Текст книги "Мой полицейский"

2

29 сентября 1957 года

Зачем писать снова? Я понимаю, что должен быть осторожен. Знаю, что доверять свои желания бумаге – безумие, когда мне известно, что эти вопящие суки, которые настаивают на троллинге по всему городу, портят его всем нам. (На прошлой неделе я видел Гилберта Хардинга на его ужасном роллере, который орал из окна на какого-то бедного парня на велосипеде. Я не знал, смеяться мне или плакать.)

Зачем писать снова? Потому что сегодня все по-другому. Можно сказать, что все изменилось. И вот я пишу это в дневник. А это означает, что я неблагоразумен. Но я не могу молчать. Я не собираюсь называть имена – я не совсем уж безрассуден, – но собираюсь написать следующее: я кое-кого встретил.

Зачем писать снова? Потому что Патрик Хэзлвуд, тридцати четырех лет от роду, не сдался.

Я действительно думаю, что он великолепен. Даже идеален. И это больше, чем просто тело (хотя и тело тоже идеально).

Мои интрижки – такие, какими они были, хоть их и было мало, – имеют обыкновение усложняться. Они затянутые. Возможно, вынужденные. Как другие вроде Чарли так чертовски беззаботно ладят, мне непонятно. У этих парней у мясной стойки есть свой шарм, но все это так – не скажу грязно, я не это имею в виду – мимолетно. Красиво, но ужасно мимолетно.

Сожгу это после того, как напишу. Одно дело – излить свои мысли на бумагу; и совсем другое – оставить эту бумагу валяться, чтобы любая пара глаз могла ее поглотить.

Это произошло возле женщины средних лет, сидевшей на тротуаре. Я шел по Марин-Параду. Яркое теплое утро уходящего лета. День недели – вторник. Время – около 7:30. Для меня довольно рано, но я ехал в музей, чтобы доделать свою бумажную работу. Я прогуливался, размышляя о том, как приятно наслаждаться тишиной и уединением, и пообещал себе вставать на час раньше каждый день. Тут я увидел машину – кремовый «форд», я уверен, что это был он, – толкавшую колесо велосипеда. Нежно. После небольшой заминки женщина на велосипеде покачнулась и упала, раскинув руки и запутавшись в колесах, на тротуар. Машина поехала дальше, а я поспешил к попавшей в беду женщине.

К тому времени, когда я подошел к ней, она сидела на краю обочины, поэтому я знал, что серьезных повреждений нет. На вид ей было за сорок, а ее корзина и руль были нагружены всевозможными мешками: веревками, бумагой, какой-то тканевой конструкцией – поэтому неудивительно, что она потеряла равновесие. Я тронул ее за плечо и спросил, все ли с ней в порядке.

– А что, похоже? – рявкнула она.

Я отступил на шаг. В ее голосе был яд.

– Вы, должно быть, в шоке.

– В ярости – вот в чем я. Этот ублюдок сбил меня.

Это было жалкое зрелище. Ее очки съехали, а шляпа покосилась.

– Как думаете, вы можете стоять?

Ее рот скривился.

– Нам нужна полиция. Нам нужна полиция, сейчас же!

Видя, что другого выхода, кроме как исполнить ее желание, нет, я бросился к ближайшей полицейской будке на углу Блумсбери Плэйс, думая, что смогу позвонить оттуда, а после оставлю ее с каким-нибудь услужливым копом и продолжу свой день.

Я никогда не испытывал особой симпатии к нашим ребятам в синем. Всегда презирал их жестокость, их коренастые тела, втиснутые в толстую шерсть, эти нелепые шлемы на их головах, как черные банки с вареньем. Что тот офицер сказал об инциденте в «Наполеоне», когда мальчик остался с вырезанной до кости половиной лица? «Чертовым анютиным глазкам еще повезло, что это все, что ему отрезали». Думаю, это точная цитата.

Так что мне не нравилась мысль о встрече с полицейским лицом к лицу. Я приготовился к оценивающему взгляду сверху вниз, приподнятым бровям в ответ на мои слова, сжатым кулакам в ответ на мою улыбку, холодному отношению в ответ на мой прикид.

