Текст книги "Джим Моррисон, Мэри и я. Безумно ее люблю. Love Her Madly"

Господи, я внутри! Что дальше?

Я в двух шагах от знаменитого Джимми и его носа картошкой. «Пожалуйста, сюда, мистер Дуранте», и он со свитой исчезает за горой реквизита. Передо мной тяжелый красный занавес – я за кулисами. Вокруг лихорадочно снуют люди. Никому в голову не придет обратить внимание на парня в костюме. Слышно, как настраивается оркестр, проверяются микрофоны. Здесь все заняты делом. Я подхожу к краю сцены и отодвигаю тяжелый бархатный занавес: передо мной убегающие в темноту ряды кресел, на удивление слабо освещенный зал и буквально единицы зрителей, уже занявших свои места. Мое сердце бешено колотится. Я в зале, где вручается премия «Оскар», черт побери!

Все слишком заняты, чтобы обращать на меня внимание. Я по-деловому прохожу через сцену, спускаюсь по ступенькам в зал и иду по проходу по направлению к доносящимся звукам большого скопления людей. Очень мало кто ищет свои места в зале. Где же все? И где мне сесть? Надо все четко продумать. Я направляюсь к задним рядам, здесь звуки толпы усиливаются: передо мной выход в фойе. У дверей я чуть не налетаю на двух типов в смокингах. В фойе на меня обрушивается какофония голосов. Когда столько людей разговаривают одновременно, то невозможно ничего разобрать, но их лица точно ни с кем не спутать. Вот Рекс Харрисон разговаривает с ослепительной женщиной, потягивающей шампанское. Что?! Точно, она – Одри Хепберн! Фарфоровая куколка с худенькой шейкой. Она кажется такой… хрупкой.

Перестань пялиться на нее, идиот, лучше возьми что-нибудь выпить. Ты здесь единственный, кто не держит бокала в руках.

Я добираюсь до ближайшего ко мне бара и встаю в небольшую очередь. Кругом народ, все целуются и обнимаются, и говорят друг другу, как прекрасно они выглядят. Везде знакомые лица.

Атмосфера наэлектризована, все возбуждены. Я оглядываюсь на Одри в тот момент, когда с ней здоровается красавица с обольстительными формами, – это Софи Лорен. Она кажется раза в два больше Одри, хотя они одного роста.

Ради всего святого, перестань пялиться! Тебе надо пробраться мимо этого парня.

– Извините, пожалуйста, – говорю я Энтони Куину и оказываюсь перед баром.

– Слушаю вас, сэр, – говорит барменша.

Боже, тут даже барменши нереально красивые. Или их всех тоже загримировали?

– Будьте добры, шампанского.

Она наливает бокал и дает мне.

Можно ваш билет, сэр? – говорит она с ласковой улыбкой; на ее ослепительно белых зубах краснеет капелька помады.

Какого черта? На выпивку тоже нужен билет? Я в полном дерьме!

Я замираю на месте. Улыбаясь ей в ответ, медленно начинаю рыться в карманах пиджака, будто ищу билет: сначала в одном, потом в другом. Я в панике. Сердце готово выскочить. Вот и все. Празднику конец.

– Вот, возьмите мой. – Мимо меня протягивается тонкая рука в сверкающем бриллиантами браслете и дает барменше билет.

Я оборачиваюсь с улыбкой, в руке бокал шампанского, и говорю спасибо в самые обворожительные дымчато-голубые глаза, что я видел в своей жизни. Они принадлежат Ли Ремик[13]13
  Ли Ремик (1935–1991) – американская киноактриса, обладательница двух «Золотых глобусов». – Прим. пер.


[Закрыть]. Она невероятно прекрасна. Я видел ее в «Днях вина и роз», но в жизни она намного красивее.

– Пожалуйста. – Она улыбается.

