Текст книги "Семья в огне"

Джун

А озера все нет и нет. Она уже несколько часов ползет по каменистой проселочной дороге – и никакого намека на воду, машины или людей. Правильный ли съезд она выбрала после Миссулы, в нужном ли направлении поворачивала на развилках этой почти-дороги? По всей видимости, она заблудилась. Она одна неизвестно где, и это совершенно не имеет значения. Ничто не имеет значения. Джун вновь и вновь обдумывает эту идею: от ее решений больше ничего не зависит, ни ее собственная жизнь, ни жизнь других людей. Раньше она бы пришла в восторг от мысли, что может жить сама по себе, не думая об обязанностях или последствиях, но ощущения оказались совсем не те. Это недожизнь, полужизнь, разделенное пополам чистилище, где ее душа и тело должны сосуществовать, занимая при этом отдельные реальности. Глаза смотрят вперед – на дорогу и поваленное дерево, – но разум мечется в прошлом, оценивая все когда-либо принятые решения, заново переживая неурядицы, выискивая ошибки и недосмотры. Настоящего практически не существует. На своем пути она видит не тех, кто заливает бензин в ее «Субару», обгоняет ее на шоссе или продает ей в придорожных лавках воду и орешки. А видит она вот что: Люк спорит с ней на несуществующей кухне; четырнадцатилетняя Лолли орет на нее во всю глотку за ресторанным столиком в Трайбеке; Адам потрясенно распахивает глаза, выпуская из ладони руку молодой девушки; Лидия идет ей навстречу по подъездной дорожке, еще не зная, что случилось, а потом в растерянности уходит прочь. Джун вновь и вновь прокручивает в голове эти сцены, изучая каждое оброненное слово, заново становясь свидетелем каждой ошибки. Когда одна тема исчерпана, сразу же появляется следующая. Неизменно.

Джун вспоминает подругу своего детства, Аннету. Аннета жила по соседству в Лейк-Форесте, и по субботам они ходили друг к другу в гости: играли с ее коллекцией фарфоровых лошадок, слушали Шона Кэссиди и «Джексон 5», составляли списки мест, где им хотелось бы жить и какие машины водить, рисовали своих будущих мужей. Джун помнит, как однажды уговорила Аннету поехать с ней в летний лагерь в Нью-Гэмпшире – летом между пятым и шестым классом. Аннета была очень робкой и осторожной девочкой, потому согласилась не сразу. Обеим впервые предстояло жить без родителей, и Аннета назвала массу веских причин, по которым ехать не стоило: летом в бассейне работали спасателями старшеклассники из их школы, а в Чикаго приезжала выставка арабских скакунов. Но Джун не унималась, даже уговорила маму позвонить чересчур тревожной матери Анетты и рассказать о чудесном месте, где она сама в детстве нередко проводила целое лето. Почему это было так важно, почему она не оставила подругу в покое? Уже не вспомнить. Зато Джун хорошо помнила трех двоюродных сестер из Беверли-Хиллз, которые с первого же дня легко и непринужденно принялись терроризировать всех вокруг. У них были восхитительные имена – Кайл, Блэр и Марин, – и одинаковые каштановые волосы до плеч, подстриженные «лесенкой».

