Текст книги "Джим Моррисон, Мэри и я. Безумно ее люблю. Love Her Madly"

Слышится приглушенное рычание, и я вижу несущуюся ко мне гигантскую фуру. Из-под ее огромных колес вздымаются словно стены из воды, дворники яростно сбрасывают дождь с лобового стекла. Я опять высоко поднимаю большой палец, и чудище замедляет ход, хрипит, пыхтит и, наконец, останавливается метрах в пятидесяти от меня. Пассажирская дверь распахивается.

– Прыгай сюда, парень!

Я с трудом забираюсь в огромную теплую, сухую кабину. На зеркале болтается привычное зеленое бумажное деревце с запахом сосны.

– Куда направляешься?

Водитель средних лет, седые волосы зачесаны назад, лицо обветренное, в дружеской улыбке открываются кривые зубы.

– В Лос-Анджелес.

– Могу довезти до Портленда… Ты, небось, замерз?

Он кивает на коробку.

– Там горячий кофе и бутерброды, угощайся.

Фура перевозит железнодорожные шпалы для ландшафтной компании.

– Можно на этом нормально заработать? – интересуюсь я у водителя.

– Еле хватает на оплату счетов, – его глаза смеются. – Когда я только начинал, у меня практически ничего не было. И с тех пор мало что изменилось.

Вот это называется везением: я мчусь по шоссе, развалившись на переднем сиденьи этой махины, и смеюсь над рассказами веселого водителя.

Когда мы добираемся до Портленда, я прошу высадить меня у автобусного вокзала.

Преодолев четыре тысячи миль на поезде, попутках и автобусе, я наконец добираюсь до Лос-Анджелеса.

Ранним вечером я вылезаю из автобуса. Воздух теплый, ветки пальм раскачиваются от мягкого бриза. Следующая остановка – Мэри. Я в нетерпении. Ее номера нет в телефонном справочнике. А в моем последнем письме я просто написал: уже в пути, еду.

Я бреду прочь от автовокзала и натыкаюсь на невзрачный двухэтажный отельчик с большими цветными окнами. Внутри виднеется темный, полный людей зал. Я захожу, сажусь у стойки на крайний табурет и заказываю пиво. Отсюда мне хорошо видно, что творится вокруг.

На другом конце стойки – три оживленные девушки. Они сильно накрашены, выглядят как-то необычно. Хихикают, болтают, веселятся. Одна из них опускает монету в музыкальный автомат и пританцовывая возвращается на место. Она подмигивает мне. Народу полно, становится шумно. Эффектная троица заказывает еще выпивки.

– И еще пиво для того парнишки с края.

– Спасибо! И ваше здоровье!

– Переползай к нам!

Почему бы и нет?

Они веселые и приветливые.

И немного пьяные.

– Мы тут отмечаем. – Указывают на высокую брюнетку. – У Джерри день рождения.

– Правда? С днем рождения, Джерри!

Спасибо. Как тебя зовут? – Она широко улыбается.

Все трое проявляют ко мне неподдельный интерес.

– Что ты делаешь в Лос-Анджелесе, Билли?

Я рассказываю им о Мэри.

– Погоди-ка… ты проделал четыре тысячи миль, чтобы увидеть эту девушку?

– Ага.

– Должно быть, она того стоит! – в восторге говорят они. —Давайте позвоним ей!

Девушки приходят в возбуждение.

– Ее номера нет в справочнике, у меня только адрес.

Они заказывают всем по последней и просят счет.

– Слушай, поехали к нам? Переночуешь в гостевой спальне, а утром мы отвезем тебя к Мэри. У нас и дома найдется что выпить. Продолжим веселье.

Мы выходим из бара как раз вовремя, чтобы полюбоваться невероятным закатом на фоне пальм и нежно-розового неба.

Когда мы приезжаем к ним домой, я понимаю, что в них было необычного: это первые в моей жизни трансвеститы. Первоначальный страх испаряется, когда я понимаю, что это просто веселые и доброжелательные ребята. Они искренне хотят помочь незнакомцу.

На следующее утро Джерри везет меня в Голливуд к Мэри. Она вылезает из машины, достает из багажника мой рюкзак и неожиданно говорит:

– Дай я тебя обниму, дорогой. Вот наш телефон. Позвони, когда устроишься. Может, как-нибудь соберемся и даже познакомимся с твоей Мэри?

– Джерри, спасибо за все. Очень рад нашему знакомству!

Я машу ей вслед и иду к ступенькам, ведущим к квартире Мэри. Звоню в дверь справа. Динь-дон! Мое сердце выпрыгивает из груди. Я так давно ее не видел.

Ответа нет, поэтому я стучу. У меня ощущение, что по ту сторону двери кто-то есть.

– Мэри! Это я, Билли.