Я делаю маленький глоток шампанского, улыбаюсь в ответ и потихоньку отхожу от бара. Она все еще улыбается и немного удивленно приподнимает брови. Вплоть до сегодняшнего дня я уверен, что она меня раскусила и там, у бара, поспешила на выручку.

От счастья меня словно охватывает чувство невесомости. Я прошел! Я на церемонии. Не могу дождаться реакции Джима. Интересно, какое у него будет выражение?

На прием продолжают прибывать новые лица, толпа снаружи ревет при появлении каждого нового лимузина. Везде, куда ни глянь – спереди, сзади, сбоку от меня – знаменитые лица, все толпятся вместе. Стив Макуин, Энджи Дикинсон, Джуди Гарланд, Боб Хоуп, Джули Эндрюс, Джоан Крофорд (через несколько месяцев я буду сидеть рядом с ней и целовать в щеку). А вот Ричард Бартон: ужасная кожа, и такой же низенький, как и Джимми. На самом деле в жизни они все кажутся короче. (Я встречу его и Лиз через восемь лет в Пуэрто Вальярта.) Фойе гудит и пульсирует, энергия этого места заразительна. Надушенные женщины в бриллиантах и сверкающих платьях, с безупречными прическами – каждый волосок на месте; загорелые мужчины в сшитых на заказ смокингах. Эти красивые люди излучают обаяние и изысканность, они в своем избранном кругу. Лица местной аристократии сияют.

Я допиваю шампанское и тут подмечаю, что многие оставляют на высоких столиках свою выпивку, едва прикоснувшись к ней: нельзя же произносить благодарственную речь пьяным. Я ставлю пустой бокал и беру стоящий рядом – практически полный. Никто не замечает. Я повторяю этот трюк еще раз, и еще. Мне хорошо, я блаженно парю где-то в самой гуще знаменитостей. Черт побери, когда я им киваю и улыбаюсь, они даже улыбаются мне в ответ! Давайте выпьем за нас, победителей!

– Прошу прощения, сэр. – На мое плечо опускается рука. Рядом стоит тип в смокинге – единственный, кто здесь не улыбается. – Как вы себя чувствуете, сэр?

– Отлично, спасибо большое. – Я держусь как ни в чем ни бывало. Непринужденно. Все идет как нельзя лучше. А когда я найду, где сесть, то все вообще будет супер. Пора начинать церемонию!

– Могу я видеть ваше приглашение, сэр?

– Приглашение?

– Да, ваше приглашение. – Он по-прежнему не улыбается.

Я перестаю дышать. Лезу в карман пиджака, ощупываю все, потом старательно обыскиваю карманы брюк. Потом выдаю свою самую естественную улыбку.

– Пройдите, пожалуйста, со мной.

– А в чем проблема? – браваду подогревает шампанское.

– Взгляните вокруг: во что одеты другие мужчины?

У меня в животе загорается сигнальная ракета. Я озираюсь по сторонам и вижу море идеально сидящих смокингов, насколько хватает глаз. И рядом я в своем полосатом костюме из ломбарда.

– Вы не можете найти приглашения, потому что у вас его нет.

Меня раскусили на церемонии киноакадемии, в гуще голливудской аристократии. Однако все происходит не как в кино.

– Пройдите со мной, сэр.

В общем, мне дают коленом под зад. Тип доводит меня до стеклянных дверей, мимо копов и секьюрити, прямо в толпу фанатов.

– Смотрите, смотрите! Кто это? – на меня уставилась группка возбужденных девчонок. – Кто это? Пожалуйста, можно ваш автограф?

– Гм, конечно, – говорю я, расписываюсь в их фанатских журналах и блокнотах и растворяюсь в толпе. Я чувствую себя одновременно опустошенным и полным эйфории. Я СДЕЛАЛ ЭТО! И это было круто!