На второй день сестры Беверли – так их прозвали – попросили Джун поменяться койкой с пухлой девочкой по имени Бэт. У нее был скрипучий голос, и она приехала из Филадельфии. Бэт и сестры Беверли жили в одном домике, в четырех домиках от Джун и Аннеты, и вот от этой самой Бэт якобы не только несло чесноком, она еще и пялилась на сестер, когда те переодевались. Джун с ужасом и стыдом вспоминает, как перенесла свою сумку и спальный мешок в новый домик (тайком, пока Аннета ужинала). А вечером к ней пришел вожатый в сопровождении Аннеты и настоял на разговоре. Аннета не поверила Бэт: та заявила, будто Джун сама предложила поменяться домиками. Увидев Джун, она сразу просияла – вот ее лучшая подруга, которая всё-всё про нее знает, ради которой она проехала полстраны и на запястье которой уже два года болтается сплетенная Аннетой фенечка. Конечно же, сейчас она решит вопрос. Непринужденным тоном Джун заявила, что ничего не стряслось, просто неплохо бы дать друг дружке немного свободы, познакомиться с новыми людьми. Произнося эту отрепетированную речь, она с ужасом наблюдала, как каменеет лицо Аннеты. Та смотрела на подругу так, словно видела ее впервые. Не гнев и не обида исказили ее побелевшее лицо, а ужас: вместо Джун ей подсунули чужого человека. Аннета дернулась, будто ей в спину бросили камень, отвернулась и вышла, а сестры Беверли ехидно захихикали со своих коек. На следующее утро Аннета уехала домой. Им было по двенадцать лет, и с тех пор они не разговаривали. Осенью, когда началась учеба, Аннета даже не смотрела на Джун.

Интересно, что стало с ее огромной коллекцией фарфоровых лошадок? Она трепетно ухаживала за каждой, натирала гладкие блестящие бока, аккуратно расчесывала гривы и хвосты. Десятки, а может, и сотни лошадок стояли на белых книжных полках в детской Аннеты – единственного ребенка в семье. Порой они с мамой совершали поездки в антикварные магазины Спрингфилда, Блумингтона и Чикаго – специально, чтобы пополнить коллекцию новыми экземплярами. У Аннеты была и настоящая лошадь, темно-коричневый мерин по имени Тилли, который жил в конюшне их загородного дома в Виннетке. Джун почему-то никогда туда не приглашали. Она плохо помнит отца Аннеты, только его трубку, галстук и то, что его почти никогда не было дома.

После восьмого класса Аннета поступила в частную школу-пансион на востоке страны, где учениц, помимо прочего, учили верховой езде, и они с Тилли уехали. Джун потеряла с ней связь, но двадцать лет спустя, уже после развода с Адамом и переезда в Лондон, она как-то раз обедала в ресторане с одной американской клиенткой, женой английского банкира. Узнав про ее детство в Лейк-Форесте, та спросила, не знакома ли она с Аннетой Портер. Аннета состояла с ней в одной сестринской общине при университете Батлера в Индиане. «Она чудесный человек», – сказала американка, и, хотя Джун все еще было больно слышать имя бывшей подруги, она порадовалась, что ее приняли в некую общину и там она слыла чудесным человеком.

Почему-то Джун раньше не задумывалась о судьбе ее матери – что с ней стало после того, как дочь покинула родительский дом? Она представила, как бедная женщина взяла на себя обязанности Аннеты и ежедневно натирает и вычесывает фарфоровых лошадок, а заодно рассказывает им новости о предательнице, которая не пойми зачем потащила ее доченьку в летний лагерь и там бросила. Но теперь-то она получила по заслугам.

Между соснами начинает мелькать что-то голубое, и Джун на секунду теряется. Где это она? Останавливая машину, она мысленно представляет себе карту местности. Ах да. Монтана. Национальный парк «Глейшер». Озеро Боумен. Она глушит двигатель и наблюдает, как сквозь сосны ей является озеро. В голове тут же всплывает очередная сцена из детства Лолли: однажды поздно вечером та увидела в окно мигающий огонек, решила, что это НЛО, и отказывалась спать, пока они не выйдут на улицу посмотреть. Они вышли. Конечно, это оказалась всего-навсего звезда, которую то открывали, то закрывали ветви деревьев. Но Лолли была убеждена, что стала свидетелем чего-то необычайного.

Джун выходит из машины и ищет взглядом тропинку. Сосновый бор очень густой, и даже среди лета здесь прохладно. Она достает из машины свой жакет, накидывает его на плечи и только тогда решается сойти с дороги. Под ногами тихо похрустывает хвоя, а над головой переговариваются птицы, когда Джун идет к полянке рядом со скалистым пляжем. С полянки открывается вид на все озеро, узкое и длинное, ближе к дальнему концу мягко изгибающееся влево. Невероятно прямые сосны растут на низких холмах у самой кромки воды, а за ними возвышаются горы. Пейзаж напоминает северную Шотландию, хотя эти холмы выглядят моложе, не такими потрепанными.