Латунная ручка двери поворачивается, и дверь распахивается.

Господи, как ей это удается? Она стала еще красивее. Длинные рыжеватые волосы распущены, чистая, сияющая на солнце кожа, стройные ноги.

– Билли! – Мэри сияет улыбкой и хлопает в ладоши от радости. – Ты все-таки добрался!

Между объятиями и смехом она берет меня за руку и ведет в свою симпатичную квартирку. Садится на диван и хлопает по подушке рядом с собой.

– Поверить не могу, что ты здесь!

Мэри тут же снова вскакивает, чтобы сделать чай, я иду за ней в маленькую кухню. Она ставит чайник и проводит меня через заднюю дверь в крошечный дворик.

– Ты только взгляни, Билли, у меня даже есть собственное дерево авокадо!

От нее веет блаженством, оживленное лицо прекрасно. А калифорнийский загар – как вишенка на торте. Я люблю ее со всей чистотой юности, понимая, что для меня она недостижима.

А Мэри полна энтузиазма, рассказывает об их с Джимом жизни. Ее глаза сверкают.

– Лос-Анджелес – фантастическое место, Билли. Нам с Джимом тут все нравится, – говорит она. – Здесь столько всего происходит. Мы так рады, что переехали!

Она рассказывает об особой местной атмосфере, о толпах молодежи, о творческом подъеме в музыке и искусстве, о расслабленном образе жизни, вечной «движухе», дивной погоде.

– Вот увидишь, тебе тоже все понравится. Гарантирую!

А я уже счастлив только от того, что сижу рядом с ней на диване и купаюсь в ее лучезарности.

– Когда ты уехал из Монреаля? Как долго добирался? Где ночевал?

Я начинаю свой рассказ и уже собираюсь рассказать, как меня нелегально ввезли в страну, когда открывается входная дверь. И тут я наконец знакомлюсь с Джимом. Он входит в комнату и, понятное дело, удивляется, что рядом с его девушкой на диване сидит незнакомый парень. Ростом около шести футов[5]5
  182 см. – Прим. пер.


[Закрыть], среднего сложения, одет в джинсы и бежевую рубашку. На лице отросшая щетина.

– Милый, смотри, кто наконец доехал до нас из Канады! – взволнованно говорит Мэри. – Билли Косгрэйв, это Джим Моррисон.

– Так ты все-таки добрался. – Мы пожимаем друг другу руки. Джим застенчиво улыбается. – Рад познакомиться. Добро пожаловать в Лос-Анджелес.

Я вижу перед собой добрые серо-голубые глаза. Все в нем выдает добродушный, расслабленный характер.

– Ну наконец-то мы встретились, Джим. Я столько о тебе слышал!

Еще одна застенчивая улыбка.

– И я о тебе. Это надо отметить. Сейчас пиво открою.

Мэри искоса смотрит на Джима, когда тот направляется на кухню. Она не одобряет никакого алкоголя.

Джим возвращается и вручает мне холодную бутылку Miller.

– Ну, давай. Добро пожаловать, старик.

Он удобно устраивается на стуле и кладет ноги на край журнального столика.

– Билли как раз начал рассказывать, как его нелегально перевезли через границу, представляешь?

Глаза Джима загораются.

– Да ты что? Тебя реально ввезли в Штаты контрабандой?

Разговор льется легко, перетекая из одной темы в другую.

– Будешь еще пиво, старик?

Он говорит неспешно, растягивает слова, как южанин. Кажется, что ему интересно все.

Мэри спрашивает о моем конфликте в колледже Лойолы.

– У меня не прекращались стычки с нашим деканом-самодуром. Слишком много правил. У меня с собой письмо, которое он написал, когда меня отчислили. Как-нибудь покажу.

Джим хмыкает:

– Забавно. Среди нас объявился бунтарь!

Мэри начинает клевать носом. Мы проговорили целую вечность.

– Утром рано вставать на работу, – говорит она. Приносит мне подушку и одеяла. – Ты будешь спать на диване. Спокойной ночи, мальчики.

– Еще пиво будешь?

– Давай.

Мы обсуждаем все на свете. Джим мне нравится, очень нравится. Он обаятельный, умный, любит похохмить.

– Ты гляди, почти два часа. Я тоже пойду, старик. До завтра. – Джим удаляется в ванную, потом в спальню к Мэри и закрывает за собой дверь.

Я сворачиваюсь калачиком на диване; я так возбужден, что долго не могу уснуть.

На следующее утро я просыпаюсь на диване, в обнимку с подушкой и одеялом, и слушаю пение птиц, доносящееся через кухню со двора.

Первым появляется Джим: босиком, в джинсах, без рубашки. Припухшие веки, спутанные волосы.

