Текст книги "Только с дочерью"

3

Мы с Махтаб долго плакали, прежде чем она, измучившись, наконец уснула. Я же не сомкнула глаз всю ночь. У меня бешено колотилось сердце. Я ненавидела и боялась человека, который спал рядом с нами.

Махтаб всхлипывала во сне, надрывая мне душу. Как мог Махмуди столь безмятежно спать, когда его малютке так плохо? Как мог он причинить ей такую боль?

Я по крайней мере сама сделала свой выбор, а бедняжка Махтаб даже не имела права голоса. Невинная четырехлетняя малышка оказалась жертвой жестокой реальности – нашего загадочного, тяжелого брака, который каким-то непостижимым для меня образом стал драмой, отражением мировых политических катаклизмов.

Я проклинала себя всю ночь. Зачем я ее сюда привезла?

Но я знала ответ. Я не могла поступить иначе.

Как ни странно, единственным способом уберечь Махтаб от постоянной жизни в Иране было привезти ее сюда ненадолго. Однако даже этот отчаянный шаг не помог.

Я никогда не интересовалась политикой и международными конфликтами. Все, чего я хотела, – это счастье и гармония в своей семье. Однако в ту ночь, когда мне на память приходили тысячи воспоминаний прошлого, мне казалось, что даже наши считанные минуты радости имели некий болезненный оттенок.

Фактически более десяти лет назад нас с Махмуди соединила боль – боль, начавшаяся у меня в левой части головы и быстро охватившая все тело. В феврале 1974 года меня стали мучить мигрени, сопровождавшиеся головокружениями, тошнотой и неодолимой слабостью. Стоило мне открыть глаза, как меня пронзала боль. От малейшего шума шею и спину сковывали мучительные спазмы. Засыпала я только под действием сильных снотворных.

Мне было вдвойне тяжело оттого, что в двадцать восемь лет я пришла к выводу – наконец-то я созрела для самостоятельной, взрослой жизни. Я выскочила замуж сразу по окончании средней школы, и этот безрадостный брак закончился затяжным, трудным разводом. Но сейчас я вступала в счастливый период уверенности в себе, которая была прямым результатом моих собственных усилий. Моя работа в «Ай-Ти-Ти Хэнкок», в маленьком городке Элси, штат Мичиган, сулила мне карьеру управляющего. Я поступила туда в качестве ночного дежурного, работала не жалея сил и постепенно доросла до заведующего отделом кадров, подчиняясь непосредственно управляющему заводом. Моей зарплаты вполне хватало на то, чтобы содержать пусть скромный, но уютный дом, где я жила со своими двумя сыновьями: Джо и Джоном.

Мне также приносило удовлетворение мое участие в благотворительной деятельности – в течение года я оказывала организационную помощь местной Ассоциации инвалидов, страдающих мышечной дистрофией; кульминацией этой работы стал телемарафон Джерри Льюиса. А за год до него, в День труда, я выступала по телевидению в Лансинге. Я прекрасно себя чувствовала и упивалась новым ощущением независимости.

Все говорило о том, что я продвигаюсь к осуществлению своих честолюбивых замыслов – одновременно и туманных и ясных, – которые я сформулировала для себя, еще будучи подростком. Меня окружали рабочие – мужчины и женщины, – которых вполне удовлетворяли их весьма скромные, с моей точки зрения, достижения. Я стремилась к чему-то более масштабному – это мог быть университетский диплом, карьера судебного журналиста или собственное дело, это могло быть… все что угодно. Но мне хотелось чего-то большего, чем та скучная жизнь, которую я наблюдала вокруг.

И тут начались головные боли. Долгое время моим единственным желанием было избавиться от этого ужасного, изматывающего недуга.

Отчаянно ища помощи, я обратилась к доктору Роджеру Моррису, нашему давнему семейному врачу, который в тот же день направил меня в карсонскую городскую больницу – это была остеопатическая клиника, в часе езды от Элси.

Меня поместили в отдельную палату; шторы были опущены, свет выключен, и я, не веря своим ушам, слушала, как врачи говорят о возможной опухоли головного мозга.

Мои родители приехали из Бэннистера навестить меня, они привезли с собой Джо и маленького Джона, хотя дети в этом возрасте к свиданиям с больными не допускаются. Я была рада видеть своих мальчиков, однако меня встревожило отступление от строгих больничных правил. И когда на следующий день ко мне заглянул наш священник, я сказала, что хочу написать завещание.

