Текст книги "Французский поход"

25

– Мы снова вместе, Брежи, – она сама раздевала его, все сильнее распаляясь при этом, впиваясь пальцами в мускулистую грудь, в опоясанный точеными жгутами мышц живот, в мощные, достойные быть скопированными для античной статуи, ноги.

– Никто, да, никто не мог бы предположить, что этот, чуть выше среднего роста, широкоплечий, но не производивший особого впечатления сорокавосьмилетний мужчина обладает таким мощным тренированным телом. Иное дело, что его мощь терялась, а возможно, умышленно скрывалась под складками расточительно широких одежд, под вальяжностью аристократа, под дипломатическим добродушием.

– Мы виделись множество раз, – взволнованно, едва владея непослушными пересохшими губами, произнес де Брежи. – Провели немало ночей. Но всякий раз мне с трудом верится, что ты еще когда-либо придешь на встречу со мной, Людовика. – Он звал Марию-Людовику Гонзагу только этой частью имени – Людовика. Как не звал ее никто другой. – И если быть честным, больше всего поражает то, что ты ни разу не воспользовалась возможностью не прийти.

– Как же можно пользоваться возможностью не видеть тебя, Брежи?

– Как-никак, ты королева, Людовика.

– Время от времени ты должен, просто обязан, забывать о моем титуле.

– О том, что ты – королева, я не позволяю себе забывать, даже лаская тебя.

– А вот в постели ты не имеешь права забывать об этом. Никогда. Не зря же я очень часто терзаюсь вопросом: «Удается ли мне и в постели оставаться королевой, ее величеством»?

– Удается, Людовика, удается.

Появился слуга. Он принес дрова и щедро заполнил ими оба камина. Людовика узнала в нем того глухонемого кучера, из бывших уголовников, который привозил ее к ресторанчику Гуго. Что касается де Брежи, то он просто не обращал на него внимания, словно слуги не существовало.

За окном громыхала весенняя гроза. Шум ливневых потоков заглушался лишь раскатами грома. Но здесь, в домашнем кабинете графа де Брежи – куда слуги, как всегда, предусмотрительно внесли узкую, совсем не королевскую постель, – за плотно зашторенным окном, было тепло и уютно.

– Вроде бы не время говорить об этом, Людовика. Но я связался с кардиналом Мазарини. Он согласился вести переговоры с казаками. Понял, что это действительно единственная воинская сила, способная реально помочь Франции.

– Пусть благодарит меня. Сам он до этого не додумался бы, – простодушно заявила королева, заставив графа де Брежи удивленно взглянуть на нее. До сих пор послу казалось, что инициатива исходит от него. Но ведь на то она и королева…

– О Марии Гонзаге в Варшаве говорили всякое. Высокородная шляхта не любила молодую королеву. Польские монахи-иезуиты ненавидели и побаивались ее. Придворные дамы завидовали красоте, сдержанности и умению невозмутимо, со стоическим терпением, воспринимать зловещую коварность высшего света.

– В столице, как и в Кракове, помнили ее настоящих и мнимых любовников. Особенно много судачили о фаворите Людовикен-Марсе, казненном за заговор против кардинала Ришелье. Не могли простить того, что она так и не переродилась в польку, а, оставаясь француженкой, никогда не проявляла особых чувств к этой новой «отчизне». Не было секретом для сенаторов и то, что королева усердно помогает Анне Австрийской и кардиналу Мазарини поддерживать профранцузскую линию в политике своего супруга Владислава IV, покровительствуя при этом французской колонии в Варшаве.

О ней знали многое. Единственное, о чем не ведал пока что никто – так это о тайных посещениях королевой посла Франции – графа де Брежи. Агенты ордена иезуитов постоянно следили за особняком графа. Они всегда знали, кто, в какой день и час входил и выходил из него. Но никто из них до сих пор не обратил внимания на то, что дважды в месяц, в первое и последнее воскресение, к дому, расположенному в двух кварталах от особняка графа, подъезжает скромная дорожная карета, из которой выходит гусарский поручик со своей девицей. В этом кабачке бывали многие офицеры, и появление еще одного поручика не могло вызвать у кого-либо особого интереса.