– Привет, Билли. Будешь кофе? – Он наливает нам по чашке, потом открывает дверь на задний двор и разглядывает дерево авокадо. – Ты смотри! Они совсем спелые, уже можно есть. Роскошный день, старик! Здесь всегда так.

– Мальчики, доброе утро! – Мэри выплывает в пижамных штанах и футболке Джима. Ни бюстгальтера, ни косметики. У меня дух захватывает.

– Билли, до сих пор не могу поверить, что ты и правда у нас! – Она со смехом обнимает меня.

Обворожительная чудачка! Еще она отчаянно самостоятельна и практична. Я узнаю, что, к огромному разочарованию Джима, вскоре после приезда сюда она съехала с его квартиры и сняла себе отдельную. Теперь Джим мотается, как челнок, между своим домом и ее. Мэри очень быстро нашла работу в офисе UCLA и начала брать уроки живописи в городском колледже. Ответственность уживается в ней рядом с художественным, творческим началом.

Сейчас она сидит на кухне в лучах утреннего солнца и расчесывает свои прямые длинные волосы, пока они не начинают блестеть. После этого идет в спальню и переодевается в белую блузку и темную юбку, и сразу становится весьма целеустремленной и энергичной. Берет небольшую сумочку.

– Увидимся после работы!

Джим, который в этот момент сворачивает косячок, поднимает глаза, улыбается и машет. А я иду проводить Мэри до двери и тоже машу, пока она садится в свой Volkswagen.

– Потрясающая девчонка! – говорю я, возвращаясь в комнату.

Джим выдыхает дым и довольно ухмыляется:

– Мы с ней родственные души, старик.

Самое невероятное то, что я никогда не ревную Мэри к Джиму. Она на три года старше меня и уже три года влюблена в него. Я счастлив и благодарен уже за одно то, что они приняли меня на свою орбиту.

В выходные Джим и Мэри везут меня на пляж Санта-Моника. Ясно, почему вся молодежь стремится попасть сюда: бескрайние воды Тихого океана, потрясающие пляжи, неспешно накатывающие волны. Первый раз в жизни я вижу как серфингистов, так и девушек в бикини.

Через несколько дней Джим берет у Мэри машину и возит меня по окрестностям. Сперва мы высаживаем ее у административного здания на территории просторного кампуса университета. Студенты в шортах неспешно прогуливаются между пальм и других тропических растений. Да, UCLA не Лойола, а Лос-Анджелес уж точно не Монреаль.

Я попал в рай.

– Билли, чем займемся? Что ты хочешь увидеть? – спрашивает Джим.

– Все!

Он улыбается.

– Тогда поехали.

Джим возит меня повсюду. В деловой центр Лос-Анджелеса, который, как ни странно, в четырнадцати милях от побережья, потом по легендарному бульвару Сансет: мимо Голливуда и Беверли-Хиллз, Пасифик Палисейдс и до самого конца, где бульвар упирается в Тихий океан. Мы сворачиваем направо в сторону Малибу, затем обратно по Тихоокеанскому шоссе мимо Палисейдс Парк к пирсу Санта-Моники. Пока Джим паркуется, я обращаю внимание, насколько сегодня меньше народа по сравнению с воскресеньем.

– Давай прогуляемся до Вениса, – говорит он.

– Что такое Венис?

Джим указывает к югу от пирса.

– Прибрежный район, туда всего мили две.

Мы медленно идем вдоль берега, волны подкатывают прямо к нашим ногам, солнце сияет в безоблачном небе.

Венис – совсем другое место, непохожее на открыточные виды Лос-Анджелеса. Обветшавшие здания, хиппи, богемного вида публика. Квартал явно заброшен, если судить по домам-развалюхам и странноватым личностям.

– Почему это называется Венис?

– У одного застройщика были свои планы на это место, – рассказывает Джим. – Он прорыл настоящие каналы – как в Венеции в Италии. В следующий раз покажу. Тут всегда было много эмигрантов и богемы, но теперь главным образом хиппи. Своего рода Хейт-Эшбери[6]6
  Хейт-Эшбери (Haight-Ashbury) – район Сан-Франциско вокруг пересечения улиц Хейт и Эшбери. В прошлом престижный квартал, в 50-е годы XX века стал пристанищем для хиппи, а в 1967 году – местом проведения знаменитого фестиваля хиппи «Лето любви». – Прим. пер.


[Закрыть], только в Лос-Анджелесе.

Мы прогуливаемся, пока он не вспоминает про время и спрашивает у прохожего, который час.

– Слушай, нам пора, скоро забирать Мэри.

На пирсе Санта-Моники Джим выкуривает еще один косячок.

– Я тащусь от этого места, – говорит он. – Здесь так спокойно, неспешно, просто.

– И я тоже, – отзываюсь я. – Это фантастика!