Солнечные лучи попадают на поверхность взрыхленной ветром воды, и результат просто ослепительный. На секунду мир превращается в свет. Джун зажмуривается, но внутренне капитулирует перед этим светом и жаждет в нем раствориться. Забытье заканчивается так же быстро, как наступило: солнце заходит за тучу, возвращая краски и форму деревьям, холмам, горам, галечному пляжу. Джун ждет, когда солнце выйдет из-за тучи, и наконец оно выходит. Она чувствует его жар – колоссальный, безупречный – и вздрагивает, когда он вновь сходит на нет. Дожидаясь возвращения сияющего ничто, она вспоминает душ, который принимала четыре-пять дней назад в дешевом мотеле города Гэри, Индиана. Напор был такой сильный, что, когда струи воды ударили ей в шею и затылок, она увидела звезды. Джун стояла в душе очень долго, пока горячая вода не закончилась. И еще она вспоминает утро после ночи в машине, где-то на границе Северной Дакоты, когда она проснулась от гула школьных автобусов и детских криков. Затекшая и полусонная, она, моргая, смотрела на детей в футболках и шортах, с рюкзаками за спиной и ланчбоксами в руках. В ту секунду она полностью забыла, кто она такая и что тут делает. Рядом было какое-то здание из светлого кирпича, автобусы, американский флаг на белом шесте. Все это она видела впервые, и в голове почему-то не было ни одного воспоминания. Однако это не напугало ее, а, наоборот, принесло неизъяснимое облегчение. Чары исчезли, как только она увидела свой жакет в щели между пассажирским сиденьем и дверью. Один взгляд на помятый лен – и все воспоминания до единого моментально к ней вернулись, включая последнее: о том, как ночью она свернула с трассы и хотела найти мотель, но вместо него нашла тихое местечко на парковке возле школы.

Вновь собираются тучи, и поверхность воды темнеет. Теперь Джун отчетливо видит форму озера в виде длинного прямоугольника. Оно ровно такое, как говорила Лолли. «Безупречное», так она его охарактеризовала в своей открытке. После первого курса университета Лолли отправилась в длинное путешествие через всю страну и нашла первое безупречное место – первое за всю дорогу? Или, быть может, первое в жизни? Открытка пришла через месяц после ее отъезда – первая и последняя весточка от дочери из того путешествия. За всю жизнь Лолли отправила маме всего четыре открытки, и эту, последнюю, Джун сохранила. Она лежала в одной из телефонных книг и сгорела вместе с домом, однако фотография озера стоит у нее перед глазами по сей день, как и почтовая марка, и рубленые предложения в «телеграфном стиле», втиснутые между краем открытки и лондонским адресом Джун:

«М., это безупречное место. Первое на моем пути. Вернусь в Н-Й в начале августа. До скорого, Л.»

На фотографии у гор были заснеженные пики, но сейчас, под жарким летним солнцем, это просто голый камень. В остальном все выглядит так же. Здесь ничего не меняется, думает Джун, а потом вспоминает давным-давно прочитанную статью о глобальном потеплении и постепенном исчезновении ледников в национальном парке «Глейшер». Глядя на это озеро и горы, она гадает, когда исчез ледник, создавший эту красоту, и сколько он продержался. Быть может, Лолли даже видела его следы?