Но молодой человек, который вышел из будки мне навстречу, был совсем другим. Я сразу это увидел. Во-первых, он был высоким, его плечи выглядели так, будто они могли выдержать вес мира, но при этом имели изысканную форму. Ни намека на массивность. Я сразу подумал об этом чудесном греческом мальчике с отломанной рукой в Британском музее. О его сиянии красотой и силой, об исходящем от него тепле Средиземного моря (и все же ему удается идеально гармонировать с британским окружением!). Этот парень был таким. Он был одет в ужасную униформу, и я сразу увидел, что жизнь пульсирует под его грубой черной шерстяной курткой.

Мы посмотрели друг на друга: он – серьезно, я – со всеми своими исчезнувшими словами.

– Доброе утро, – сказал он, когда я пытался вспомнить, чего хотел. Зачем я вообще искал полицейского?

В конце концов я выдавил:

– Мне нужна ваша помощь, офицер.

Именно так я сказал. И бог знает, что я имел в виду. Моя мольба о помощи, мой крик о защите. Это напоминает мне о том, как я подружился с Чарли в школе. Я в отчаянии подошел к нему, решив, что он поможет мне остановить издевательства. И он в самом деле научил меня не переживать так сильно. У Чарли всегда было что-то настолько беспечное в его манерах, такое, что заставляло всех отступать, что-то безбашенное, как он выразился, и мне всегда это нравилось. Мне это нравилось, и я хотел сам быть таким.

– Произошла авария, – продолжил я. – Сбили даму на велосипеде. Я уверен, что ничего серьезного, но…

– Покажите мне, где.

Несмотря на молодость, он казался очень опытным полицейским. Он шел энергично и решительно, слегка нахмурившись, задавая мне все необходимые вопросы: был ли я единственным свидетелем, что я увидел, какой была машина, удалось ли мне разглядеть водителя?

Я отвечал как мог, желая дать ему всю необходимую информацию, когда семенил за его огромными шагами.

Когда мы подошли к женщине, она все еще сидела на тротуаре, но я заметил, что у нее хватило сил собрать свои сумки вокруг себя. Как только она увидела моего полицейского, ее поведение полностью изменилось. Она вдруг вся засветилась. Глядя на него горящими глазами, облизнув губы, она заявила, что с ней все в порядке, большое спасибо.

– О нет, офицер, произошло недоразумение, – сказала она, не глядя в мою сторону. – Машина подъехала близко, но меня не ударила, я просто поскользнулась на педали, ох уж эти туфли, – она ткнула пальцем в свои потертые черные лодочки, словно это были туфли для бальных танцев, – и я была немного в шоке, вы знаете, как это бывает, офицер, рано утром…

Она щебетала и щебетала, как возбужденный воробей.

Мой полицейский бесстрастно кивнул, пока она бормотала всю эту чушь.

Когда она выдохлась, он спросил:

– Значит, вас не сбивали?

– Вовсе нет.

– И с вами все в порядке?

– Просто прекрасно.

Она протянула ему руку, чтобы он помог ей встать. Он подчинился, но лицо все еще оставалось невыразительным.

– Было приятно познакомиться с вами, офицер. – Теперь она садилась на велосипед, улыбаясь во весь рот.

Мой полицейский одарил ее улыбкой.

– Смотрите по сторонам, – сказал он, и мы оба стояли и смотрели, как она уезжает.

Он повернулся ко мне и, прежде чем я смог выдавить из себя хоть какое-то объяснение, сказал:

– Чокнутая старушка, не так ли? – И на его губах появилась та усмешка, которую из молодых полицейских констеблей должны были выбить во время испытательного срока.

Он был полностью уверен в том, что я ему сказал. Он поверил мне, а не ей. И он достаточно доверял мне, чтобы в моем присутствии оскорбить даму.

Я засмеялся.

– Не слишком крупный инцидент…

– Они редко бывают крупными, сэр.

Я протянул руку.

– Патрик Хэзлвуд.

Он заколебался. Посмотрел на мои протянутые пальцы. Буквально мгновение меня занимала мысль, существуют ли какие-то полицейские правила, запрещающие любые физические контакты – кроме насильственных – с широкой общественностью.

Затем он пожал мою руку и назвал свое имя.

– Думаю, что вы очень хорошо справились с этим, – рискнул я.