Правда, хозяин кабачка лично встречал только эту пару. И не заводил в зал, а прямо из коридора провожал в потайную комнатушку, из которой был ход в подвал. Только он, да еще эти двое влюбленных знали, что из огромного винного подвала, пролегающего под городскими кварталами, был пробит тоннель, по которому можно легко достичь подземелья особняка графа де Брежи. Один из выходов из него оказался замаскированным под камин, находящийся в комнате рядом с кабинетом посла, который королева называла «собором распятий». Другой же выводил в закрытую часть парка.

Владелец ресторанчика был французом, давним знакомым графа. Девять лет назад Брежи спас его от виселицы – под видом слуги привез с собой на корабле в Варшаву и на свои деньги купил для него ресторанчик, за которым начиналась небольшая роща, переходящая в парк барона Зеерфольда, давнишнего приятеля посла. А уж соединить два подвала тайным ходом – особого труда не составило.

Куда исчезли потом четыре землекопа-уголовника, в течение шести месяцев подрывавшие два старинных варшавских квартала – это графа де Брежи не интересовало. Точно так же, как потом самого владельца ресторанчика, известного под кличкой Гуго, совершенно не интересовало, что это за поручик повадился к нему в подвал и что за дама появляется с ним, скрывая лицо под черной вуалью и низко опущенным капюшоном.

Он знал время их появления. Встречал и уводил в подземелье, не задавая никаких вопросов и не произнося ни слова. Карета, в которой приезжала пара, тоже принадлежала ему. А кучер – немой литовский татарин с обрезанными ушами и клейменым лбом, всегда ждал возвращения влюбленных, стоя во дворе, за высокой каменной оградой.

– Как много огня, Брежи… – Мария Гонзага подняла голову и величественным жестом откинула прядь густых вьющихся волос.

– Но ведь это же… огонь. Его не бывает много.

– Иногда его не бывает совсем. Как часто его не бывает, Брежи. Тебе этого не понять, – она закрыла глаза и склонила голову. Руки снова легли на его мощные мускулистые ноги.

Этот мужчина действительно представлял собой тугой сноп мышц. Откуда они у графа; каким трудом, какими физическими упражнениями генерал де Брежи поддерживал свое тело в такой форме – оставалось для нее загадкой. Одно она твердо знала: никому, ни одной женщине в этом городе и в голову не могло прийти, что этот плотно скроенный, в прекрасной физической форме дворянин сумел сохранить к пятидесяти годам и свое достоинство, и высокое парение духа, и состояние тела.

Правда, при этом он умудрился так и не создать семьи. Но в данном случае Гонзага склонна была отнести это скорее к его заслугам, нежели к недостаткам. Впрочем, она, королева Польши, тайно пробиравшаяся к своему мужчине через три подземелья Варшавы, многое склонна была относить к достоинствам этого человека.

– Какое счастье, что ты не король, Брежи!

– Мое личное счастье именно в этом и заключается, – покорно согласился граф.

Брежи, «греховный мужчина королевы», как называл его поручик Кржижевский, стал особым пристанищем Марии-Людовики Гонзаги, последним пристанищем в этой стране, которым она дорожила настолько, что не могла, не имела права ни рисковать им, ни разочаровываться.

– Ты права, Людовика. Мое тело – не в пример мне, стареющему, чинному послу.

Пока пламя двух каминов, словно пламя костров, озаряло измученные тела – в разные века, разными народами и всяк на свой лад распятых Иисусов. Сами распятые, искупая грехи рода человеческого, молчаливо взирали на сладострастную игру истосковавшейся по мужской силе владычицы. И стонали вместе с ней и томились от сознаниятого, как коротки минуты земного блаженства.

