Текст книги "Мысли. С комментариями и объяснениями"

Так он наставлял самого себя и прекрасно исполнял свои наставления. И так я ошибалась, выводя подобные заключения из его обращения со мной, потому что принимала за недостаток любви то, что было в нем совершенством милосердия.

Но если он не хотел, чтобы создания, которые сегодня живут, а завтра, быть может, исчезнут, и которые к тому же столь мало способны делать себя счастливыми, привязывались друг к другу, то это затем, чтобы они привязывались к одному лишь Богу; и действительно, порядок таков, иначе и нельзя судить, если подумать серьезно и с желанием следовать истинной мудрости. Вот почему не стоит удивляться, что тот, кто был так мудр и содержал свое сердце в таком порядке, принимал для себя столь благочестивые правила и исполнял их столь неукоснительно.

И так он относился не только к этому первейшему правилу, которое есть основание христианской морали; он так ревностно защищал установленный Богом порядок во всем остальном, из него вытекающем, что не мог терпеть, чтобы порядок этот нарушался в чем бы то ни было; поэтому его преданность королю была столь пылкой, что во времена парижских смут он шел против всех. Он называл пустыми предлогами все причины, которые приводили люди, чтобы оправдать мятеж. Он говорил, что в государстве, устроенном как республика, к примеру в Венеции, было бы большим злом способствовать воцарению монарха и подавлять свободу людей, которым Бог ее дал; но в государстве, где установлена королевская власть, нельзя отказывать ей в должном почтении, не совершив при этом своего рода святотатства, потому что власть, которой Бог наделил короля, есть не только образ, но и частица власти Божией, и нельзя восставать против нее, не восставая открыто против Богом данного порядка. Он добавлял, что поскольку последствием этого будет гражданская война – самое большое зло, какое можно совершить против любви к ближнему, – то тяжесть этого греха невозможно преувеличить, что первые христиане учат нас не бунту, но терпению, когда государь дурно исполняет свой долг. Он говорил нередко, что сам был столь же далек от этого греха, как от человекоубийства или грабежа на большой дороге, что нет ничего более противного его природе и представляющего для него меньшее искушение; это заставило его отказаться от немалых выгод, но не принимать участия в подобных беспорядках.

Так он понимал служение королю и был непримирим к тем, кто с этим не соглашался. Очевидно, что виной тому был не его темперамент и не упорствование в своем мнении, потому что он был удивительно кроток с теми, кто оскорблял его самого, так что никогда не делал различия между ними и всеми остальными и так прочно забывал то, что касалось его одного, что ему трудно было об этом напомнить, надо было приводить все обстоятельства дела. А если кто-либо изумлялся этому, он говорил: «Не удивляйтесь, это не по добродетели, а по непритворной забывчивости; я уже ничего не помню». А между тем память у него была такая превосходная, что он никогда не забывал того, что хотел помнить. Но поистине обиды, нанесенные ему самому, не запечатлевались в этой великой душе, которую все трогало лишь постольку, поскольку было связано с высшим порядком любви, а все остальное было как бы вне его и никак его не касалось.

Правда, что я никогда не встречала души, более естественно возвышавшейся над всеми порывами испорченной человеческой природы; так было не только с обидами, к которым он был как будто нечувствителен, но и со всем, что радует других людей и вызывает самые сильные их страсти. У него была, несомненно, великая душа, но в ней не было ни честолюбия, ни желания величия и власти или мирских почестей; все это он даже считал скорее бедой, чем счастьем. Ему нужно было имение лишь для того, чтобы раздавать его другим; наслаждение свое он находил в разуме, в порядке, в праведности, одним словом, во всем, что могло питать душу, а не в чувственных вещах.

Он не был лишен недостатков, но мы имели полную свободу указывать ему на них, и он подчинялся мнению своих друзей с величайшей покорностью, если оно было справедливо; но даже несправедливые суждения он всегда принимал с кротостью. Необыкновенная живость его ума делала его порой столь нетерпеливым, что ему бывало нелегко угодить; но как только ему давали понять или он сам замечал, что обидел кого-то этой нетерпеливостью, он тотчас исправлял свою оплошность обхождением столь учтивым, что не потерял из-за этого ничьей дружбы.

Он не попирал чужого самолюбия своим, и можно даже сказать, что он не имел его вовсе, никогда не говорил о себе или о чем-то имевшем к нему отношение; известно его пожелание, чтобы порядочный человек избегал называть себя и даже употреблять слова «я» и «меня». Он обыкновенно говорил об этом, что «христианское благочестие уничтожает человеческое “я”, а человеческая благовоспитанность его скрывает и подавляет». Он считал это правилом и строго его придерживался.