К моему большому удивлению, его щеки немного порозовели. Очень трогательно.

– Спасибо, мистер Хэзлвуд.

Я вздрогнул, но знал, что лучше не спрашивать имени на такой ранней стадии.

– Полагаю, у вас часто такое происходит? Трудные ситуации?

– Иногда. – Минутная пауза, и он добавил: – Не так часто. Я новенький. Всего несколько недель.

И снова меня тронуло его непосредственное, беспрекословное доверие. Он не такой, как остальные. Ни разу не посмотрел на меня оценивающе. Не позволил тени пройти по его лицу при звуке моего голоса. Не отвернулся. Он был открыт. И оставался открытым.

Он поблагодарил меня за помощь и повернулся, чтобы уйти.

Это было две недели назад.

На следующий день после так называемого несчастного случая я снова прошел мимо его полицейской будки. Его не было. И я пошел дальше. Девушки в музее обратили внимание на мое настроение: «Вы сегодня веселый, мистер Х». Я и был таким. Насвистывал Бизе[36]36
  Жорж Бизе – французский композитор, автор оперы «Кармен».


[Закрыть], куда бы ни пошел. Я знал. Вот что это было. Я просто знал. Это лишь вопрос времени. Вопрос в том, чтобы сыграть правильно. Не торопиться. Не отпугнуть его. Я знал, что мы можем стать друзьями. Я знал, что могу дать ему то, чего он хочет. Это долгая игра. Я прекрасно понимаю, что можно найти более быстрые и безопасные удовольствия в Аргайле. Или (не дай бог) в «Пятнистой собаке». И дело не в том, что мне не нравятся эти места. Меня угнетает конкуренция. Все зажиточные меньшинства наблюдают друг за другом, готовятся к вечеру, заявляя свои права на любого входящего. Ой, это может быть весело (мне запомнился моряк, только что из Помпеи, с ленивым взглядом и массивными бедрами). Но чего я хочу… Ну, это действительно очень просто. Я хочу большего.

Итак, день второй. Я мельком увидел его на Берлингтон-стрит, но он был очень далеко, я мог только догнать его бегом. Но я не собирался этого делать. Тем не менее я свистел – может быть, чуть тише; плавал – возможно, чуть ниже.

День третий: вот он, выходит из будки. Я немного ускорил шаг, пытаясь его догнать, но не бежал. Я шел за ним какое-то время на расстоянии около ста ярдов, разглядывая его стройную талию, бледные запястья, которые были мне хорошо видны, когда он шагал по улице. Позвать его было бы глупо. Неприятно. Но я действительно не мог идти быстрее. В конце концов, он полицейский; не думаю, что ему понравится, если за ним будет следить какой-нибудь мужчина.

И я отпустил его. Впереди были целые выходные ожидания. Я, конечно, забыл, что полицейские не следят за временем простых смертных, и был совершенно не готов к тому, что по дороге за газетой наткнусь на него на Сент-Джордж-роуд. День недели – суббота. Время – 11:30. Теплый день раннего сентября, полный яркого света. Он шел в моем направлении по краю тротуара. Как только я увидел форму, моя кровь вскипела. Так происходило всю неделю: я мгновенно вспыхивал лишь от вида полицейской формы. Крайне опасно.

Я думал так: посмотрю в его сторону, и если он не оглянется – значит, это конец. Я оставлю его. Он может взглянуть в ответ или может пойти дальше. Мой многолетний опыт говорит, что это самый безопасный способ поведения. Не зовите неприятности – и они не будут искать вас. А ловить взгляд полицейского – дело крайне рискованное.

Я взглянул. И он смотрел прямо на меня.

– Доброе утро, мистер Хэзлвуд, – сказал он.

Я, несомненно, засиял, когда мы обменялись любезностями по поводу милосердия погоды. У него был легкий голос. Не высокий, но и не серьезный голос полицейского. Низкий и нежный. Похожий на дорогой табачный дым.

– Тихое утро? – спросил я.

Он кивнул.

– Больше никаких проблем от нашей велосипедистки?

Он слегка улыбнулся и покачал головой.

– Полагаю, если с работой нет никаких проблем, – сказал я, пытаясь продлить нашу беседу, – это прекрасная идея – просто прогуляться.