Когда дочь смотрела на озеро, ей было восемнадцать. Восемнадцатилетняя, злая, только-только вырвавшаяся на свободу. До окончания школы она жила с отцом в Нью-Йорке. Джун никогда не пыталась поставить под вопрос или оспорить ее решение остаться с папой после развода, но это был страшный удар. Особенно больно было услышать новость от Адама, а не от самой Лолли. Джун и подумать не могла, что дочь захочет остаться в Нью-Йорке, но та ясно дала понять, что ее решение не подлежит пересмотру, равно как и решение Джун переехать в Лондон. Рождество они отпраздновали вместе, в Коннектикуте, но праздник быстро закончился: как только Лолли открыла подарки, Адам уехал обратно в город. Не было никакой ссоры или скандала, просто он тревожно ерзал на стуле, а Лолли молчала. Она умоляла отца взять ее с собой, но он настоял на том, чтобы она провела это время с Джун, ведь та вернулась в Штаты всего на две недели. Лолли ушла к себе, и оставшиеся дни они с Джун провели в полной тишине, на разных этажах дома. Лолли отказывалась даже есть вместе с мамой: таскала наверх миски с гранолой и бесконечные чашки кофе. Следующее Рождество Джун провела в Лондоне, а в последующие годы, пока Лолли училась в Вассаре, они с Адамом по очереди проводили с ней то само Рождество, то его канун.

Лолли ни разу не приезжала в Лондон. За пять лет ни разу не посетила открытую Джун галерею. Никогда не видела ее бывший каретный дом в Ислингтоне. Не приняла ни одного приглашения матери попутешествовать вместе по Европе, Шотландии или Ирландии. Лишь изредка отвечала на ее звонки – и то лишь затем, чтобы избежать ссоры или серьезного разговора. Почти не писала электронных писем, а когда появилась возможность отправлять СМС, очень редко присылала короткое оправдание своему молчанию: «Позвоню на выходных. Аврал. Не смогу приехать в Н-Й, когда ты будешь здесь. Прости». Она часто употребляла это слово – «прости».

Солнце возвращается, и озеро вспыхивает вновь. Птицы умолкают, и Джун слышит возмущенный крик Лолли в тот вечер, когда они с Адамом сообщили ей о принятом решении. Джун закончила спокойно рассказывать о грядущем разводе и скором открытии галереи в Лондоне. Лолли может переехать с ней в Лондон или остаться в Нью-Йорке с отцом, окончить школу. «Врунья! – заорала она на весь ресторан, где они обедали почти каждый вечер после возвращения из Коннектикута. В зале тут же воцарилась тишина. – Ты нас обманула! Ты обещала быть матерью и женой, а сама предала!!!» Лолли молча воззрилась на мать и убежала в туалет. Джун видит ее, видит столик, обомлевшего Адама и глаза дочери. В них нет слез, но они отчаянно ищут в лице матери хоть что-то знакомое, родное, свое. Джун знает этот взгляд. Это взгляд Аннеты. Люка. Лидии. Всех, кто в последний раз смотрел на нее, как на чужую.

Джун не пыталась лишить Адама родительских прав. Она не рассказала Лолли про то, как на работе – в Нью-Йоркском университете – его обвинили в сексуальном домогательстве. Чтобы избежать суда, им пришлось расстаться со всеми накоплениями и с половиной ее наследства, которое она получила после смерти отца. Единственное, от чего Джун не смогла отказаться, – это от дома в Коннектикуте, за который они с Адамом расплатились всего лишь год назад. Джун сказала себе, что это ерунда, просто неожиданные финансовые трудности – чтобы справиться с ними, надо больше работать, наращивать продажи в галерее и находить все более перспективных художников по всему миру. Теперь-то она поняла, что подсознательно закрывала глаза на происходящее в ее семье, в жизни Адама. Она ведь догадывалась: нет дыма без огня. Ее мужа должны были судить за дело. Но Джун предпочла поверить в душевную болезнь студентки, подавшей жалобу. Лолли была еще совсем ребенком, и Джун приняла осознанное решение поверить Адаму. Чтобы поддерживать эту веру, она не могла рассказать о случившемся Лолли. Если дочь и догадывалась, то виду не подавала. А сейчас Джун терзается вопросом: неужели она снова решила выгородить мужа потому, что уже делала это однажды? Не вошло ли у нее в привычку покрывать грешки Адама? Лолли так и не узнала о звонке ее подружки Пег: та пришла в ресторан на Лонг-Айленде и увидела за столиком Адама. «Он держит за руку молодую девушку», – прошептала Пег в трубку. «Не попадайся им на глаза», – велела Джун, записала адрес ресторана и выскочила из галереи на улицу – ловить такси.

