой колонии. Если она выживет, то вырастит из этого гриба свой собственный грибной сад и передаст мутуализм дальше.

У некоторых муравьев мутуализм больше похож на животноводство, чем на земледелие. Желтые земляные муравьи Lasius flavus выращивают тлей и охраняют этих крошечных насекомых, пока они пасутся на растениях. В награду муравьям достаются питательные испражнения тлей («медвяная роса», как иногда доводится слышать), причем, чтобы заставить тлей испражниться, муравьи поглаживают их усиками («доят», как это принято называть). Редкие африканские муравьи Melissotarsus emeryi, охраняющие колонии щитовок, сжимают и лижут их, вероятно, поедая воск, покрывающий тела этих насекомых. Кроме того, наблюдали, как муравьи Melissotarsus собирают щитовок с растений и уносят с собой, что заставляет думать, что иногда щитовки становятся обедом.