Он никогда не раздражал людей указаниями на их недостатки, но если уж говорил о чем-то, то говорил всегда без притворства и словно не зная, что значит угождать лестью; он был не способен также не сказать правды, когда был вынужден это делать. Те, кто его не знал, поначалу бывали удивлены, услышав, как он беседует с людьми, потому что всегда казалось, будто он настаивает на своем, и притом с какой-то властностью; но виной тому была все та же живость его ума, и, побыв с ним немного, люди вскоре убеждались, что в этом было даже что-то привлекательное и что в конце концов им не столько важна его манера говорить, сколько суть им сказанного.

К тому же он ненавидел всякую ложь, и малейший обман был ему невыносим; и поскольку ум его отличался проницательностью и точностью, а сердце – прямотой и бесхитростностью, то его поступки и поведение отличались искренностью и верностью.

Мы нашли его записку, в которой он, без сомнения, описывает самого себя, чтобы, имея постоянно перед глазами путь, указанный ему Богом, он не мог с него свернуть. Вот что сказано в этой записке: «Я люблю бедность, потому что Иисус Христос ее любил. Я люблю богатство, потому что оно дает мне возможность помогать нищим. Я не плачу злом тем, кто причиняет мне зло, но желаю им быть в том же расположении духа, что и я, когда не принимаешь ни зла, ни добра от большинства людей. Я стараюсь быть справедливым, честным, искренним и верным со всеми людьми и питаю сердечную нежность к тем, с кем Бог связал меня теснее; и хотя я на виду у людей, во всех своих делах я на виду у Бога, Которому надлежит их судить и Которому я их все посвящаю. Вот каковы мои чувства, и я всякий день благословляю Спасителя моего, Который вложил их в меня и из человека, исполненного слабости, ничтожества, похоти, гордыни и честолюбия, сделал человека, свободного от всех этих зол, силою Своего величия, которому и принадлежит в этом вся слава, а от меня здесь только ничтожество и заблуждения».

Паскаль высоко ценил бедность. Широко известно его внимание к беднякам. Служить таким людям, полагал он, есть первое и главное дело человека. Философ постоянно заботился о неимущих, считая, что им нужно помогать не столько деньгами или постройками приютов, сколько своим трудом. При этом Паскаль, поддерживая бедных, вел скромную жизнь. Он отрекся от удобств и излишеств, одевался в простую и дешевую одежду. До самой смерти мысль о помощи обездоленным не покидала мыслителя. Перед кончиной он распорядился большую часть своего имения отдать бедным и даже просил старшую сестру провести последние дни с ними, умоляя ее отдать его в больницу для неизлечимых больных. Этого не произошло только благодаря твердой позиции его сестры.

Без сомнения, можно многое еще добавить к этому портрету, если пожелать довести его до полного совершенства; но оставляю другим, более искусным, чем я, нанести последние штрихи – это дело мастеров; я же добавлю только, что этот великий во всем человек был прост как ребенок в том, что касалось благочестия. Видевшие его обычно этому удивлялись. Не только не было в его поведении каких-либо ужимок либо лицемерия, но как умел он подниматься духом в понимании самых возвышенных добродетелей, так он умел умаляться в следовании добродетелям самым обыкновенным, возбуждающим благочестие. Все, что служило к прославлению Бога, представлялось ему важным, и он все исполнял как ребенок. Главным его развлечением, особенно в последние годы жизни, когда он не мог больше работать, было ходить по церквям, где были выставлены мощи или совершались какие-то обряды, и он нарочно для того запасся «Духовным альманахом», который указывал ему все места для богомолья; и все это с такой набожностью и простотой, что видевшие его удивлялись тому, и среди них один, человек весьма добродетельный и просвещенный, объяснил это такими прекрасными словами: «Благодать Божия в великих душах проявляется через вещи обыкновенные, а в душах обыкновенных – через вещи великие».

Он питал жаркую любовь ко всей церковной службе, то есть к молитвам из требника, и старался их читать сколько мог; но особенно к службе, составленной из Псалма 117, в котором находил такие дивные вещи, что радовался всякий раз, когда его произносил; а когда он беседовал с друзьями о красоте этого Псалма, то приходил в восторг, и вместе с ним возносились душой все, с кем он говорил. Когда ему присылали каждый месяц памятку, как это делают во многих местах, он получал и читал ее с почтением, не забывая ежедневно прочитывать изречение. И так во всем, что касалось благочестия и могло быть для него душеспасительно.