Он посмотрел мне в глаза, его лицо внезапно стало серьезным.

– О нет. Мне нужно какое-нибудь дело. Люди не хотят воспринимать тебя всерьез, пока у тебя не будет дела.

Похоже, он пытается быть серьезным молодым человеком. Хочет произвести впечатление, говорить правильные вещи. И это совершенно не вяжется с его ухмылкой, с жизнью, которую я чувствую и которая пульсирует под его униформой.

Последовала пауза, прежде чем он спросил:

– Какая у вас… работа?

У него прекрасный брайтонский акцент, который он нисколько не модифицирует из-за меня.

– Я работаю в музее. Художественная галерея. И немного рисую.

Его глаза вспыхнули.

– Вы художник?

– В каком-то смысле. Но это далеко не так увлекательно, как ваша работа. Поддержание мира. Обеспечение безопасности. Преследование преступников…

После небольшой паузы он засмеялся.

– Вы шутите.

– Нет, я серьезно.

Я посмотрел ему в лицо, и он отвел взгляд, пробормотал что ему нужно идти, и мы расстались.

Сгустились облака. Весь день я беспокоился, что перегнул палку, сказал слишком много, льстил, проявлял нетерпение. В воскресенье шел дождь, и я провел много часов, глядя в окно на плоское серое море, хандря из-за потери своего полицейского.

Я мог быть злым. Был таким со школьных времен.

Понедельник. День шестой.

Ничего особенного. Я прогуливался по Кемптауну с поникшей головой и не позволял себе отвлекаться ни на что.

Вторник. День седьмой.

Я шел по Сент-Джордж-роуд, когда услышал позади себя быстрые и твердые шаги. Инстинктивно я попытался перейти дорогу, но меня остановил голос.

– Доброе утро, мистер Хэзлвуд.

Тона табачного дыма не оставили сомнений. Я был так удивлен, что развернулся и сказал:

– Пожалуйста, зовите меня Патрик.

И снова эта ухмылка, которой никак не могло быть на лице полицейского. Легкий румянец на его щеках. Его нетерпеливая внимательность.

Именно эта ухмылка заставила меня сказать:

– Я надеялся на тебя наткнуться.

И сделал шаг в его сторону.

– Я работаю над проектом. Образы обычных людей. Бакалейщики, почтальоны, фермеры, продавщицы, полицейские и тому подобное.

Он ничего не сказал. Теперь мы шли в ногу, хоть мне и приходилось идти быстро, чтобы не отставать.

– И ты был бы идеальным кандидатом.

Я понимал, что слишком спешу, но как только заговорил, мне кажется, я уже не мог остановиться.

– Подыскиваю подходящих кандидатов, таких, как ты, рисую с натуры и сравниваю их с более ранними портретами обычных людей Брайтона – вот что нужно музею, нам нужно. Что думаешь? Настоящие люди, а не все эти ханжи и зануды.

Он склонил голову и слушал очень внимательно.

– Надеюсь, что это будет в музее. На выставке. Это часть моего плана – привлечь больше людей… больше обычных людей. Я думаю, что, если люди увидят таких же, как они сами, то с большей вероятностью захотят войти внутрь.

Он остановился и посмотрел мне в лицо.

– Что я должен буду делать?

Я выдохнул.

– Ничего такого. Ты сидишь. Я рисую. В музее, если хочешь. Несколько часов твоего времени.

Я пытался сохранить лицо бесстрастным. Смотрел почти прямо. И даже невозмутимо махнул рукой:

– Конечно, если ты хочешь. Я просто подумал, раз уж наткнулся на тебя…

Он снял шлем, и я впервые увидел его волосы. Волосы и изящную форму его головы. Это почти выбило меня из равновесия. Волосы у него были волнистые, коротко стриженные, но полные жизни. Я заметил небольшую вмятину вокруг черепа на месте его уродливого головного убора. Он потер лоб, словно пытаясь стереть эту линию, затем надел шлем.

– Хорошо, – сказал он. – Мне никогда раньше не предлагали быть моделью!

Я боялся. Боялся, что он увидит меня насквозь и полностью закроется.

Но вместо этого он коротко рассмеялся и сказал:

– И мой портрет будет висеть в музее?