Неожиданно я оказываюсь по другую сторону праздника. Не в силах в это поверить, я бреду три квартала в сторону пляжа в начищенных черных ботинках и костюме. На воде играют блики света. Я прочесываю глазами темнеющий песок, ищу Джима на пляже. Может, он на пирсе? Потому что иначе остается искать только дома, в квартире. Все еще полный впечатлений этого вечера, я иду по дощатому настилу. Со всех сторон на меня таращатся ночные существа: спотыкающиеся пьянчуги что-то орут в пустоту, вон обмякшие наркоманы с пустыми взглядами, двое блондинистых парней с длинными волосами выходят из воды с досками для серфинга, с мокрых костюмов стекает вода. Я думаю про себя: «Вот это улет! Кататься на волнах в темноте. Надо будет тоже попробовать». А они в свою очередь видят парня в черном костюме с распущенным галстуком, бредущего в сторону пирса.

Подходя ближе, я чувствую запах жареного лука, исходящего от киоска с хот-догами, и неожиданно понимаю, что голоден. Странно, что он еще открыт. Заказываю себе хот-дог.

– Может, еще колу? – парень в засаленном фартуке смотрит на меня с любопытством.

– Не надо, спасибо.

Всего полчаса назад я потягивал шампанское Дом Периньон.

Рядом с пирсом на песке я различаю фигуру, сидящую лицом к морю.

– Джим! – Он не слышит. То ли звук накатывающих волн перекрывает все остальные, то ли просто погружен в мысли. Я подхожу совсем близко в своем вечернем костюме.

– Привет, – говорит он.

– Ты должен мне пять баксов. – Я возбужденно улыбаюсь.

– Что, серьезно? – Он закуривает косяк и с удивлением смотрит на меня.

Я рассказываю Джиму, как все было. Он слушает с изумлением. Когда я дохожу до места, когда девчонки-фанатки попросили у меня автограф, его глаза расширяются, и он от души хохочет.

Два года спустя после полного аншлага Джим сам будет выходить из тех же дверей Сивик Аудиториума в Санта-Монике, и на него тоже набросится толпа девушек, жаждущих заполучить его автограф.

Через два дня я возвращаюсь в магазин к старику. Колокольчик на двери возвещает о моем приходе. Я жду у антикварной конторки и слышу пыхтение где-то сзади. Скрюченный хозяин магазина принимает пакет с моим «оскароносным» костюмом. Рот у него запал, но у него все же получается беззубая улыбка. Сегодня он без своих вставных зубов: то ли он в этот день никого не ждал, то ли ему уже все равно. Единственный зуб торчит снизу справа. Жуткое зрелище.

– Я знал, что еще раз увижу эти голубые глаза, – говорит он, даже не посмотрев, что в пакете. – Как прошло свидание?

– Просто невероятно!

5. Беспечная жизнь

Мэри – настоящий художник. Она рисует, танцует. В ней есть интерес ко всему на свете. Все подмечает, все анализирует, ищет ответы, а главное – правду. Они с Джимом под стать друг другу. У нее в квартире всегда чисто, прибрано, светло, и я стараюсь быть хорошим постояльцем. У каждого предмета есть свое место. Книги тут повсюду. Когда Мэри что-то читает, она целиком на этом сосредоточена. Мне нравится это выражение собранности на ее лице. Джим тоже заядлый читатель. «Вот, послушайте, что тут говорится», «а вы знали, что…» и так далее.

Они оба страшно умные, обсуждают психологию, человеческое поведение, фильмы, искусство, философию. Я чувствую себя удручающе необразованным. Они оперируют именами, которые я едва узнаю или вообще никогда не слышал… о чем очень жалею. Но Джим всегда держится уважительно, по-товарищески. Он так начитан и столько всего знает, но разговаривает со мной, как с равным, отвечает на мои вопросы и даже сам спрашивает: «А ты как думаешь?» Потому что ему действительно не все равно, что я думаю. Его объяснение всегда – «мне интересно». Он скромный парень, при всем его уме и знаниях он ужасно застенчив.