Мой диагноз не поддавался определению. Мне прописали ежедневные сеансы физиотерапии и массажей, после чего я возвращалась в свою темную, тихую палату. Лечение массажами является одним из основных различий между остеопатией и другими, более распространенными аллопатическими методами, утвержденными министерством здравоохранения. Врач-остеопат – после его фамилии стоит сокращение Д.О.[1]1
  Доктор остеопатии. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть] – получает то же образование и имеет ту же лицензию, что и Д.М.,[2]2
  Доктор медицины.


[Закрыть] но их отличает друг от друга профессиональная философия. Д.О. имеют право заниматься медицинской практикой в любом из пятидесяти штатов. Они используют ту же современную систему специализации, что и аллопаты – анестезиологи, хирурги, гинекологи, педиатры, невропатологи и так далее. Однако врачи-остеопаты применяют «целостный» подход, подвергая лечению весь организм.

Цель массажной терапии – облегчить боль естественным способом, то есть стимуляцией нервных окончаний и расслаблением напряженных, недужных мышц. Когда-то это помогло мне излечиться от разных хворей, и я отчаянно надеялась, что моим мучениям придет конец и на этот раз.

Мне было так плохо, что я едва взглянула на интерна, явившегося для первого сеанса массажной терапии. Я лежала на жестком массажном столе лицом вниз, чувствуя, как его пальцы разминают мои спинные мышцы. У него были золотые руки и деликатная манера обхождения.

Он помог мне перевернуться на спину, чтобы сделать массаж шеи и плеч. Сеанс завершало быстрое и точное движение, которым он с хрустом повернул мне шею, что принесло мгновенное облегчение.

Лежа на спине, я внимательнее присмотрелась к доктору. Казалось, он был старше меня лет на десять, а значит, старше большинства интернов. У него уже начали редеть волосы. Его зрелые годы создавали впечатление уверенности. Не будучи красавцем, он был хорошо сложен – у него было сильное, крепкое тело, слабо выраженные арабские черты лица и очки как у ученого. Его кожа была чуть более смуглой, чем у меня. Если не считать легкого акцента, его можно было принять за американца.

Его звали доктор Саид Бозорг Махмуди, но другие врачи называли его просто Махмуди.

Лечение, проводимое доктором Махмуди, было единственным источником радости в больнице. После этих процедур у меня на время прекращалась боль; уже одно его присутствие действовало на меня положительно. Он был самым внимательным из всех врачей, которых мне доводилось видеть. Мы встречались каждый день во время процедур, кроме того, он частенько заглядывал ко мне днем – поинтересоваться, как дела, и вечером – пожелать спокойной ночи.

Тщательное обследование показало отсутствие опухоли, и врачи пришли к выводу, что это острая форма мигрени, которая пройдет сама собой. Несмотря на всю свою расплывчатость, диагноз оказался верным, и после нескольких недель боль начала утихать. Никаких физических осложнений не последовало, однако в результате этой болезни моя жизнь круто изменилась.

В последний день моего пребывания в клинике доктор Махмуди сказал мне во время массажа:

– Мне нравятся ваши духи. Этот прелестный запах ассоциируется у меня только с вами. – Он имел в виду «Чарли», духи, которыми я всегда пользуюсь. – Когда вечером я возвращаюсь домой, я все еще ощущаю на руках ваш аромат.

Он попросил разрешения позвонить мне после того, как я выпишусь, чтобы справиться о моем здоровье.

– Разумеется, – ответила я.

И он аккуратно записал мой адрес и номер телефона.

А затем, когда массаж был закончен, он наклонился и нежно поцеловал меня в губы. Я и представить себе не могла, к чему приведет этот поцелуй.

Махмуди не любил говорить об Иране.

– Я изменился. Я ни за что туда не вернусь. Моя семья меня больше не понимает. Я стал для них чужой.

Несмотря на то что Махмуди нравился американский образ жизни, он резко осуждал шаха за американизацию Ирана. Сильнее всего его раздражало то, что на улицах больше нельзя купить джело-кебаб – иранское блюдо быстрого приготовления из баранины и риса, которое раньше продавалось на каждом углу. Все заполонили «Макдоналдс» и другие закусочные западного образца. Иран уже не был той страной, где вырос Махмуди.