Ресторан располагался на крыше старинного дома на Джексон-авеню, рядом с Музеем современного искусства. Входя в лифт, Джун попыталась представить, как именно Адам нашел это место. Наверное, он подумал, что это другая планета, прибежище юных хипстеров и музыкантов. Излюбленное местечко креативных и нищих. А самое главное – здесь никто его не знает, можно не бояться любопытных взглядов. Джун сразу увидела Адама за столиком и с облегчением поняла, что Пег не ошиблась. Наконец-то ее многолетним подозрениям – которые начали закрадываться еще до судебного иска – пришел конец! Адам попался с поличным. Не отвертится и зубы ей не заговорит. Прежде чем подойти к столику, Джун представила ближайшее будущее семьи. Разведутся они на ее условиях, а потом она примет предложение босса открыть галерею в Лондоне, о котором прежде не хотела даже думать. Джун наблюдала, как Адам любуется девицей, что-то строчащей в своем телефоне, и стискивает ее свободную руку. Она поняла, что впервые видит его как есть, в естественном состоянии – не того идеального семьянина, которым он пытался быть дома. Среди татуированных и бородатых студентов он выглядел стариком, чахнущим над молодой безразличной девушкой, почти ровесницей их дочери. И это ее муж! Человек, которого она когда-то любила, с которым хотела провести всю жизнь. Человек, которого она любила до сих пор, несмотря на годы ссор и выяснения отношений. «Вот где моя свобода», подумала Джун. Решительно шагнув к столику у стены, она увидела все в подробностях: девушку с широкими скулами и черными волосами, пальцы Адама на ее запястье, столик в крошках кукурузного хлеба.

В тот день Джун увидела будущее, но не подумала о Лолли. Не смогла просчитать свои действия на несколько шагов вперед. Не смогла отказать Адаму в его отчаянной просьбе – ничего не говорить дочке об измене. Как же она не догадалась, что эта ложь ляжет в основу их с Лолли отношений, придаст форму всему, что отныне будет между ними? Она слишком быстро шла к тому столику – и слишком быстро действовала потом: развод, сговор с Адамом, Лондон. Если бы Джун могла вернуться в тот день, когда ей позвонила Пег, и заново обдумать все решения, сейчас она бы не стояла одна в этой богом забытой глуши, на берегу озера. И все были бы живы.

Джун отходит от кромки воды и прислоняется к ближайшей сосне. Под стволом зеленеют толстые подушки мха. Она пытается представить, как пять лет назад здесь стояла Лолли. Быть может, на этом самом месте. Быть может, увидев среди деревьев голубые промельки воды, она тут же вышла из машины и нашла эту полянку. Присела ли она отдохнуть на этот мох? Смотрела ли она на озеро и представляла ли свою мать? Здесь ли впервые обнаружила внутри желание и готовность простить? И будь она жива, то уже простила бы?

Джун садится на влажный мох и подтягивает колени к груди. Нет, здесь ей покоя не будет. Два дня назад, утром в Северной Дакоте, она решила найти это место. Озеро Боумен. Два слова пришли ей на ум, когда она наблюдала за учениками летней школы, шумной шеренгой выстроившимися на парковке. «Озеро Боумен, национальный парк «Глейшер», Монтана». Джун представила мелкие черные буквы в самом низу открытки. Школьные автобусы захлопнули двери и неторопливо тронулись с места. Перед глазами Джун встало чистое озеро с зеркальной поверхностью, отражающей безоблачное небо. На обратной стороне Лолли аккуратно вывела свое послание: вновь и вновь читая эти короткие строки, Джун поняла, куда надо ехать. Туда, где ее дочь не нашла ни единого изъяна.