Однажды я ужинаю с Мэри и заговариваю об одаренности Джима.

– Он прочел нереальное количество книг, – говорит она. – У него совершенно гениальный IQ – 148! Но знаешь что? – она делает паузу и довольно улыбается. – У меня еще выше!

Как-то вечером мы сидим втроем на кухне. Джим сворачивает косяк, закуривает и передает Мэри. Она затягивается и передает мне. Вскоре мы все трое под кайфом, в самом приятном расположении духа. Я напоминаю Мэри об одном из ее писем, где она писала, что намерена твердо придерживаться своих католических принципов и не спать с Джимом до свадьбы. Они смеются над своей былой невинностью: когда они познакомились, оба были девственны. Джим слегка поддразнивает Мэри за ее религиозный пыл и чувство вины. А Мэри говорит о боге, о духовности. Она ревностная католичка.

– Расскажи Билли о том, как ты сходил со мной в церковь. Что это было, как ты объяснишь? Если не духовное откровение, тогда что?

– Старик, это было реально странно, – Джим согласно кивает. – Будто свет плясал в воздухе.

Понемногу они рассказывают всю историю целиком.

Мэри долго старалась уговорить Джима: упрашивала попробовать поверить, говорила о своей любви к богу, о католической церкви.

– Не верю. – Джим оставался непоколебимым.

Надо сказать, что Джим искал истину и смысл в других местах: в книгах, в собственном разуме. И вот как-то поздно вечером, еще там, во Флориде, Мэри сумела уговорить его.

– Ну, пожалуйста, просто войди со мной в церковь. Прямо сейчас. Никого же не будет, только ты и я. Там никогда не запирают.

И Джим нехотя согласился.

Они доехали на машине до церкви, куда обычно ходила Мэри. Вокруг не было ни души. Тяжелые дубовые двери заскрипели, и Джим вслед за Мэри вошел внутрь. На витражах страдальческие лица святых слабо освещались уличными фонарями. Шаги по древнему деревянному полу отзывались эхом во всех закоулках здания. Мэри повела Джима на свое обычное место где-то посередине, села и жестом позвала присоединиться к ней. В воздухе стоял легкий запах ладана. Было тихо, как в могиле. Джим озирался по сторонам.

– Почему там горит столько свечей? – спросил он.

– Ш-ш-ш! Тихо, Джим!

– Почему? Ведь никого нет.

– Ш-ш-ш! Прояви уважение. Люди приходят, зажигают свечу, оставляют подаяние и молятся.

– А почему так много-то?

– Очень многие веруют, Джим. И многие молятся.

Мэри нагнулась и подвинула ближе обитую скамеечку для молитв. Встала на колени и начала молиться. Сложив ладони вместе, закрыв глаза, Мэри молилась о том, чтобы Джим уверовал в бога.

– Господь всемогущий, прошу тебя о помощи. Докажи Джиму, что ты есть.

Джиму было скучно, он смотрел по сторонам. Смешно, ей богу. Кругом статуи. Люди приходят поклоняться мрамору, верят в то, что им вбивают в голову. Вот портрет Иисуса, с белой кожей и голубыми глазами. А он-то считал, что Иисус был смуглым евреем. До чего же здесь тихо… и темно! Над выходом горела тусклая красная лампочка. Мэри все еще молилась. Джим поерзал на скамье, посмотрел вверх. Там была светящаяся точка. Он отвернулся, потом еще раз взглянул вверх. Потолок был далеко, наверное, на высоте третьего этажа. Точка света стала чуть ярче. Этот свет и раньше там был? Наверное, был, подумал он.