Я понимаю, почему Мэри любит Джима. Он – интересный и самобытный. С ней он всегда нежен и добр, заботлив, уважителен. Ужасно стеснительный, я таких в жизни не встречал. Он знает кучу всего и хочет узнать еще больше. С ним можно говорить на любую тему. В нем есть какой-то южный шарм и манеры, он очень галантен с Мэри. И, как и она, хорош собой. Джим и Мэри – очень красивая пара.

3. Los Angeles Times

Я покупаю свой первый экземпляр знаменитой Los Angeles Times и просматриваю объявления о работе. Там есть одно о телефонных продажах. Я звоню и выясняю, что работа заключается в продаже подписки на газету методом «холодных звонков».

По дороге на собеседование я уже представляю себе, как буду работать в этой легендарной газете. Но вместо солидного здания, которое я рисовал в своем воображении, адрес приводит меня в пустынный торговый комплекс в полупромышленном районе. Штукатурка снаружи выцвела и покрыта трещинами, асфальт усыпан окурками. Я нахожу указатель с осыпавшимися белыми буквами на черном фоне «С.Дж. Уолтерс, комн. 208». Поднимаюсь по обитым линолеумом ступеням и в итоге оказываюсь перед дверью с матированным стеклом. На мой стук выглядывает худая девчонка с всклокоченными волосами.

— Да?

— Я ищу мистера Уолтерса.

— Это насчет работы по продаже подписок?

У нее скучающие, безучастные карие глаза. Линялое красное платье болтается на тощих, бледных плечах.

— Иди подожди в той комнате. Я его позову.

Перед заваленным столом на потертом бежевом линолеуме стоит металлический стул. В огромной хрустальной пепельнице полно окурков. На столе латунная табличка дешевого вида: «Мистер С.Дж. Уолтерс». Он что, не знает, как его зовут?

Входит человек в мятой белой рубашке с желтеющим воротничком; рукава закатаны и обнажают волосатые руки и дешевые часы Timex. Он не тратит времени на рукопожатие или представление, а окидывает меня с ног до головы оценивающим взглядом и сразу начинает хрипеть и откашливаться, выпучив глаза, как лягушка. Наконец, успокаивается и прочищает горло.

— Мы занимаемся телефонными продажами: обзваниваем народ по спискам из базы и продаем пробную подписку на Los Angeles Times на три месяца. Чем больше звонков сделаешь, тем больше заработаешь. Мне плевать, кто ты и откуда и что ты умеешь. Или у тебя получится продавать, или нет.

Он вручает мне листок с текстом.

– Выучи это наизусть.

Еще он говорит, что лучшая наживка для успешных продаж – это если скажешь, что ты студент, и тебе нужно «продать еще две подписки, тогда ты сможешь заплатить за свое обучение».

Зажженная сигарета висит в уголке рта, а в нагрудном кармане – пачка Camel, мой отец тоже курит эту марку. Интересно, как там у него дела в Торонто, с его новой женой и ребенком?

– Пойдем со мной.

Левый глаз мистера Уолтерса щурится от дыма. Пальцем он счищает с губы прилипшую табачную крошку. Он приводит меня в большую комнату без окон, где за перегородками сидят люди и произносят в телефон один и тот же текст. В воздухе пахнет сигаретами и по`том. Под безучастными взглядами мистер Уолтерс проводит меня к пустой кабинке.

– Вот тебе список номеров. Начинай звонить, посмотрим, что у тебя получится.

К концу дня я продаю четыре подписки, а я начал только после часа.

– Ого, Билли, четыре в первый же день! Можешь начинать прямо завтра. Теперь то, что тебе нужно знать, слушай внимательно. Свободные кабинки всегда найдутся, так что можешь работать, когда тебе заблагорассудится. Комиссионные мы выплачиваем по пятницам. Наличными. Никаких бумажек, никакого номера соцстрахования, ничего. Просто продавай – на всю катушку! Будешь получать пятьдесят центов за подписку.

Слава богу, жизнь тут не слишком дорогая… еда, например.

Но самое главное – у меня уже есть работа, а с моего приезда прошло только две недели. От моих сбережений осталось всего тридцать долларов. Теперь я смогу иметь какие-то регулярные деньги на расходы и участвовать в оплате квартиры.

Дома я делюсь новостями с Мэри и Джимом.

Мэри:

– Поздравляю, Билли, ты молодчина!

Джим:

– Кошмарная работа, старик.

4. Церемония вручения премии Оскар

Еще один напоенный солнцем день в Калифорнии.

Мы с Джимом на бульваре Пико, ловим попутку в западном направлении. Нас подбирает Chevrolet Impala небесно-голубого цвета с откидным верхом. Обдуваемые теплым ветерком, мы едем с шиком – как и подобает, когда едешь на пляж Санта-Моника.