Требник – богослужебная книга, в которой содержится изложение таинств и священнодействий, совершаемых Церковью.

Господин кюре из церкви Сент-Этьен, который навещал его в болезни, только дивился этой простоте; он неизменно повторял: «Это ребенок, он кроток и послушен, как ребенок». А накануне его смерти один священник, который был человеком большой учености и великой добродетели, посетив его и пробыв с ним около часу, вышел от него столь растроганный благим примером, что сказал мне: «Утешьтесь; если Бог его призывает, у вас есть все основания благодарить Бога за ту милость, которую он ему послал. Он умирает в младенческой простоте. При таком уме, как у него, это вещь небывалая; я всей душой хотел бы быть на его месте, я ничего столь прекрасного не видел».

Последняя его болезнь началась с необычного отвращения к еде, которое охватило его за два месяца до смерти. У него в доме жил один бедняк со всем своим семейством; эти люди не могли ему сослужить никакой службы, но он держал их у себя как сосуд провидения Господня, который он должен беречь. Один из сыновей бедняка заболел ветряной оспой, и в доме моего брата стало двое больных – он и этот ребенок. Мне было необходимо находиться рядом с братом, и так как появилась опасность, что я заражусь ветрянкой и передам ее моим детям, мы подумывали перевести ребенка в другое место, но милосердие подсказало моему брату поступить иначе, внушив ему самому уйти из дому и перейти ко мне. Он был уже очень болен, но говорил, что для него переезд менее опасен, чем для ребенка, и потому перебираться должен он сам, а не ребенок. И действительно, его перенесли к нам.

Этому милосердному поступку предшествовал другой – он простил весьма чувствительную обиду, нанесенную ему человеком, который был многим ему обязан. Мой брат обошелся с ним по своему обыкновению не только без малейшей досады, но с кротостью и со всеми знаками любезности, необходимыми, чтобы завоевать чье-то расположение. Без сомнения, это было по особому промыслу Божию, что в последние дни, когда он так скоро должен был предстать перед Богом, ему явился случай совершить эти два подвига милосердия, которые в Евангелии свидетельствуют о предопределении, чтобы по его смерти он имел в этих двух милосердных поступках знамение того, что Бог прощает ему грехи и вводит его в царство, ему уготованное, коль скоро Он дал ему милость простить прегрешения других и так легко помочь другому в нужде. Но мы еще увидим, что Бог приготовлял его к смерти как поистине избранного и другими поступками, не менее утешительными.

Через три дня после этого посещения с ним случился ужасный приступ колик, совершенно лишивший его сна; но он обладал такой силой духа и таким мужеством, что продолжал вставать каждый день и сам принимал свои снадобья, не желая допустить, чтобы ему услуживали хоть в чем-то.

Доктора, осматривавшие его, нашли его болезнь тяжелой; но так как жара у него не было, они сочли, что опасности нет. Однако мой брат, не желая рисковать, на четвертый день своих колик, еще до того, как был принужден оставаться в постели, послал за господином кюре из Сент-Этьен и исповедался, но еще не причастился. Господин кюре навещал его время от времени по своей всегдашней заботливости, и мой брат не пропустил ни одного такого случая, чтобы исповедаться снова; но нам он ничего не говорил, чтобы не напугать нас. Порой болезнь немного его отпускала; он пользовался этим, чтобы составить свое завещание, в котором бедные не были забыты, и он совершал насилие над собой, чтобы не оставить им больше. Он мне сказал, что если бы господин Перье был в Париже и был бы на то согласен, то он распорядился бы всем своим имуществом в пользу бедных.

Одним словом, голова и сердце его были заняты только бедными, и он говорил мне не раз: «Отчего я до сих пор ничего не сделал для бедных, хотя всегда их так сильно любил?» И тогда я отвечала: «Оттого, что у вас никогда не было достаточно денег». – «Тогда я должен был отдавать им мое время, – возражал он, – и мои труды; вот чего я не делал. Но если врачи говорят правду и Бог даст мне оправиться от этой болезни, я решился не иметь других занятий и дел до конца дней моих, кроме служения бедным». С такими мыслями Бог и взял его к Себе.