– Ну, пожалуй, да…

– Тогда – да. Почему бы и нет?

Мы пожали друг другу руки – его были большие и прохладные, – договорились о встрече и расстались.

Уходя, я засвистел, и мне пришлось одернуть себя. Затем я чуть не оглянулся через плечо (жалкое существо!), мне пришлось удержать себя и от этого.

Я не слышал ничего, кроме «да» моего полицейского, до конца дня.

30 сентября 1957 года

Очень поздно, а сна нет. Темные мысли – плохие мысли – преследуют меня. Я много раз думал о том, чтобы сжечь свою последнюю запись. Не могу. Что может быть реальнее моих слов на бумаге? Когда никто не может знать, как я могу убедить себя в его реальности, в своих настоящих чувствах?

Плохая привычка – писать дневники. Иногда я думаю, что это больше похоже на подмену реальной жизни. Каждый год я делаю генеральную уборку – сжигаю все. Я сжег даже письма Майкла. А теперь жалею, что сделал это.

После встречи с моим полицейским я более чем когда-либо уверен, что ничто не сможет вернуть меня в эту темную комнату. Пять лет прошло с момента гибели Майкла, и я не позволю себе роскошь жить там.

Мой полицейский совсем не похож на Майкла. Это одна из многих черт, которые мне в нем нравятся. Когда я думаю о своем полицейском, мне приходят в голову слова светлые и радостные.

Я больше не вернусь в ту темную комнату. Отлично помогла работа. Стабильная, регулярная работа. Живопись – это очень хорошо, если вы можете выдерживать отказы, недели ожидания подходящей идеи, метры полного дерьма, которые придется выбросить, прежде чем получится что-то приличное. Нет. Нужна регулярная работа по часам. Маленькие задачи. И столь же небольшие вознаграждения.

Поэтому, конечно, мой полицейский очень опасен, несмотря на свет и восторг.

Мы с Майклом танцевали каждую среду вечером. Я все делал правильно. Свечи зажжены. Ужин приготовлен (он любил все со сливками и маслом. Все эти французские соусы: sole au vin blanc, poulet au gratin à lacrèmelandaise – и, если бы у меня было время, Saint Émilion au chocolat). Бутылка кларета[37]37
  Легкое розовое или светло-красное вино из Бордо.


[Закрыть]. Простыни свежие и чистые, полотенце на столе. Недавно отглаженный костюм. И музыка. Вся эта сентиментальная магия, которую он любил. Карузо[38]38
  Энрико Карузо – итальянский оперный певец рубежа XIX–XX вв.


[Закрыть] для начала (я всегда его ненавидел, но ради Майкла терпел). Затем Сара Воан[39]39
  Американская джазовая (и не только) певица.


[Закрыть] поет The Nearness of You. Мы цеплялись друг за друга часами, передвигались по ковру, как пара женатиков, его щека грела мою. Я знаю, что среда была для меня удовольствием. Для него и для меня. Я готовил его любимую пищу с кучей масла (которая создала проблемы для моего желудка), подпевал «Дэнни Бой»[40]40
  Баллада, которую написал в 1910 году английский юрист Фредерик Везерли.


[Закрыть], а он двигался в моих объятиях. Только когда непроигранные пластинки заканчивались, а свечи догорали до восковых луж, я медленно раздевал его здесь, в своей гостиной, и мы снова танцевали, голые, в абсолютной тишине, если не обращать внимания на наше учащенное дыхание.

Но это было давно.

Он такой молодой.

Знаю, что я еще не старик. И видит бог, мой полицейский заставляет меня снова чувствовать себя мальчишкой. Как девятилетний ребенок, поглядывающий из-за перил перед лондонским домом своих родителей на сына мясника, который живет по соседству. Однажды он позволил прокатиться на багажнике его велосипеда до магазинов. Я дрожал, держась за сиденье, наблюдая, как его маленькая задница подпрыгивает вверх-вниз, пока он крутил педали. Я дрожал, но чувствовал себя сильнее, сильнее, чем был когда-либо за всю мою жизнь.

Послушай меня. Сыновья мясников.

Я говорю себе, что в данном случае возраст – мое преимущество. Я опытен. Я профессионал. Кем я не должен быть, так это добродушным. Старая королева с молодым крутым парнем, цепляющимся за каждую его фунтовую банкноту. Это то, что со мной происходит? Это то, чем я становлюсь?