26

– Вот что такое верный слуга, – проговорил хан, все еще не отрывая взгляда от каравеллы «Сицилийская роза». – На краю земли не поленился найти своего повелителя, чтобы, не теряя ни минуты, доложить… Кстати, что ты стремился сообщить мне, Карадаг-бей?

– Я вернулся из казачьих земель, мой повелитель, – Карадаг-бей мельком взглянул на Улема. Ему очень не хотелось, чтобы тот присутствовал при его разговоре с ханом. Вообще не хотелось, чтобы тот когда-либо и где-либо присутствовал. Если бы Улем вдруг исчез из ханской свиты – для Карадаг-бея это было бы подарком судьбы.

Хан по-бычьи нагнул голову и взглянул на первого советника из-за плеча, словно молодой воин из-за щита.

– Тебе приказано говорить.

– Я сумел встретиться с ним… Однако подробности мне хотелось бы поведать вам наедине.

– Итак, ты встретился с князем Одар-Гяуром, – сказал хан, давая понять, что условия, которые он выдвигает, его совершенно не интересуют.

Улем тоже не двинулся с места. Только лицо его еще более ожесточилось и приобрело такой же пепельный цвет, как склон потухшего вулкана.

– Князь согласен с вашими условиями. Мало того, он обещает помнить о вашей милости. Так что мы получаем надежного союзника.

– Ты уверен в этом?

– У меня нет оснований не верить ему, повелитель, – склонил голову Карадаг-бей. – Князь – давнишний наемник. Уже несколько лет он воюет под флагом то одного правителя, то другого. Польский король значит для него не больше, чем австрийский император или персидский шах.

– Или крымский хан, – едва слышно проговорил Улем, с насмешкой взглянув на первого советника, которого уже не считал первым.

– Интересы Польши – для него тоже ничто, – Карадаг-бей хорошо расслышал сказанное Улемом, но считал унизительным замечать его змеиное шипение. – Он воюет за деньги. А наши деньги он уже получил. И еще получит, если окажется достаточно полезным для нас. Кроме того, поляки – враги украинцев. А с казаками князь успел найти общий язык довольно быстро.

– Правильно говоришь, – бесстрастно согласился хан.

Он всегда ценил холодную расчетливость своего первого советника, его убийственную логику, благодаря которой удавалось прояснять многие события из тех, что, не будь рядом Карадаг-бея, так и остались бы для Ислам-Гирея безнадежной загадкой.

– А не приходилось ли тебе встречать в степях Ляхистана следы Бохадур-бея? – вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Карадаг-бей вздрогнул. Лицо его вытянулось. Он невольно оглянулся на Улема, словно заподозрил, что имя степного грабителя возникло по его упорному наущению.

– Приходилось, мой повелитель, – он обязан был ответить более пространно. Однако умолк, выигрывая время, нужное ему для того, чтобы продумать ответ, а главное, попытаться понять, что хану уже известно о Бохадур-бее и почему он столь внезапно заинтересовался судьбой этого, теперь уже дохлого, шакала.

Карадаг-бей даже не мог припомнить сейчас, возникало ли когда-либо в устах хана его имя. Нет, кажется, все-таки упоминал. Перед его, Карадаг-бея, отъездом в Речь Посполитую.

– Он все еще мнит себя ханом Буджацкой степи? Ему все еще хочется быть правителем ханства, раскинувшегося между Перекопом, Днестром и Кодымой?

– Он больше не мнит себя ханом, мой повелитель. Он погиб.

– Уже? Это была случайная смерть в какой-то из стычек? – спокойно поинтересовался Ислам-Гирей.

Корабль постепенно превращался в белую точку на голубовато-розовом горизонте, и хан потерял к нему всякий интерес. Зато ему вновь открылся вещий профиль на склоне вулкана.