Терпение его было не менее велико, чем его милосердие; для тех, кто был рядом, это было таким возвышенным уроком, что все они признавались, что никогда не видали ничего подобного. Когда кто-нибудь ему говорил, что жалеет его, он отвечал, что его самого его состояние вовсе не удручает, что он даже боится выздороветь; а когда его спрашивали, почему, он отвечал: «Потому что я знаю опасности здоровья и преимущества болезни». А когда мы все же не могли удержаться и жалели его, особенно в минуты сильных болей, он говорил: «Не жалейте меня, болезнь – это естественное состояние христианина, такое, в котором он должен пребывать всегда, то есть в страданиях, в муках, лишенным всяких благ и чувственных наслаждений, свободным от всех страстей, без честолюбия, без алчности и в постоянном ожидании смерти. Разве не так христиане должны проводить всю свою жизнь? И разве это не великое блаженство – по необходимости впасть в то состояние, в котором долг обязывает нас пребывать?» И вправду было видно, что он рад такому состоянию, на что мало кто из людей способен. Ведь тут нужно только покоряться, смиренно и кротко. Вот почему он просил нас лишь об одном – молиться Богу, чтобы Он послал ему такую милость. Впрочем, послушав его, мы уже не находили возражений, а напротив, чувствовали, что исполнялись тем же духом, что и он, и желали страданий и понимали, что это и есть то состояние, в котором христиане должны пребывать всегда.

Он горячо желал причаститься, но врачи продолжали этому противиться, потому что не считали его настолько больным, чтобы принимать причастие на дому, и полагали неудобным без большой необходимости звать священника ночью, чтобы застать больного натощак. Меж тем колики его продолжались, и врачи велели ему пить воды; это принесло облегчение на несколько дней, но на шестой день у него случился глубокий обморок и мучительные головные боли. Хотя врачи такому происшествию и не удивились и говорили, что это всего лишь водные пары, он продолжал исповедоваться и с необыкновенной настойчивостью просил, чтобы ему дали причаститься и ради Бога нашли способ устранить все те неудобства, на которые ему ссылались; и он так настаивал, что один человек, при сем присутствовавший, ему сказал, что это нехорошо, что он должен подчиниться мнению своих друзей, что у него уже почти нет жара, и пусть он сам судит, следует ли приносить Святые Дары в дом, когда ему легче, и не лучше ли подождать и причаститься в церкви, куда, будем надеяться, он скоро будет в состоянии пойти. Он отвечал: «Вы не чувствуете моей боли и обманываетесь; в моей головной боли есть что-то необычное». Тем не менее, встретивши такое сильное сопротивление своему желанию, он не стал более о том заговаривать. Но мне он сказал: «Коль скоро мне не хотят оказать эту милость, я хочу совершить взамен какое-нибудь доброе дело, и, не имея возможности причаститься во главе, я хотел бы причаститься в членах, и для того я надумал поместить сюда больного бедняка, за которым ухаживали бы так же, как за мной. Мне больно и стыдно, что обо мне так заботятся, в то время как множество бедных, которые больны тяжелее, чем я, лишены самого необходимого. Пусть возьмут сиделку нарочно для него, и вообще пусть не будет между ним и мною никакого различия. Это уменьшит боль от того, что я ни в чем не нуждаюсь; я не могу больше переносить эту боль, если только мне не дадут утешения знать, что здесь в доме есть бедняк, за которым ухаживают так же заботливо, как за мной; прошу вас, попросите господина кюре указать такого бедняка».

Святые Дары – Дары Святого Духа. Под ними в христианстве понимаются действия Бога (Божественной Благодати) в душе. Это могут быть дары мудрости, знания, веры. Высшим для последователей Христа является дар Любви.

Я в тот же час послала к господину кюре, который сказал, что не знает никого в таком состоянии, чтобы его можно было перенести, но что, как только он выздоровеет, он укажет ему способ явить свое милосердие, поручив ему заботы об одном старике до конца его дней; господин кюре не сомневался, что он непременно выздоровеет.

Убедившись, что нельзя поместить бедняка в одном доме с ним, он стал меня просить, чтобы его самого перенесли в госпиталь для неизлечимых, потому что он горячо желал умереть в обществе бедных. Я сказала, что врачи едва ли сочтут возможным переносить его в его нынешнем состоянии. Такой ответ очень его огорчил, и он взял с меня слово, что, по крайней мере, если наступит у него хоть какое-то облегчение, я доставлю ему эту радость.

Но эти заботы меня миновали, потому что мучения его так усилились, что в приступе боли он попросил меня позвать врачей; и тут же стал сомневаться: «Боюсь, – сказал он, – что в этой просьбе слишком много избалованности». Тем не менее я это сделала. Врачи велели ему пить сыворотку и продолжали уверять, что никакой опасности нет и что это просто мигрень в соединении с водными парами. Но что бы они ни говорили, он все равно им не верил. Он попросил меня позвать священника, чтобы тот провел ночь с ним и со мной; я сочла, что он очень плох, и велела, без лишних слов, приготовить свечи и все, что нужно, чтобы он мог причаститься на следующее утро.