Надо спать.

1 октября 1957 года. Семь утра.

Легче этим утром. Пишу это за завтраком. Сегодня он придет. Мой полицейский жив-здоров и встретится со мной в музее.

Я не должен быть слишком нетерпеливым. Важно сохранять профессиональную дистанцию. По крайней мере какое-то время.

На работе меня знают как джентльмена. Когда говорят, что я артистичен, я не верю, что в этом есть какой-то намек на злость. Важно то, что это в основном молодые женщины, у многих из них есть дела поважнее моей личной жизни. Тихая, верная, таинственная мисс Баттерс – для меня Джеки – стоит рядом со мной. А главный хранитель Дуглас Хоутон – что ж. Женат. Двое детей, девочка в частной школе Родена. Член Ротари-Хоув-клуба. Но Джон Слейтер сказал мне, что помнит Хоутона со времен Питерхауса, где тот был настоящим эстетом. В любом случае это его дело, и он никогда не давал мне ни малейшего намека на то, что он знает о моем статусе меньшинства. Мы не обменялись ни одним взглядом, который был бы не совсем официальным.

Я расскажу своему полицейскому, когда он придет, о своей кампании по организации серии обеденных концертов – бесплатных для всех – в холле на первом этаже. Музыка льется на Черч-стрит во время обеденного перерыва. Я скажу, что думаю о джазе. Думаю, что-то более сложное, чем Моцарт, не сможет стать темой для разговора. Люди остановятся и послушают, рискнут и, возможно, посмотрят нашу коллекцию произведений искусства. Я знаю множество музыкантов, которые были бы рады такой экспозиции, и сколько стоит разместить несколько мест в коридоре. Но сильные мира сего (я подчеркиваю это) сопротивляются таким вещам. По мнению Хоутона, музей должен быть «местом покоя».

– Это не библиотека, сэр, – заметил я, когда в последний раз мы, как обычно, обсуждали эту тему. Мы пили чай после нашего ежемесячного собрания.

Он приподнял брови. Заглянул в свою чашку.

– Правда? Этакая библиотека для искусства и артефактов? Место, где заказывают предметы красоты, делают их доступными для публики?

Он торжествующе зашевелился. Постучал ложкой по фарфору.

– Хорошо сказано, – признал я. – Я имел в виду только то, что в музее необязательно должно быть тихо. Это не место поклонения или культа…

– Неужели? – начал он снова. – Я не хочу показаться профаном, Хэзлвуд, но разве там не сто́ит поклоняться объектам красоты? Музей дает передышку от повседневных тяжб, не так ли? Мир и размышления здесь для тех, кто их ищет. Немного похоже на церковь, не так ли?

«Но даже близко не так страшно», – подумал я. Что бы еще это место ни делало, оно не осуждает.

– Совершенно верно, сэр, но я хочу сделать музей еще более привлекательным. Сделать его доступным, даже заманчивым для тех, кто обычно не стремится к таким впечатлениям.

Из его горла вылетел тихий булькающий звук.

– Замечательно, Хэзлвуд, да. Я уверен, что мы все согласны. Но помните: вы можете отвести коня к воде, но вы не можете заставить этого ублюдка пить. М?

Я смогу это изменить. Хоутон или не Хоутон. И я прослежу, чтобы мой полицейский знал об этом.

Семь вечера.

Идет дождь, а значит, в музее напряженный день. Сегодня вода бушевала по Черч-стрит, заливала автомобильные шины и велосипедные колеса, обувь и чулки. И вот они вошли, с влажными и блестящими лицами, с потемневшими от дождя плечами, в поиске убежища. Они протолкнулись через жесткие двери, встряхнулись, сунули зонтики в дымящуюся сушилку. Потом они стояли, поглядывая на экспонаты, и вода капала на плитку. Но одним глазом они посматривали в окна, надеясь на перемену погоды.