– И чем вы целыми днями занимаетесь? – интересуется водитель.

Джим говорит, что учится в киношколе в UCLA.

– А так особо не напрягаемся.

– На доске катаетесь?

– Я люблю океан, но серфинга пока не пробовал.

– Обязательно попробуйте!

– Мне нравится смотреть на океан, старик.

– И что же ты там видишь?

– Ну, горизонт, разные цвета, ритм волн.

Водитель бросает на него взгляд.

– Просто сидишь и смотришь?

– Ну да. Еще пишу.

– Только не говори, что ты пишешь сценарии для Голливуда! Надеешься стать знаменитым, как все остальные безнадежные мечтатели в этом городе.

– Нет, старик, просто набрасываю свои идеи, стихи.

В зеркале заднего обзора я вижу лицо водителя. На нем написано: «пустая трата времени». Он модно одет, у него шикарная машина, держится самоуверенно: наверное, агент по продажам.

Джим указывает на меня:

– А он работает в Los Angeles Times.

Парень смотрит на меня в зеркале.

– И чем занимаешься?

– Сижу в душной комнате без окон с незнакомыми людьми, дышу спертым воздухом и звоню по телефону, пытаясь продать подписку.

– А что за это платят?

– Нормально платят, но работа паршивая. Вся прелесть в том, что можно работать, когда угодно. Прогуляю день или даже три, а потом работаю двенадцать часов, если захочу.

Парень сворачивает на Седьмую, останавливается и высаживает нас.

– Удачи, ребята.

– Спасибо, старик.

Джим закуривает очередной косяк, и мы направляемся к пляжу мимо концертного зала Санта-Моника Сивик Аудиториум[7]7
  Сивик Аудиториум в Санта-Монике (Santa Monica Civic Auditorium) – знаменитый концертный и выставочный комплекс, был открыт летом 1958 г. В то время там находился второй по величине концертный зал в районе Лос-Анджелеса. В Сивик Аудиториум выступали звезды такой величины, как Элла Фитцджеральд, Дэвид Боуи, Эрик Клэптон, Фрэнк Синатра, Village People, Дэйв Брубек, Лора Ниро, Тим Бакли, Боб Дилан. Pink Floyd выступили там 1 мая 1970 г. В 1964 г. в этом зале прошли съемки концерта с участием Джеймса Брауна и The Rolling Stones. В 1961–1967 гг. там проходила церемония вручения Оскара. В наши дни в Сивик Аудиториум базируется симфонический оркестр Санта-Моники – Прим. пер.


[Закрыть]. Телевизионщики устанавливают на башне огромную телекамеру с эмблемой канала АВС. Вокруг туда-сюда снуют люди, разгружают с грузовиков красные ковровые дорожки, кабели и разное оборудование. Над входом высится гигантская фигура золотого Оскара. Выставляется осветительная аппаратура. Воздвигаются заграждения.

– Господи, какая же это все фигня! – говорит Джим.

Он начинает рассказывать о французских кинематографистах Новой волны, о Франсуа Трюффо и других режиссерах, о которых я никогда раньше не слышал. О том, какие они гениальные, какими методами пользуются. Ни о чем таком я понятия не имею. Теперь мы уже сидим на пляже, уставившись на бегущие волны, и Джим объясняет, почему именно французы делают настоящее кино.

– А голливудские фильмы – это сплошь сахарный сиропчик для толпы. Типа «Мэри Поппинс» или «Моя прекрасная леди».

– А мне показалось, «Грек Зорба» – отличный фильм.

– Конечно, ты прав, фильм хороший – со смыслом. Но это совместное производство Великобритании и Греции.

Джим обладает энциклопедическими знаниями и поразительной памятью, знает все о фильмах, которые видел сам, и тех, что изучал в киношколе. Он подробно рассказывает о фильме «На последнем дыхании» режиссера по имени Жан-Люк Годар.

– Старик, он гений! Посмотри его «Презрение». Французы настолько опередили Голливуд! Или вот еще – «Лола». Потрясный фильм.

Джим записывал все, что чувствовал, что наблюдал вокруг себя. Конспектировал окружающий мир. При нем всегда был его вечный спутник – блокнот для набросков идей или стихов. Джим был первым повстречавшимся на моем пути интеллектуалом. Он рассуждал обо всем, от шикарной девчонки на пляже до тайн Вселенной; его разговоры пестрели именами философов вроде Ницше – в тот период моей жизни я понятия не имел, кто это. Джим действительно прочел все книги, которые у него были. Позже Мэри говорила, что он мог запомнить целые страницы текста и потом цитировать их по памяти. Любопытно, что все написанные им стихи, которые он мне показывал, не имели никакого отношения к музыке. Я и подумать не мог, что со временем эти стихи станут мировыми хитами. И я ни разу не слышал, чтобы он что-то напевал себе под нос.