– Бохадур-бей пал в схватке с отрядом Гяура. Князь настиг его после одного из нападений на украинское местечко, уж не припомню, какое именно.

– Проклятый Гяур. За одно только это его стоило бы четвертовать. Кто теперь возглавил шайку?

– Ее больше нет. Часть несостоявшейся орды погибла, часть разбежалась. Остальные, во главе с помощником Бохадур-бея Мамлюком, перешли к Гяуру и теперь служат в его полку.

– Служат в полку Гяура?! Странно. Хотя… они нам еще могут понадобиться.

– Сам Бохадур-бей всегда враждебно относился к крымскому престолу. Он ненавидел и боялся нас.

– Ненавидел и боялся бы до тех пор, пока не почувствовал бы силу. Как только ему удалось бы создать собственное войско, сразу же стал бы нашим союзником. Беспрерывно ослабляя польскую армию и казачьи станы между Бугом и Днестром, он со временем помог бы нам овладеть всей Украиной, а Запорожье превратить в вассальное княжество, с помощью которого мы подчинили бы себе буджацкую и ногайскую орды.

– Восстановив таким образом могущество Золотой Орды, – решился Карадаг-бей перехватить не столько мысль хана, сколько инициативу в этом разговоре. Он ощущал, как, наслаждаясь их словесным поединком, Улем в душе злорадствует.

– Поскольку эти три орды образовались после распада Золотой, почему бы, соединив их, действительно не постараться возродить былое могущество? Только назвать при этом Крымской или Таврической ордой, – задумчиво произнес хан. – Почему мы всю жизнь должны оглядываться на своего великого южного соседа? – Карадаг-бей понимал, что под «великим южным соседом» хан подразумевает Турцию, и что по поводу этого соседа он мог бы выразиться значительно резче. – Пора самим становиться «великим южным соседом» для двух других орд и Запорожской Сечи.

– В таком случае можно подыскать человека, способного заменить Бохадур-бея. И не только заменить, но и заставить действовать более решительно, не побаиваясь нас, а опираясь на нашу поддержку.

Хан снова оглянулся на Карадаг-бея, и тому показалось, что на сей раз он взглянул на него с уважением, тем уважением, к которому первый советник привык за время своего служения Ислам-Гирею и которого удостаивался после каждого мудрого совета.

– Как думаешь, Улем, сможем мы подыскать такого человека? – неожиданно прибег Ислам-Гирей к совету его давнишнего недруга.

– Он уже есть, мой повелитель. Человек, знающий украинскую степь, имеющий друзей среди поляков и казачьих полковников, владеющий языком Ляхистана…

– Почему же ты раньше не осчастливил нас своим советом, Улем? – ухмыльнулся Ислам-Гирей. – Мы давно могли бы продать Бохадур-бея на самую захудалую турецкую галеру, а вместо него провозгласить ханом украинских степей человека, чье имя ты так и не произнес.

Карадаг-бей закрыл глаза, пытаясь погасить в себе вспышку гнева и ненависти – и к хану, и к Улему. Что произошло за то время, которое он потратил, гоняясь по украинским степям за отрядом Гяура? Как Улем сумел заползти, словно облезлая старая змея, на колени к хану? Вот что значит отстраняться от жизни ханского двора! Хотя бы на неделю отстраняться от него!

– Улем всего лишь сказал то, что очевидно, – молвил он, все еще не открывая глаз и почти не расцепляя сжатые в ненависти зубы. – Этим человеком должен стать я. О чем и хотел просить вас, мой повелитель.

– Вот и прекрасно, Карадаг-бей. Корабль – дело призрачное. Появился – и сразу же исчез на горизонте. Какой от него прок? Мы «приплыли» сюда в седлах, разве не так?

– Это великая истина, мой повелитель.

– Теперь уже не повелитель, – оскалился хан. – С момента, когда ты уведешь сотню всадников и объявишь себя ханом буджацких степей, ты станешь моим врагом. Думаю, тебе нетрудно будет справиться с этой ролью, а, Карадаг-бей?