Джим снова поднял глаза к потолку. Что происходит? Он перевел взгляд на Мэри, стоявшую рядом на коленях с опущенной головой, закрыв глаза. Точка стала еще чуть ярче и увеличилась в размере. Что за дела? Откуда там свет? Джим продолжал шарить глазами во все стороны. Где же у них тут чертов удлинитель? Как там зажгли свет? Никакого провода не было. Сверху ничего не свисало. И это даже не было похоже на электрическую лампочку, пятно было круглым и светящимся. Оно висело в воздухе и становилось все ярче. Джим в изумлении глядел вверх, потом быстро взглянул на Мэри. Теперь проклятый свет стал таким ярким, что глазам становилось больно. А Мэри уже тоже во все глаза, как зачарованная, смотрела на это ослепительное чудо.

Джим был совершенно ошарашен. Какого черта? Он вскочил с места и пошел к двери, Мэри следом за ним.

Он стоял на бетонных ступенях с колотящимся сердцем.

– Что это было? Ты видела? Что там происходит?

Дыхание постепенно выравнивалось, становилось спокойнее. Джим повернулся к тяжелым дверям и пошел обратно. Осторожно приоткрыл дубовую створку и заглянул внутрь. Гробовая тишина. Ни движения, ни света, ни звука, ни единой души. Полная темнота, за исключением мерцающих свечей вдоль боковой стены. А наверху? Тоже ничего.

На этом история заканчивается, и мы переходим из кухни в маленькую гостиную. Мы с Джимом устраиваемся на диване, приобретенном на барахолке. Напротив нас Мэри сидит на стуле, подобрав под себя ноги, и смотрит на нас.

– То был знак от бога, – спокойно говорит она.

– А ты как думаешь? – спрашиваю я Джима.

– Я… я не знаю, старик. – Он зажигает очередной косячок и передает мне. – Но это и вправду было.

Нам вместе живется легко и непринужденно: Мэри работает в университете, Джим учится в киношколе, а я хожу на свою престижную работу продавать Лос-Анджелес Таймс. По вечерам мы ужинаем дома или в дешевых ресторанчиках. Болтаемся, гуляем; читаем, обсуждаем происходящие вокруг события, идеи, жизнь вообще. По выходным пропадаем на пляже. Жизнь легка и привольна.

Но на горизонте уже собираются тучи.

Мэри подписала договор с агентом, который устаивает ее на работу: танцевать в модном ночном клубе на Сансет стрип. Джим считает такую работу унизительной, он злится. Ему хочется, чтобы Мэри закончила университет. Но она хочет быть танцовщицей и настроена весьма решительно.

Очень скоро она становится звездой в труппе Газзарри «Голливуд А-Гоу-Гоу». Джим находит это вульгарным, а Мэри тем временем награждают титулом «Мисс Газзарри».

Зреет буря. Я уже чувствую.

Проходит несколько дней, и я спрашиваю:

– А где Джим?

И она рассказывает мне.

Недавно они вместе откуда-то возвращались домой, и тут она его огорошила.

– Джим, ты со мной не войдешь. У тебя нет денег, ты понятия не имеешь, что делать с собственной жизнью. И так продолжается уже давно. Ты только книжки читать можешь. Вот пойди и разберись в себе. Мне тоже нужно еще найти себя. А потом мы поженимся.

Я в шоке, я огорошен и растерян. И мне очень грустно. Родители Джима сняли его с довольствия, как только он закончил учебу, поэтому ему стало нечем платить за квартиру, и он был вынужден съехать.

– И куда же он подался? – спрашиваю я.

– Он сказал, что переедет на пляж, – в глазах Мэри появляется какое-то отстраненное выражение.

На следующий же день я добираюсь до пляжа Санта-Моника и нахожу Джима сидящим на песке. Он курит и что-то пишет в своем блокноте.

– Привет, старик, рад тебя видеть. – в его глазах боль. – Ты посмотри, какие волны!

Он кажется бесконечно одиноким и ранимым. Его отвергла «вторая половинка», родственная душа, девушка, которую он обожал три года. Его грусть безгранична.