Я ждал наверху. Прошлой зимой в моем офисе установили газовый обогреватель. Я думал о том, чтобы добавить света и немного оживить это место в пасмурный день вроде сегодняшнего, но все же решил, что в этом нет необходимости. Офиса хватит, он достаточно впечатлит его. Письменный стол из красного дерева, вращающийся стул, большое окно с видом на улицу. Я убрал с кресла в углу бумаги, чтобы ему было где сесть, дал Джеки наставления к чаю. Некоторое время я был занят грудой корреспонденции, но в основном наблюдал, как дождь стекает по стеклам. Иногда проверял свои часы. Но у меня не было плана действий. Я не знал, что скажу своему полицейскому. Я верил, что мы каким-то образом пойдем правильным путем, и будущее станет ясным. Как только он окажется здесь, в этой комнате, передо мной, все будет в порядке.

Звонок от Вернона со стойки регистрации сообщил, что мой полицейский прибыл. Должен ли тот сказать ему подняться? Конечно, это было бы самым разумным вариантом, и другие сотрудники не обратили бы на него никакого внимания, но я сказал «нет». Я спустился и встретил его.

Ну да, хотел порисоваться. Показать ему это место. Подняться с ним по широкой лестнице.

Поскольку на нем не было униформы, мне потребовалось несколько секунд, чтобы разглядеть его. Он любовался огромным котом в коридоре. Руки по швам, спина прямая. Без серебряных пуговиц и высокого шлема он выглядел намного моложе. И он понравился мне даже больше. Мягкая спортивная куртка, без галстука, светлые брюки. Его шея открыта. Волосы влажные от дождя. Он выглядел совсем мальчишкой, я был поражен, и мне казалось, что я совершил ужасную ошибку. Я уже почти решил отправить его домой под каким-нибудь предлогом. Он был очень молод, чересчур уязвим и чрезвычайно красив.

Размышляя об этом, я стоял на нижней ступеньке и наблюдал за ним, пока он изучал огромного кота.

– Накорми его деньгами, и он замурлычет, – сказал я, подходя. Я протянул ему руку, которую он пожал без колебаний. И я мгновенно передумал. Это не было ошибкой. Отправлять его домой было последним, что я собирался сделать.

– Рад, что ты пришел, – сказал я. – Ты был здесь раньше?

– Нет. То есть я так не думаю…

Я махнул рукой.

– Зачем тебе это старое затхлое место? Но для меня это – дом своего рода.

Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не скакать через ступеньку, когда он шел за мной наверх.

– У нас есть несколько изящных экспозиций, но не думаю, что у тебя есть время…

– Времени много, – сказал он. – Следующие смены – в будние дни. Шесть через три.

Что ему показать? Конечно, это не Британский музей. Я хотел произвести на него впечатление, но не переусердствовать. Я решил, что мой полицейский должен увидеть что-нибудь прекрасное, а не вызывающее или странное.

– Есть ли что-нибудь, на что тебе особенно хотелось бы взглянуть? – спросил я, когда мы достигли первого[41]41
  В Великобритании настоящий первый этаж называется ground, нижний. А первый этаж – фактически второй.


[Закрыть] этажа.

Он потер нос. Пожал плечами.

– Я не особо смыслю в искусстве.

– Тебе и не обязательно. Это самое лучшее в искусстве. Речь идет о реакции. О чувствах, если хочешь. Это не имеет ничего общего со знаниями.

Я провел его в зал акварелей и гравюр. Свет был тусклым, сероватым, и мы были там одни, если не считать старого джентльмена, который почти засунул свой нос в одну из стеклянных витрин.

– Это совсем не та идея, которая мне понятна, – сказал он, ухмыльнувшись. Он говорил тише сейчас, рядом с произведениями искусства, как делают почти все. Для меня это большое удовольствие и загадка – наблюдать за тем, как люди меняются, когда приходят сюда. Не знаю, вызвано ли это настоящим трепетом или просто рабским уважением к музейному протоколу. В любом случае голоса приглушены, шаг замедлен, смех подавлен. Происходит какое-то поглощение. Мне всегда казалось, что в музее люди уходят в себя и лучше осознают свое окружение. Мой полицейский ничем не отличался.

– Идея? Какая? – спросил я, качаясь на каблуках, улыбаясь в ответ, также понижая голос. – Из школы? Газет?

– Просто общая идея. Ну, знаешь.

Я показал ему свой любимый эскиз Тернера из коллекции. Конечно, волны и грохот пены. Но деликатно, как у Тернера.