Ребекка

Ее машина просто стоит себе. Новенький «Субару»-универсал с нью-йоркскими номерами. Черный, как и все тамошние машины. Наверное, можно было пробить ее по номеру – если б нам действительно понадобилось узнать, кто она такая. Но это нехорошо, к тому же меня не покидает чувство, что эта женщина, которая и не говорит толком, назначила всех нас – меня, Келли и Сисси – своими защитниками. От чего и от кого – неизвестно. Так что пробивать номера (понятия не имею, как это делается) и вообще что-то про нее разнюхивать мы не станем, это все равно что нарушить негласный уговор, который мы заключили, когда согласились анонимно поселить ее в нашей гостинице. Никто нас не заставлял, мы сами решили ее принять, так что пусть живет сколько надо, кем бы она ни была.

На Рождество к нам приезжал один из братьев Келли с женой и сыновьями. Утром мы открыли подарки, а потом готовили большой праздничный ужин. Келли оставила под ее дверью записку с приглашением, но она не ответила и не пришла – как мы и думали. Сисси положила под дверь печенье с шоколадом и карамелью, а заодно такой же бананово-черничный кекс, какой она испекла для нас. «Ну, хоть какие-то фрукты ей достанутся», – пошутила Келли, однако я впервые заметила в ее взгляде настоящую тревогу.

Лично я волнуюсь за нашу постоялицу с того самого дня, как она приехала. Что-то меня встревожило в ее изнуренной осанке и походке, безучастности, взгляде – ее глаза были широко открыты физически, но закрыты во всех остальных смыслах. Я знаю этот взгляд. «А что, если она приехала сюда умирать? Что тогда?» – спросила я Келли после Нового года. «Значит, она приехала сюда умирать, и ничего тут не поделаешь», – как всегда непринужденно ответила та. «Но если она умрет, и выяснится, что мы поселили ее без документов и кредитки – нам ничего за это не будет? Мы не нарушаем закон?» Келли посмотрела на меня своим фирменным взглядом, как на неразумное дитя, попросившее лечь спать на час позже обычного. Так же она смотрела на меня, когда я впервые заговорила о переезде из Сиэтла. И смотрела так до последнего, пока наконец не поддалась на мои уговоры. Есть у Келли такая особенность: все должно быть так, как заведено. Подъем в четверть седьмого, тут же завтрак: кофе, вареное яйцо и газета, которую она проглатывает целиком к семи утра, вельветовые «ливайсы» и фланелевая рубашка «Л.Л. Бин». Но самое главное – она храбрая. Если повод для перемен веский, она к ним готова. В данном случае веским поводом оказалась я.

Я захотела переехать сюда из-за подруги Пенни. Она была моей лучшей подругой, мы дружили с самого детства. Вместе росли в городе Вустер, Массачусетс, в одинаковых больших католических семьях, и вместе поступили в Массачусетский университет. Любви между нами никогда не было, поскольку в юности мы обе боялись признаться себе в очевидном. И в школе, и в универе, и потом тоже – несколько лет. Не забывайте, то были семидесятые и начало восьмидесятых. Вроде и не очень давно, но для геев и лесбиянок – другая эпоха. Особенно в городе Вустер, Массачусетс, и особенно в нашем жилом квартале, на сто процентов католическом и гетеросексуальном (по крайней мере снаружи). После окончания универа мы с Пенни уехали жить в Нью-Йорк. Она хотела работать в рекламе, и нам обеим осточертел Вустер. Я-то всегда мечтала о Бостоне, но Пенни умела настоять на своем. Так мы очутились в Нью-Йорке. Сначала жили в Верхнем Ист-Сайде, и этот район до боли напоминал наш родной город: те же семьи, те же гетеросексуальные пары и буйная молодежь, снимающая одну квартиру на пятерых. Не сразу, но через какое-то время мы сумели перебраться в другой район – и к таким же, как мы. Только дело шло медленно. У меня по крайней мере. Пенни как-то быстро сориентировалась и уже через пару месяцев обзавелась подружкой, работой – барменом в пабе «Генриетта Хадсон» – и увлеклась софтболом. Что до меня, то бары я никогда не любила, все эти попойки, наркотики… Девчонки там работали безумные. У большинства из них, как и у нас, за душой были только годы одиночества и гнева. Встречаясь в Нью-Йорке, они выплескивали все это друг на друга, и порой дело заканчивалось плохо. Вот и у Пенни так вышло. Когда она съехалась со своей подругой Хлоей, мы с ней почти перестали видеться. Я работала администратором в гостинице «Лоуэлл» на Восточной 63-й. Это очень красивый дом в стиле ар-деко, и многие номера в нем – самые обычные квартиры, где люди живут либо круглый год, либо наездами, когда возвращаются в город по делам, пройтись по магазинам или посмотреть спектакль. Мне все там нравилось: порядок, свежие цветы в вазах, выглаженные формы горничных и швейцаров, история. Было чувство, что там не может случиться ничего плохого. В первый же год меня дважды повысили, и в двадцать шесть лет я стала помощником директора. Мне еще нигде и никогда не было так хорошо – ни в школе, ни в семье, ни в нью-йоркском гей-сообществе. Везде я чувствовала себя белой вороной, а в «Лоуэлле» пришлась к месту. Там от меня был прок, и большую часть времени, даже свободного, я проводила в гостинице. Тем временем Пенни мешала коктейли в баре, по выходным напивалась до беспамятства и потихоньку отказывалась от своей мечты работать в рекламном бизнесе. Поначалу, когда мы только приехали в Нью-Йорк, она еще ходила на собеседования и рассылала резюме, но все это закончилось, как только они с Хлоей стали жить вместе. Хлоя выросла в Бруклине, в семье хиппи, а после школы сразу покинула гнездо. В девятнадцать, когда они с Пенни познакомились, ее как раз вытурили из Барнард-колледжа.