6. Сансет Стрип[14]14
  Сансет стрип (Лос-Анджелес) – отрезок бульвара Сансет длиной около 2,5 км, проходящий через Западный Голливуд. – Прим. пер.


[Закрыть]

Я добираюсь на попутках до Сансет стрип. Вокруг – бескрайнее дефиле широких юбок, брюк-клеш на длинноволосых, полных надежд хиппи. Пульсирующие толпы слоняются туда-сюда по бульвару Сансет. Тут же еле ползут автомобили, слышится кваканье клаксонов, время от времени безымянные руки высовываются из машин, чтобы дать кому-то затянуться травкой. Настали времена, когда естественность стала нормой – как и открытость, надежды, нетерпение. Перемены кажутся возможными. «Все путем, старик!»

До тех пор, пока…

В поле зрения появляется блестящий черный автомобиль. Кто-то кричит:

– Это Ричард Никсон! Катись к чертовой матери, придурок!

Мое политкорректное канадское естество съеживается от неловкости. Я вглядываюсь в человека на заднем сиденьи, и – бог ты мой! – это действительно Никсон! Мгновенно воздух, окружающий наэлектризованную толпу, начинает потрескивать. Каждый выкрикивает какое-то ругательство.

– Это же сволочь Никсон! – кричит кто-то, и несколько человек бросается к его машине.

Его лицо – будто деревянная маска, губы сжаты в лицемерной улыбке. Один человек в море ненависти. Машина резко поворачивает направо и уносится прочь. Впоследствии из рассекреченных записей станет известно, что Никсон позаботился о том, чтобы тайные мирные переговоры президента Джонсона провалились, потому что это угрожало бы шансам Никсона на победу на президентских выборах. Он победил, война продолжалась, тысячи американцев и вьетнамцев были убиты или искалечены. Никсон был виновен в массовых убийствах, но никогда не предстал перед судом.

По Сансет стрип текла река окрыленных, обкуренных молодых людей, объединенных общей идеологией. Мир и любовь, чувак! У нас все получится!

Я протискиваюсь сквозь вездесущий запах марихуаны, пытаюсь пробраться в самый крутой рок-н-ролльный клуб Голливуда, «Виски А-Гоу-Гоу». Совершенно невероятно, но всего через год Джим будет исполнять там свой хит «The End» с пока еще несуществующими The Doors. Тут же будет выступать Брюс Палмер, тот одинокий парнишка, что приходил к нам в подвал упражняться в игре на гитаре. Он со своим напарником по группе Нилом Янгом выступит здесь в тот же вечер, что и Джим: The Doors и Buffalo Springfield живьем в «Виски»!

Я захожу в ночной клуб Газзарри «Голливуд А-Гоу-Гоу», над входом мигают огни. На танцполе несколько человек исступленно размахивают руками, а в свете прожекторов – девушки гоу-гоу в мини-юбках. В этом голливудском клубе все громко и хаотично. Я всего в квартале от Виски А-Гоу-Гоу. Здесь грохочет живая музыка, выступают очаровательные девочки гоу-гоу – танцовщицы Газзарри. Одна из них особенно хороша. Ее стройное балетное тело блестит от жары. Ее переполняет радость танца, глаза ярко сверкают. Она обворожительна. Ритмична, чувственна. Глаза смотрят в никуда, не замечая прикованных к ней мужских взглядов. На Мэри белый костюм с оборочками и это лишь усиливают чувственность движений. Великолепное тело. Лучезарная улыбка. Гладкие, как шелк, каштановые волосы. Ее танец напряжен, исступлен, лихорадочен. И все это для меня, господа, не для вас! Ну… в некоторой степени.

Мэри. Невинная, соблазнительная, неприступная, недостижимая Мэри. Она сводит мужчин с ума, всех без исключения, в том числе какого-то очкарика, что улыбается мне со своего столика.