Он родился в Шуштаре, на юго-западе Ирана, а когда умерли его родители, перебрался к сестре в Хоррамшахр, что находится в той же провинции. Для Ирана, как и для всех стран Третьего мира, типичным является ярко выраженное неравенство между высшими и низшими сословиями. Если бы Махмуди родился в плебейской семье, то он мог бы пополнить полчища тегеранских нищих и провести всю свою жизнь в самодельной хижине из строительного мусора, клянча подаяние или рыская в поисках хоть какой-то работы. Но его семья была и благородной, и состоятельной, а потому вскоре после окончания средней школы он получил финансовую свободу для того, чтобы самому решать свою судьбу. Ему тоже хотелось чего-то из ряда вон выходящего.

В те годы многие молодые иранцы из обеспеченных семей уезжали за границу. Правительство шаха поощряло получение иранцами зарубежного образования в надежде на то, что это ускорит европеизацию страны. Но, как оказалось, такая стратегия принесла горькие плоды. Иранцы упорно не желали перенимать западную культуру. Даже те из них, кто десятилетиями жил в Америке, часто не ассимилировались, общаясь главным образом лишь со своими бывшими согражданами. Они бережно хранили как свою религию – ислам, так и персидские традиции. Как-то я познакомилась с одной иранкой, которая после двадцати лет жизни в Америке не знала, что такое посудное полотенце. Когда я ей показала, как им пользоваться, она пришла в восторг от этого изобретения.

Зато многочисленные иранские студенты пришли к осознанию того, что народ может сам выбирать правительство, – именно подобный рост политической активности и привел к свержению шаха.

Пример Махмуди был скорее исключением. Без малого за двадцать лет он почти полностью адаптировался к западному образу жизни и в отличие от большинства своих сограждан устранился от политики. Перед ним открылся совершенно иной мир по сравнению с тем, в котором он вырос, – мир достатка, культуры и человеческого достоинства, о чем в иранском обществе нельзя было и помыслить. Махмуди искренне стремился стать гражданином Запада.

Сначала он отправился в Лондон, где два года изучал английский язык. Он приехал в Америку 11 июля 1961 года по студенческой визе и получил степень бакалавра в Северо-восточном университете штата Миссури, после чего несколько лет преподавал математику в средней школе. Обладая блестящими способностями, он мог овладеть любой наукой, а его разнообразные интересы подталкивали его к новым свершениям. В нем проявилась склонность к инженерному делу, и он вернулся в университет, затем устроился на работу в фирму, возглавляемую турецким бизнесменом. По заказу НАСА фирма участвовала в подготовке полета на Луну космического корабля «Аполлон».

– С моей помощью человек ступил на Луну, – часто с гордостью говорил Махмуди.

После тридцати ему вновь захотелось перемен. На этот раз он сосредоточился на самой почитаемой среди его сограждан профессии, которой к тому же занимались оба его покойных родителя. Он решил стать врачом. Несмотря на блестящий академический реестр, несколько медицинских колледжей отказали ему в праве поступления из-за возраста. Наконец его приняли в Колледж остеопатической медицины в Канзас-Сити.

Когда мы начали встречаться, его интернатура в Карсон-Сити приближалась к концу, и вскоре он должен был отправиться на трехлетнюю стажировку в остеопатическую клинику в Детройте, где собирался специализироваться на анестезиолога.

– Ты обязательно должен заниматься общей терапией, – убеждала его я. – Ты ведь так хорошо действуешь на больных.

– Анестезиология – это деньги, – отвечал он, доказывая тем самым, что и вправду стал американцем.

Он получил «зеленую карточку», дающую право на медицинскую практику в США и служившую основанием для следующего шага – получения американского гражданства.

Казалось, Махмуди решил полностью порвать со своей семьей. Он редко писал своим родным, в том числе и сестре Амех Бозорг, которая переехала из Хоррамшахра в Тегеран; меня немного огорчало подобное отсутствие семейных привязанностей. У меня тоже были свои семейные сложности, но я придавала большое значение кровным узам.

– Тебе бы следовало по крайней мере позвонить, – увещевала я. – Ведь ты врач. И можешь позволить себе раз в месяц связаться с Ираном по телефону.

Именно я настояла на его поездке на родину. В июле, закончив интернатуру, он неохотно отправился погостить к Амех Бозорг на две недели. Из Ирана он писал мне каждый день, уверяя, что очень скучает. Я с удивлением обнаружила, что жду не дождусь его приезда. Тогда-то я и поняла, что начинаю влюбляться.