Лишь после первой Пенниной передозировки героином я сообразила, что происходит. И хотя мы с ней не виделись больше месяца, в баре я по-прежнему значилась ее контактным лицом на случай чрезвычайной ситуации. Два дня она не появлялась на работе, и мне позвонили. Я кое-как дозвонилась до Хлои, и та выдумала какую-то нелепую историю про грипп. В итоге я пришла к ним домой – и только там узнала правду. Пенни загремела в психушку Беллвью, куда ее отправили прямиком из городской больницы. Она должна была провести там несколько дней. Позже вечером Хлоя призналась, что хочет расстаться с Пенни. Мол, у нее больше нет сил терпеть эти заморочки. То, что она сама подсадила подругу на иглу, ее не волновало. Мы собрали вещи Пенни и перевезли их в мою студию на Мюррей-хилл. Хлоя попросила передать ей письмо – прощальное, видимо, хотя читать я не стала. Как бы то ни было, прочитав его, Пенни оставила Хлою в покое.

До конца года она жила со мной. У нее случилось еще две передозировки, она постоянно крала у меня деньги и один раз пыталась покончить с собой – после чего наконец согласилась лечь в найденный мною реабилитационный центр под Сиэтлом. Мы полетели туда вместе, и я осталась на несколько дней, а потом вернулась в Нью-Йорк. Восемь месяцев Пенни лежала в центре, а потом еще полтора года жила в доме для бывших наркоманок. К тому времени я приезжала к ней в Сиэтл уже раз десять. Родители отреклись от Пенни, когда узнали про ее сексуальную ориентацию (как и мои – от меня), а случилось это под Рождество после нашего первого года в Нью-Йорке. Конечно, ничего оригинального в том, чтобы одновременно рассказать родителям о своей ориентации, не было. Мы решили сделать это за праздничным ужином, в шесть часов вечера. Мой папа демонстративно вышел из-за стола, а мама стала рыдать в салфетку. Пенни попросили немедленно уехать и не возвращаться, «пока не одумаешься», как выразился ее отец. Вечером она пришла ко мне и ночевала на полу в моей спальне, а утром мы вместе поехали в Нью-Йорк. Мы с мамой со временем помирились, но только после смерти папы, да и то – она попросила никогда не рассказывать ей о моих подружках. А уж о том, чтобы с ними знакомиться (хотя подружка была всего одна), и речи не шло. В конце, перед ее смертью, мы не были врагами, но и родными тоже не были.