– Прошу прощения, сэр, мой работодатель хотел бы купить вам выпить. – Рядом со мной стоит мужчина средних лет в отличном костюме, застегнутом на все пуговицы. Он указывает на худощавого, чудно`го вида парня в очках, который радостно кивает мне из-за своего столика.

– Я Джордж. Можно мы к вам присоединимся? – говорит человек в костюме.

С тех пор как Мэри здесь работает, она представляет меня всему персоналу как своего канадского двоюродного брата. Большинство вечеров я так или иначе заканчиваю здесь в клубе. Мне обычно дают хороший столик, и в перерывах Мэри подсаживается ко мне. Ее постоянно атакуют и получают в ответ: «Нет, спасибо, я здесь со своим кузеном Билли». А если после работы она принимает приглашение на какую-нибудь вечеринку в Голливуде, то ее условие неизменно: «Билли едет со мной».

Джордж отходит и возвращается со своим «работодателем» к моему столику. Парню лет двадцать с небольшим. Он представляется как Хант. Мы пожимаем руки. Он с готовностью улыбается, заказывает выпивку. Мэри заканчивает очередной танец и подходит к нам. Запыхавшаяся, потная, с влажными волосами – как будто только что занималась сексом. Хант выглядит так, будто сейчас упадет в обморок. Я знакомлю их. Мужчины пожимают ее горячую руку. Мэри одаривает их своей обворожительной улыбкой, мелодичным смехом, и к длинному списку ее жертв можно добавить еще двоих. Я понимаю, почему Джим так злился, когда она бросила работу в офисе, чтобы стать танцовщицей в популярном ночном клубе. Его девушка, девушка, на которой он собирается жениться, каждый вечер танцует перед чужими мужиками!

Джордж расплачивается за всех, я благодарю его и направляюсь к выходу. Эти двое идут следом за мной.

– Может, вас подвезти до дома? – спрашивает Джордж.

Он ведет меня к сверкающему красному Rolls-Royce, припаркованному в неположенном месте. Тут Джордж превращается в шофера: открывает заднюю дверцу, и я сажусь рядом с Хантом. Что за дела? Неужто Хант и правда хозяин Джорджа?

– Вы не голодны?

Я всегда голоден. Мы отправляемся перекусить.

Rolls-Royce скользит по бульвару Сансет в тот час, когда неспешные толпы как раз выползают на улицу. Неожиданно Хант нажимает на потолке какую-то кнопку, и с крыши машины начинает пронзительно завывать полицейская сирена. Хант прыскает со смеху, когда прохожие замирают на месте и смотрят на нас.

Что за хрень? Во что я вляпался?

Он делает это еще и еще раз, и еще.

Под любопытными взглядами Rolls-Royce подъезжает к какой-то забегаловке, которая еще открыта. Я отъедаюсь за все пропущенные обеды и ужины. Джордж расплачивается, и меня отвозят домой. Джордж интересуется, увидимся ли мы завтра в клубе. На следующий вечер они приходят. В перерыве Мэри садится к нам за столик. У Ханта почти слюни текут. Он совершенно загипнотизирован.

Когда Хант отходит в туалет, Джордж объясняет, что Хант просто одержим Мэри, влюблен по уши. Поэтому он и решился ко мне подойти, ведь они видели, что Мэри часто подсаживалась за мой столик. Потом он спрашивает:

– Вы не согласитесь стать другом Ханта?

Чего-чего?

Через пару вечеров парочка опять появляется в клубе. Все идет по прежнему сценарию: садятся ко мне за столик, в перерыве общаются с Мэри, потом Rolls-Royce, дурацкая сирена, поздний ужин и меня отвозят домой.

На следующий день я добираюсь до Вениса и отыскиваю Джима. Он на мели, но мне заплатили в газете, так что нам хватает на бургер с пивом и сигареты. Джим рассказывает, что теперь у него есть крыша, на которой он ночует.