Джим вырывает из блокнота чистый лист и записывает для меня названия фильмов и имена режиссеров.

– Вот, ты просто обязан их посмотреть, старик. Сам поймешь, что такое гениальное кино, это расширит твой кругозор.

И тут я говорю:

– А я хотел бы сходить на церемонию «Оскар».

– Зачем?!

– Ну, хотя бы посмотреть на звезд во всем блеске.

– Издеваешься? Они все занудные и насквозь фальшивые. А их фильмы – просто подслащенные пустышки, там все неискренне. Но самое главное – ты в жизни туда не попадешь.

– Всегда можно найти способ…

Я рассказываю Джиму, как однажды пробрался на частную вечеринку в честь Сэмми Дэвиса-младшего[8]8
  * Сэмми Дэвис-младший (1925–1990) – американский эстрадный артист, киноактер и певец.


[Закрыть] в отеле Кинг Эдвард в Торонто, после его концерта в зале О’Кифф Центра[9]9
  О’Кифф Центр (в 2012 г. был переименован в Меридиан Холл) – крупнейшая концертная и театральная площадка Торонто и всей Канады, был торжественно открыт в 1960 г. Прославился архитектурой, опередившей свое время (середина XX века). – Прим. пер.


[Закрыть].

– Никогда не слышал про О’Кифф Центр.

Естественно, Джим не мог знать, что в один прекрасный день он и The Doors выступят на сцене О’Кифф Центра при полном аншлаге.

Джим возвращается к нашей теме.

– Завалиться на частную вечеринку в номере отеля – не то же самое, что попасть на вручение «Оскара». – Он смеется. – Это совершенно нереально, точно тебе говорю.

Я не сдаюсь.

– Спорим, что пройду? На пять баксов.

– Не надо, Билли, я не возьму твоих денег.

Нам хорошо вместе. Нас обоих не напрягает молчание. Мы то просто смотрим на линию горизонта, то думаем о чем-то… или ни о чем.

Час спустя мы прогуливаемся вдоль пляжа, Джим закуривает.

– Старик, может, все-таки попробуешь?

Как ни странно, до того дня я ни разу в жизни не курил марихуаны, несмотря на мое всегдашнее стремление испробовать все на свете и совершать необдуманные поступки.

– Давай, не ломайся, увидишь, тебе понравится, уж поверь мне. Эта штука делает с башкой что-то невероятное!

Почему бы и нет? Мэри курит траву. Джим курит ее все время. А ему я доверяю. Он мне друг. С кем начинать, как не с ним?

– Потихоньку, Билли, всего несколько затяжек.

Эффект не заставляет себя ждать.

– Ни хрена себе!

Все вокруг становится кристально четким. Кажется, что до сих пор я смотрел на мир через матовое стекло. Могу поклясться, я чувствую, как мой мозг раздвигается. Будто кит, застрявший подо льдом, вдруг находит прорубь и вырывается наружу.

Я смотрю на Джима – вид у меня, должно быть, совершенно обалдевший. Он по-дружески улыбается:

– Добро пожаловать в мой мир!

Джим сидит, уставившись на море, и от воды на его лице отражаются янтарные оттенки заходящего солнца. При этом свете его глаза кажутся скорее голубыми, чем серыми. Он разглядывает меня с веселым любопытством.

– И как, интересно, ты планируешь проникнуть на «Оскар»?

От одной только мысли он критически ухмыляется.

Мы смотрим друг на друга и начинаем хохотать без всякой причины. Я впервые по-настоящему под кайфом.

Благодаря Los Angeles Times нам есть на что купить хот-догов и пива. В сумерках мы идем к пирсу и залезаем под него. Там темно и как-то странно. Прилив все больше, голова в дурмане. Волны пенятся вокруг опор пирса. Дальше еще темнее, но там сухой песок. Мы устраиваемся и слушаем шум прибоя. Нас развезло и клонит в сон. Все-таки чудно`, что мы тут сидим вдали от всех, в темноте. Вскоре, под этим самым пирсом, Джим напишет The End – песню о разрыве с его обожаемой Мэри, который разобьет ему сердце.

– Надо будет как-нибудь тут переночевать, старик, – говорит Джим.

Если бы я только знал…

По темнеющему песку мы идем в сторону бульвара Оушен, где он пересекает Колорадо. Голосуем, и две попутки спустя мы в квартире у Мэри.

– Где вы пропадали?

– На пляже. Представляешь, Билли собрался на церемонию «Оскар».

– Ты шутишь?

Я излагаю ей свой план.

– Билли, это дурацкая затея! – смеется Мэри.

Утром она рано уходит на работу. Джим делает кофе и протягивает мне чашку.

– Куда двинем сегодня?

– Мне нужно найти приличный костюм.