Мы регулярно встречались в течение всех трех лет его стажировки, и Махмуди изысканно за мной ухаживал. Джо и Джону он всегда приносил сладости, мне дарил цветы, драгоценности или духи.

Подарки он выбирал с любовью. В отличие от моего первого мужа, который не признавал праздников, Махмуди помнил даже о самых незначительных и зачастую оказывал внимание открыткой или оригинальным поздравлением. На мой день рождения он вручил мне изящную музыкальную шкатулку с прелестной статуэткой – мать, качающая на руках младенца.

– Это в знак того, что ты прекрасная мать.

По вечерам, заведя шкатулку, я усыпляла Джона под «Колыбельную» Брамса. Я жила в океане роз.

Но я не скрывала, что не собираюсь во второй раз выходить замуж.

– Мне дорога свобода, – говорила я. – Я никому не хочу принадлежать.

В то время женитьба также не входила в намерения Махмуди.

Стажировку в остеопатической клинике он совмещал с терапевтической практикой в больнице на Четырнадцатой улице. Тем временем у себя в Элси я с большим энтузиазмом, чем когда-либо, решала собственные задачи. Я принялась за осуществление мечты моей жизни, поступив на овосское отделение курсов при Лансингском общественном колледже. Я изучала промышленное управление и получала отличные оценки.

Когда Махмуди удавалось освободиться на выходные, он приезжал к нам, нагруженный подарками, преодолев путь в три с половиной часа. Когда он бывал на дежурстве, я садилась в машину и ехала в Детройт, где оставалась у него на ночь.

Когда Махмуди целовал меня, я забывала обо всем на свете. Он был нежным любовником, стремившимся прежде всего доставить наслаждение мне. Никогда раньше я не испытывала столь сильного физического влечения. Нам хотелось слиться воедино. Всю ночь мы спали не разнимая объятий.

Каждый из нас жил насыщенной и счастливой жизнью. Махмуди с успехом заменял моим детям отца. Вместе с Джо и Джоном мы выбирались то в зоопарк, то на пикник, то на этнические фестивали восточной культуры в Детройте.

Махмуди научил меня готовить блюда исламской кухни, основными компонентами которой были неизменная баранина, рис с экзотическими соусами, множество свежих овощей и фруктов. Мои сыновья, друзья и я сама с удовольствием ели эту пищу.

Бессознательно я стала обращать все свои усилия на то, чтобы угодить Махмуди. Я с радостью наводила порядок у него в квартире, готовила ему и ходила за покупками. Его холостяцкому жилищу явно не хватало женской руки.

У Махмуди почти не было друзей, но он быстро сошелся с моими. Он обладал богатой коллекцией сборников анекдотов и магических фокусов; рассказывая о них, он с легкостью становился душой любой компании.

Однажды Махмуди изложил мне основные догматы ислама, и меня поразило, до какой степени их философия схожа со Старым и Новым заветами. Аллах является тем же Верховным Богом, какового я и другие прихожане моей Церкви свободных методистов почитаем как Господа нашего. Мусульмане веруют в то, что Моисей был пророком, а Тора – законом Божиим для иудеев. А также и в то, что Иисус – сын Божий, а Новый завет – священная книга. Мохаммед был последним и величайшим пророком, избранным самим Богом. Коран, будучи последней из священных книг, превосходит по важности Старый и Новый заветы.

Махмуди объяснил мне, что ислам делится на многочисленные секты. Подобно тому как христианин может быть баптистом, католиком или лютеранином, взгляды одного мусульманина могут существенно разниться от взглядов другого. Семья Махмуди принадлежала к шиитам, о которых на Западе почти ничего не известно. Шииты являются фанатичными фундаменталистами. Несмотря на то что в Иране они представляют собой доминирующую секту, в европеизированном правительстве шаха они не имели голоса. Махмуди уже не был тем правоверным мусульманином, каким его воспитывали.

И хотя он не ел свинину, но любил пропустить стаканчик вина. Лишь изредка он раскладывал свой коврик и отправлял молитву.

Я приехала к Махмуди в Детройт на выходные, и вскоре в его квартире раздался телефонный звонок. Быстро закончив разговор, Махмуди сказал мне:

– Срочный вызов. Я вернусь, сразу как освобожусь. Не успел он выйти за дверь, как я бросилась к машине и начала вносить в дом складные стулья, коробки с тарелками и бокалами, персидскими угощениями, которые я заранее приготовила в Элси.