Дни, что мы проводим на Венис-Бич, сливаются воедино. Мы ничего особого не делаем, просто болтаем. Здесь околачивается странная тусовка: разного рода отщепенцы, изгои, хиппи, богема – безобидные, в большинстве своем симпатичные персонажи, пытающиеся кое-как выжить… еле-еле.

Хотя у Джима нет ни гроша за душой, у него откуда-то неиссякаемые запасы марихуаны. Он начал употреблять и ЛСД. У него за плечами киношкола, а впереди – нескончаемое лето, и он ни о чем не беспокоится. Никогда не говорит о том, чтобы найти работу. У него летние каникулы, он сидит на песке и смотрит на море. И делает именно то, что хочет: стихи, травка, кислота.

При всей своей застенчивости он обаятельный и остроумный. Мы говорим обо всем на свете. Джим возмущен злоупотреблением властью, не доверяет правительству и презирает власть вообще. Он рассказывает о своем отце, высокопоставленном морском адмирале, который преклоняется перед военными. Он твердо верил в дисциплину и жестоко наказывал Джима, когда тот «плохо себя вел». Отец даже выбрал для Джима второе имя Дуглас – в честь легендарного генерала армии Дугласа Макартура. Когда впоследствии у Джима будут брать интервью, он станет говорить, что его отец умер.

А через несколько дней странная пара снова появляется у Газзарри: шофер, похожий на джентльмена, и чудаковатый молодой человек. Все проходит как обычно, за исключением того, что на этот раз Джордж говорит, что отец Ханта предлагает мне работу.

– Быть другом Ханта, – поясняет Джордж. – Вы добры к нему, и он к вам расположен.

Мне предлагают сто долларов в неделю – огромные деньги!

Я возвращаюсь в Венис и рассказываю Джиму о моей необычной работе. Он лишь с улыбкой поднимает брови:

– Ничего себе!

Джим какой-то тихий и погружен в себя. Я не хочу особо давить и вламываться на его эмоциональную территорию в том, что касается Мэри, но мне все же странно, что он ни о чем не расспрашивает и довольствуется одним лишь «как у нее дела».

В первую неделю новой «работы» я околачиваюсь с Хантом, главным образом на заднем сиденьи Rolls-Royce, и опять через каждые пять минут он врубает свою идиотскую сирену. При этом в зеркале заднего обзора я вижу полные боли глаза джентльмена-Джорджа.

Как-то раз после обеда мы едем через Беверли-Хиллз и останавливаемся перед огромным особняком, который принадлежит отцу Ханта. От величественных каменных ворот к дому ведет подъездная дорога, но мы не заезжаем внутрь. Дом и вся территория выглядят запущенными, кругом сорняки. Тут Джордж рассказывает мне, что работает на одного из богатейших и известнейших людей в США и что на него возложена обязанность приглядывать за его сыном.

Первая неделя дается мне с трудом, но в конце ее Джордж вручает мне сто долларов. Я тут же мчусь в Венис, к Джиму.

– Джим, мы богаты!

Мы направляемся на Мэйн-стрит и запасаемся всем необходимым: едой, пивом, сигаретами.

– Старик, а что с твоими подписками в газете?

– Там можно работать в любые часы, и потом я не знаю, сколько продлится этот дурдом с Хантом – сколько я выдержу.

Вскоре я говорю Джорджу, что, хотя Хант мне нравится, я предпочитаю зарабатывать деньги в удобные для меня часы в Los Angeles Times. И мы решаем расторгнуть наше соглашение мирным путем. Валяние дурака на пляже влечет меня куда сильнее, чем полноценная работа. А заработков в газете хватает на самое необходимое, включая жилье и питание.

В этот неспешный калифорнийский день мы всем довольны и беззаботны. Джим затягивается марихуаной. Мы бредем по пляжу. Мы сыты, у нас есть пиво, мы под кайфом, и даже еще остались какие-то деньги. Жизнь прекрасна.