– Ты серьезно?

– Позже увидимся, Джим.

В Голливуде, на боковой улице, знававшей лучшие времена, я нахожу нечто вроде смеси ломбарда с секонд-хэндом. По соседству несколько витрин заколочено фанерой. При моем появлении на двери тренькает колокольчик. Тут покрыто пылью все, кроме склоненного за антикварным кассовым аппаратом старика на табурете. Он поднимает глаза, затем возвращается к своему кроссворду. В поцарапанных, захватанных витринах выложены никому не нужные украшения, бижутерия; в углу лежат пачки пожелтевших газет, журналов и книг. Пахнет пылью и плесенью. Через арку я прохожу в комнату поменьше, где потолок весь в подтеках. Здесь стоят ряды вешалок со старой одеждой. Пиджаков и брюк так много, что невозможно ничего разглядеть. Я нахожу черный костюм в тонкую белую полоску 37-го размера, слегка помятый, зато едва ношеный. И пиджак, и брюки сидят на мне почти хорошо. Пока все складывается удачно.

Рваный картонный короб кишит кожаными ремнями, как змеями. Выбираю себе подходящий, 30-го размера.

Затем удача улыбается мне из кучи пожелтевших, поношенных рубашек в пятнах: единственная чистая белая вечерняя сорочка даже накрахмалена, жаль, воротник немного велик.

Я возвращаюсь к скрюченному хозяину в передней комнате. Сквозь грязное окно пытается проглянуть солнце. Интересно, этот тип хоть когда-нибудь что-то моет?

– Прошу прощения. У вас тут не найдется черных вечерних ботинок?

Хозяин оглядывает меня с ног до головы, замечает костюм и рубашку.

– У тебя важное свидание, сынок?

Он смеется и жестом приглашает следовать за ним к шкафу, полному поношенной, растрескавшейся обуви.

– Какой размер?

Я говорю, и он начинает копаться в своей коллекции. В результате он выуживает пару черных нарядных туфель, которые мне почти впору.

– Еще тебе нужен галстук, сынок.

Он пыхтя уходит и возвращается с кучей галстуков довольно жалкого вида. Я останавливаюсь на черном.

– Так, посмотрим, что у нас получилось. – старик подсчитывает мои покупки. – Галстук – двадцать центов, ботинки – доллар восемьдесят, рубашка – семьдесят пять центов, ремень – двадцать пять центов, костюм – пять долларов. Итого ровно восемь долларов.

У меня глаза лезут на лоб. Я говорю:

– Мистер, у меня совсем мало денег, а свидание действительно очень важное. Я работаю за комиссионные, зарабатываю гроши. За пять не отдадите?

– Пять баксов за все это! Я и так сделал тебе хорошую скидку. Пять маловато.

– Тогда, может, так договоримся: вы мне отдадите все за пятерку, а я обещаю, что вернусь через четыре дня и принесу все это обратно, а пять баксов останутся вам… Будто вы даете это мне напрокат, – говорю я.

Он смотрит мне в глаза, раздумывает. Потом наконец говорит:

– Что ж. У тебя точно самые голубые глаза, что я видел в своей жизни. Может, они к тому же и честные. Поверю тебе на слово, хотя я уже очень давно утратил веру в людей. Надеюсь снова увидеть твои голубые глаза ровно через четыре дня. А черные носки у тебя есть?

Старик опять ковыляет прочь, возвращается с парой носков и кладет в мой пакет. Потом засовывает пятидолларовую бумажку в свой ветхий карман. Он хитро улыбается мне и подмигивает.

– Удачи, сынок.

В квартире Мэри никого. В ду´ше я открываю горячую воду на полную мощность и вешаю костюм и рубашку на карниз, чтобы хорошенько отпарить.

Потом отыскиваю ножницы и подрезаю себе волосы сантиметров на семь-восемь. Начищаю до блеска ботинки, надеваю рубашку, повязываю галстук, затягиваю потуже ремень и надеваю пиджак. Беру из холодильника пиво, отпиваю глоток и только тогда смотрюсь в зеркало. На мой взгляд, я вполне тяну на младшего партнера «Крысиной стаи»[10]10
  «Крысиная стая» (англ. «Rat Pack») – команда деятелей шоу-бизнеса 1950-х и 1960-х гг., которая возникла вокруг Хэмфри Богарта и его супруги Лорен Баколл. В начале 1960-х гг. лидеры «Крысиной стаи» – Фрэнк Синатра, Дин Мартин, Сэмми Дэвис – часто выступали в клубах и на телевидении с комическими и музыкальными номерами – Прим. пер.


[Закрыть].

Открывается входная дверь, это вернулся Джим.

– Ущипните меня кто-нибудь! Откуда это все? Старик, ты шикарно выглядишь!