Через некоторое время приехали доктор Джералд Уайт и его жена, они привезли то, что я по пути забросила к ним домой: еду и торт, изготовленный по специальному заказу, – его украшали красно-бело-зеленый иранский флаг и надпись «С днем рождения!» на фарси.

Вызов Махмуди был уловкой для того, чтобы гости – всего около тридцати человек – съехались в его отсутствие. Когда он вернулся, все были в праздничном настроении.

– Сюрприз! – закричали мы.

Махмуди широко улыбнулся, а мы спели песенку «С днем рождения».

Ему исполнялось тридцать девять лет, но он радовался как ребенок.

– Как ты умудрилась все это провернуть? – спросил он. – Я прямо глазам своим не верю.

Я испытывала чувство истинного удовлетворения – ведь Махмуди был счастлив.

Постепенно это становилось главной целью моей жизни. После двух лет нашего знакомства Махмуди стал средоточием всех моих мыслей. Работа утрачивала свою притягательность. Я жила ожиданием выходных.

Даже карьера перестала меня занимать. Я перешла на должность, которая до меня принадлежала мужчине, но мне платили меньше. Кроме того, меня все сильнее тяготило то обстоятельство, что мне приходилось отбиваться от приставаний одного из руководителей компании, который решил: раз я не замужем, значит, доступна. Наконец он расставил точки над «i»: если я с ним не пересплю, мне не видать дальнейшего продвижения по службе.

Конфликт принимал невыносимый характер, и лишь выходные, проведенные с Махмуди, помогали мне снять стресс. А уж сегодняшний день – особенно, поскольку он стал сюрпризом не только для Махмуди, но и для меня. Я гордилась тем, что сумела организовать праздничный вечер издалека. Мне прекрасно удалась роль хозяйки на вечеринке, где гостями были врачи и их жены. По сравнению с мирком моего маленького городка тут была совершенно иная жизнь.

Праздник закончился за полночь. Когда за последним гостем затворилась дверь, Махмуди обнял меня за талию и сказал:

– Вот за это я тебя и люблю.

Он сделал мне предложение в январе 1977 года.

Три года назад я бы отвергла любое предложение, в том числе и Махмуди. Но сейчас я чувствовала, что изменилась. Я вкусила свободы и знала, что сама могу позаботиться о себе и о своей семье. Одиночество перестало меня радовать. А клеймо разведенной женщины угнетало.

Я любила Махмуди, и он любил меня. За три года мы ни разу не поссорились. Сейчас у меня был выбор – я могла стать женой и матерью. Мне ужасно хотелось играть роль хозяйки на многочисленных вечерах, которые мы будем устраивать как доктор и миссис Махмуди. Может быть, я закончу колледж. Может быть, у нас родится ребенок.

Спустя семь лет, тяжелой, бессонной ночью, когда я перебирала в памяти прошлое, ворочаясь с боку на бок рядом с дочерью и человеком, которого когда-то любила, у меня на многое открылись глаза. В свое время я не желала замечать бессчетных тревожных симптомов.

Но все мы живем настоящим. Я понимала, что в воспоминаниях мало толку. Махтаб и я – заложницы в чужой стране. Сейчас причины нашей беды не имели такого значения, как реальность ожидавших впереди дней.

Дней?

Недель?

Месяцев?

Сколько времени нам предстоит терпеть? Я гнала от себя мысль о том, что это может затянуться на годы. Махмуди на такое не пойдет. Он разглядит всю скверну вокруг и придет в ужас. Он поймет, что его профессиональное будущее в Америке, а не в отсталой стране, где люди понятия не имеют об основах гигиены и социальной справедливости. Он изменит свое решение. И отвезет нас домой, не подозревая, что, как только я ступлю на американскую землю, я схвачу Махтаб за руку и помчусь к ближайшему адвокату.

А что, если он останется непреклонен? Кто-нибудь наверняка поможет. Мои родители? Мои друзья в Мичигане? Полиция? Государственный департамент? Мы с Махтаб являлись американскими гражданами, даже если Махмуди таковым и не был. Мы имели соответствующие права. Надо только найти способ ими воспользоваться.

Но как?

И сколько на это уйдет времени?