Эти приготовления не были бесполезны, но понадобились раньше, чем мы думали: около полуночи с ним случились такие сильные судороги, что, когда они кончились, мы подумали, что он мертв. И ко всем нашим скорбям добавилась еще одна, горчайшая, – видеть, как он умирает без причащения, когда он просил об этой милости так часто и так настойчиво.

Но Бог, соблаговолив вознаградить желание столь пылкое и столь праведное, словно чудом прекратил эти судороги и вернул ему сознание такое ясное, как если бы он был совершенно здоров, так что когда господин кюре вошел в его комнату с распятием и воскликнул: «Я принес вам Того, Кого вы так пылко желали», эти слова окончательно его пробудили; господин кюре приблизился, чтобы причастить его, а он сделал усилие и сам приподнялся на постели, чтобы принять причастие с большим почтением; господин кюре спросил его, как полагается, о главных таинствах веры, и он на все отвечал благоговейно: «Да, отец мой, верую во все и всем сердцем». Затем он принял Святое Причастие и елеосвящение с таким умилением, что слезы выступили у него на глазах. Он отвечал на все и под конец поблагодарил господина кюре, а когда тот благословил его Святым Причастием, он сказал: «Да не покинет меня Господь вовеки», – и это были его последние слова. Ибо через миг после обряда причащения судороги его возобновились и уже не оставляли его и не давали ни минуты ясности духа; они продолжались до самой его смерти, которая наступила спустя сутки, то есть девятнадцатого августа тысяча шестьсот шестьдесят второго года, в час утра, в возрасте тридцати девяти лет и двух месяцев.

Святое Причастие – Таинство причащения (Евхаристия), символизирующее единение человека с Богом через вкушение хлеба и вина. Они понимаются как кровь и плоть Иисуса Христа. Это единение непостижимо рациональными средствами, постигается только верой.

Елеосвящение (Соборование) – одно из Таинств, в котором при помазании тела больного елеем (отсюда название Таинства) на него нисходит Божия Благодать, направленная на исцеление духовных и телесных страданий.

Господин кюре церкви Сент-Этьен на следующее воскресенье в своей проповеди попросил собравшихся молиться за него и сказал о нем похвальное слово, засвидетельствовав, как высоко он ценил его благочестие и как сожалеет об утрате, причиненной его смертью. В том же духе он говорил с покойным господином архиепископом Парижским, который расспрашивал его, зная, что господин кюре присутствовал при его кончине. И все же то, что он рассказал в подобных обстоятельствах о беседе, которую имел с господином Паскалем во время его болезни, дало повод неким людям, желающим, будь это возможно, очернить его память и его имя, распускать слухи о том, будто он незадолго до смерти отрекся перед лицом господина кюре. Сейчас, однако, не много найдется людей, которые верили бы этой клевете; сам господин кюре церкви Сент-Этьен, который еще жив и является теперь аббатом и генералом ордена Святой Женевьевы, сможет ее опровергнуть для всех тех, кто в этом еще нуждается и кто захотел бы попросить у него разъяснений.

Святая Женевьева – одна из самых почитаемых святых в православии и католицизме. Она считается покровительницей Парижа. Орден Святой Женевьевы обозначал религиозное братство Франции, основанное кардиналом де Ларошфуко (1558–1645), аббатом церкви Святой Женевьевы в Париже.

Он уже заранее достаточно все объяснил в нескольких письмах, которые он оказал нам честь написать по этому поводу и которые у нас хранятся; он заявляет в них, что никогда, ни устно, ни письменно, не сообщал кому бы то ни было, будто господин Паскаль отрекся, поскольку это чистая ложь. И он остается при том мнении, что он понял совершенно в противоположном смысле слова, сказанные ему господином Паскалем в той беседе, о которой он рассказывал господину архиепископу, что и дало повод к этим ложным слухам. И хотя на самом деле ничего такого не было сказано, я сочла необходимым опровергнуть эту ложь и очистить память человека, всегда твердо державшегося католических воззрений, от которых ему не было нужды отрекаться, всегда глубоко почитавшего все истины веры и смиренно им покорявшегося, чьим всепоглощающим занятием и единственным трудом в последние пять или шесть лет жизни было сражаться с врагами религии и христианской морали.