– Это мой билет на «Оскар».

Джим ухмыляется.

– Ты точно ненормальный. Можешь прямо сейчас отдать мне пять баксов.

Церемония на следующий день.

Мэри еще на работе. Джим приходит домой в тот момент, когда я собираюсь выходить. Качая головой, он произносит:

– Молодец! Удачи тебе, старик. Я попозже подгребу. Посмотрю, как там у тебя… Мечтать, конечно, не вредно! – Джим смеется. – Если что, я буду на пирсе.

Чувствуя себя на миллион долларов, я ловлю машину до Санта-Моники. Останавливается зеленоватый Pontiac.

– Что это ты ловишь машину в таком прикиде? – спрашивает водитель.

– Мне в Санта-Монику.

– Работаешь там, что ли? Машина сломалась?

Я делюсь своим планом с водителем. Он вглядывается в мое лицо.

– Ты это серьезно? Случайно не разыгрываешь? Черт бы меня побрал! Вот умора! – он заливается хохотом. Я так его развеселил, что он предлагает довезти меня прямо до места. Я прошу высадить меня за пару кварталов.

– Не вопрос!

Водитель останавливается, жмет мне руку и снова заливается смехом.

– Удачи, приятель! – Он по-дружески хлопает меня по плечу.

Продолжая смеяться, водитель отъезжает.

Увидев на ходу собственное отражение в витрине магазина, я не могу сдержать самодовольной ухмылки: чем не Великий самозванец![11]11
  «Великий самозванец» (англ.The Great Impostor) – американский художественный фильм режиссера Роберта Маллигана 1961 г. выпуска. Снят по одноименному произведению Роберта Крайтона, описывающему приключения знаменитого самозванца Фердинанда Демара – Прим. пер.


[Закрыть]

В небе уже вовсю пляшут прожектора. Возбужденные, истеричные фанаты сбились в толпу. От напряженного ожидания даже воздух вокруг будто потрескивает. Полиция удерживает публику на расстоянии от застекленного парадного входа.

– Вон, вон кто-то подъезжает! Кто это?

Возбуждение нарастает. Ко входу подползает лимузин и выгружает свой бесценный груз под вопли и свист обожающей толпы.

Даже если бы мне удалось пробраться ближе сквозь массу людей, я в жизни не пройду мимо копов и секьюрити. Сумерки сгущаются. Я решаю пройти два квартала на юг, там повернуть и вернуться по параллельной улице, и в итоге оказываюсь с задней стороны здания. Тут полно грузовиков, снуют водители и рабочие.

Здесь возведен высоченный забор, чтобы фанаты не могли пробраться вдоль концертного зала, но невероятным образом осталась лазейка, ведущая на разгрузочную площадку. Тут же угрожающий знак: ВХОД ВОСПРЕЩЕН! НАРУШИТЕЛИ БУДУТ ПРИВЛЕЧЕНЫ К ОТВЕТСТВЕННОСТИ!

Уже совсем стемнело, и когда я с беспечным видом иду в сторону грузовиков, никто даже смотрит в мою сторону: ни занятые делом водители, ни рабочие. Я протискиваюсь вдоль грузовика, который припаркован прямо рядом со ступенями, ведущими к задней двери. Черт! У двери стоит охранник; похоже, он не заметил меня, пока я крался в тени машины.

Неожиданно со стороны парадного входа доносится рев толпы. У красной дорожки высаживается очередная звезда. Позади меня слышится какая-то суматоха, по гравию шуршат ботинки. Кто-то бежит. Кто-то кричит. Тысяча чертей! Копы меня застукали!

Но нет, это несутся фотографы в погоне за лимузином, который направляется к заднему входу и останавливается между моим грузовиком и лестницей. Я оказываюсь зажатым между ступенями и задней пассажирской дверцей. Как только она открывается, к этому пятачку кидается армия журналистов: «Джимми! Эй, Джимми, улыбнись! Джимми, помаши нам!». Джимми вылезает из машины. Вокруг него сумятица, щелкают затворы фотокамер, кругом вспышки. А когда он поднимается по ступеням ко входу, я в буквальном смысле прижат к нему сзади наседающими фотографами. Джимми оборачивается, снимает шляпу и дает им то, что они просят – свою знаменитую широкую улыбку. Его карие глаза блестят, а я думаю про себя: в жизни он намного ниже ростом. Я все еще прижат к нему, когда дверь неожиданно распахивается. Кругом хаос, представители прессы наседают, толкаются, кричат, вспышки ослепляют. И тут меня вносит внутрь через задний вход вместе с Джимми – Джимми Дуранте[12]12
  Джимми Дуранте (1893–1980) – популярный американский актер и певец.


[Закрыть] – и его охраной; дверь за нами захлопывается, а обезумевшая толпа остается снаружи.