Словом, после Рождества мы с Пенни могли рассчитывать только друг на друга. Если не считать гостиницы и ее сотрудников, Пенни была для меня всем, целым миром. В свободные выходные и во время отпуска я садилась на самолет и летела в Сиэтл. Там я и познакомилась с Келли. Она была директором «Холидей-инн» неподалеку от дома для бывших наркоманов, где жила Пенни. Как-то раз я прилетела в Сиэтл из Нью-Йорка, и за стойкой регистрации меня встречала она. Немного не в духе, но деловитая и вежливая. Позже я узнала, что ей пришлось пропустить баскетбольный матч племянника и встать за стойку, потому что один из ее подчиненных внезапно заболел. И вот она, в серых вельветовых брюках и зеленом форменном блейзере, смотрела на меня и едва заметно морщила нос (она всегда так делает, когда сердится). Помню, я долго за ней наблюдала: опустив голову, она вносила мои данные в компьютер и что-то бормотала под нос, а из ее рыжего хвоста выбивалось несколько золотистых спиралей канители. Наконец она подняла голову, и я впервые увидела ее глаза – ярко-зеленые с золотинкой, словно две рождественские елки на веснушчатом лице. Не знаю, как человек вроде меня, одинокий с юности, смог признать любовь в лицо, но я признала. Мгновенно. В Нью-Йорке я успела кое с кем познакомиться, однако женщины в большинстве своем меня пугали. Они были либо чересчур мужиковатые, либо слишком много пили. К тому же в те времена люди еще не были столь демонстративны, и даже если какая-нибудь девушка приходилась мне по душе, я до последнего не знала, какой она ориентации. Напористой я никогда не была; в жизни не начинала первой разговор и не предлагала никому свой телефонный номер. Словом, я просто без конца работала, в свободное время болтала с Пенни по телефону и слушала ее рассказы о встречах общества анонимных наркоманов. Ну и ездила ее навещать. Так я жила года два, вплоть до того вечера в «Холидей-инн». Я увидела эти елочные глаза, и моя жизнь изменилась.

«Трое суток? – уточнила она, глядя на мою бронь. Кажется, я сумела лишь кивнуть в ответ. – Может, вы выкроите для меня пару часов – пообедаем или выпьем?» Вот так запросто. Сказав мне всего два слова и получив в ответ кивок, она пригласила меня на свидание. Келли никогда не была застенчивой, и слава богу! Я опять кивнула, и на следующий вечер она повела меня есть стейк в ресторанчик рядом с гаванью, а на второй вечер сама приготовила крем-суп из спаржи и салат с грушами, орехами и здоровенными ломтями авокадо. В жизни не ела такого вкусного салата. Звучит дико, знаю, но спустя трое суток я уже летела в Нью-Йорк писать заявление об увольнении. Мне было двадцать восемь, и всю свою жизнь я провела в одиночестве. Мои коллеги из «Лоуэлла» знакомились, ходили на свидания, устраивали званые ужины и ездили вместе в отпуск, потом женились. Я осознала, что больше не хочу быть одна. Два месяца спустя мы с Келли стали жить вместе, а я устроилась в гостиницу «Уэстин» ночным менеджером. Конечно, по сравнению с «Лоуэллом» работа и должность не самые завидные, но мне было плевать. Я жила с Келли и рядом с Пенни, которая полностью отказалась от наркотиков и работала в рекламном отделе местной газеты. Долгое время я была – по общепринятым меркам – совершенно счастлива. Бесследно исчезла тупая ноющая боль одиночества, с которой я жила в Вустере, Амхерсте и Нью-Йорке, особенно по выходным, после отъезда Пенни. Я была счастлива впервые в жизни. Не сказать, что мы много с кем общались. У Келли были братья и племянники, у меня – Пенни. Мы хорошо относились ко многим людям за пределами этого кружка, но предпочитали компанию друг друга. Гей-сообщество нас не манило, это ведь для молодежи, а мы были уже не молоды. Жизнь нашего маленького мирка вполне нас устраивала.