Он кивнул.

– Он… полон жизни, не так ли?

Теперь он почти шептал. Старый джентльмен оставил нас одних. Я увидел, что щеки моего полицейского покраснели, и понял, на какой риск он пошел, высказывая такое мнение в моем присутствии.

– Ну вот, – прошептал я в ответ, как заговорщик, – ты проникся. Абсолютно.

Оказавшись в моем офисе, он ходил по комнате и рассматривал мои фотографии.

– Это вы?

Он указал на фото, где я щурился на солнце возле Мертона. Карточка висела прямо напротив моего стола, потому что Майкл сделал ее; его тень видна на переднем плане. Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, я вижу не себя – немного худощавого, с копной волос, слегка опущенным подбородком, неловко стоящим в неподходящей куртке, – а Майкла, с любимой камерой в руках, который говорит мне позировать совершенно серьезно. Мы еще не стали любовниками, и на этой фотографии чувствуется какое-то обещание – и угроза – того, что должно было произойти.

Я стоял позади своего полицейского, думая обо всем этом, и сказал:

– Это я. В другой жизни.

Он отошел от меня и откашлялся.

– Пожалуйста, – сказал я, – присаживайся.

– Все в порядке.

Он сцепил руки перед собой.

Пауза. Я снова отодвинул свой страх, что совершил ужасную ошибку. Сел за стол. Немного закашлялся. Сделал вид, что навожу порядок в бумагах. Затем я попросил Джеки принести чай, и мы ждали, не глядя друг другу в глаза.

– Я очень благодарен тебе за то, что ты пришел, – сказал я, и он кивнул. Я попробовал еще раз: – Пожалуйста, ты мог бы присесть?

Он посмотрел на стул позади него, вздохнул и все-таки опустился на сиденье. Джеки вошла в кабинет, и мы молча смотрели, как она наполняет две чашки чая. Она взглянула на моего полицейского, затем повернула ко мне совершенно бесстрастное длинное лицо. Она была моим секретарем с тех пор, как я пришел в музей, и никогда не проявляла интереса к моим делам, что мне очень нравилось. Сегодня было так же, как и в любой другой день. Она не задавала вопросов, не подавала ни малейшего намека на любопытство. Джеки всегда хорошо одета, ни один волосок не выбивается из прически, ее помада лежит ровно, и она очень работоспособна. Ходят слухи, что несколько лет назад она потеряла возлюбленного во время вспышки туберкулеза и потому так и не вышла замуж. Иногда я слышу, как она смеется вместе с другими девушками, и в этом смехе есть что-то, что меня немного нервирует, – это шум, мало чем отличающийся от радиоволн, – но мы с Джеки редко шутим вместе. Недавно она купила себе новые очки с крошечными ромбовидными украшениями на крыльях оправы, которые придают ей странный вид.

Когда она склонилась над тележкой, я посмотрел в лицо своему полицейскому и заметил, что он не следил глазами за ее движениями.

Она ушла, мы оба взяли свои чашки, и я начал длинную речь. Я смотрел в окно, чтобы не приходилось смотреть на моего полицейского, когда обрисовывал свой вымышленный проект.

– Ты, наверное, захочешь узнать немного больше обо всем этом портретном бизнесе, – начал я.

Потом я болтал черт его знает сколько, описывая свои планы, используя такие слова, как «демократический», «новая перспектива» и «видение». Трепался, не решаясь на него взглянуть. Больше всего мне хотелось, чтобы его большое тело расслабилось на этих изношенных подушках, и поэтому я продолжал и продолжал, надеясь, что мои слова успокоят его. Или, возможно, даже заставят его подчиниться.

Когда я закончил, возникла пауза, прежде чем он поставил чашку и сказал:

– Меня никогда раньше не рисовали.

Я тогда посмотрел на него и увидел его ухмылку, мягкий открытый воротник его рубашки, волосы с пробором. Я сказал:

– Ничего сложного. Все, что тебе нужно делать, – это не двигаться.

– Когда мы начнем?

Я не ожидал такого рвения. Я предполагал, что потребуется несколько встреч, прежде чем мы действительно начнем работать. Немного времени на разогрев. Я даже не взял с собой никаких материалов.