– Пусть неверные считают меня вашим врагом, мой повелитель. Только бы сбылось задуманное вами.

– Но при этом всегда должен помнить, как я обхожусь с людьми, которые решили видеть во мне врага.

– Я буду помнить. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, – наконец полностью овладел собой Карадаг-бей. В эти минуты он чувствовал себя так, как может чувствовать себя лишь человек, которого помиловали буквально под секирой палача. – Для того, чтобы отобрать сотню всадников и тронуться в путь, мне понадобится не более десяти дней.

– Эти десять дней твои, Карадаг-бей, – великодушно осчастливил его хан. – Они действительно твои, – добавил Ислам-Гирей, думая уже о чем-то своем, далеком от всего того, о чем только что говорил с бывшим первым советником.

27

Они допивали вино и несколько минут молча ели, посматривая в окно. На площадь все прибывал и прибывал народ… Отсюда помост, с плахой посредине, был им не виден, но казаки догадывались, что обреченного еще не привезли. Не сговариваясь, они оба решили присутствовать на казни.

Если казнить собираются вожака восставших казаков – они просто обязаны быть там. Быть и открыться обреченному. Голос земляка, родное слово, вырвавшееся из толпы враждебных чужеземцев… Это ведь – как последний глоток казачьей свободы, глоток самой жизни.

– Исходя из описаний и рассказов, – продолжал начатую в трактире беседу Хмельницкий, – из того, что самому пришлось видеть, воюя в составе и польского, и казачьего войск, я понял: придерживаясь старой тактики наших старшин, атаманов и гетманов, нам никогда не победить польской армии. Сколько ни возникало у нас крестьянских повстанческих ватаг, в каждой из них хорошо обученные, обстрелянные казаки составляли лишь небольшое ядро.

– Остальные тысячи восставших, – согласился Сирко, – вчерашние селяне да мещанский люд; плохо вооруженные, необученные, не приученные к строю, к передвижению на поле боя испанским или шведским способом.

– То-то и оно. Завидев эту массу, какой бы большой она ни была, поляки сразу же обстреливают ее из орудий, а затем бросают в бой закованную в сталь тяжелую конницу – густой мощной лавиной, которая буквально разносит в клочья повстанческую пехоту. А вслед за ней движутся легкая кавалерия и пехота, у которых только и работы, что добивать разрозненные группы, преследуя их многие версты. И все. Дальше, как заведено: колья, плахи, виселицы…

– Но спасение от тяжелой кавалерии есть. Это окопы, лагеря – с повозками, насыпями, шанцами и редутами.

– Вот-вот, именно так мы всегда и воевали. Нас загоняли в эти лагеря, чтобы потом неспешно расстреливать из орудий, которыми немцы – а пушкарями у поляков в основном германцы – разносили наши лагеря, выбивая добрую половину их защитников. Или, в крайнем случае, осаждали их так, что не оставалось ничего другого, как выдавать своих вожаков, чтобы тем самым спасти жизни многим тысячам повстанцев. И снова на поклон к ляхам.

– На поклон, позор и казни, как эта, – кивнул Сирко в сторону площади.

– И еще… наше казачество всегда славилось сильной, возможно, лучшей, храбрейшей пехотой в мире. И на море мы тоже редко уступаем турецким эскадрам.

– Но у нас никогда не было хорошо обученной конницы, – уловил ход его мысли Сирко.

– Так уж повелось, что никогда. Я сам лишь недавно открыл это для себя. Потому и говорю: если бы нам удалось объединить казачью пехоту с легкой конницей Ислам-Гирея…

– Или хотя бы не видеть эту конницу на флангах тяжелой кавалерии поляков, – согласился Сирко. – Если уж не союзники, то, по крайней мере, не враги. Мир с Ислам-Гиреем и перекопским наместником, мурзой Тугай-беем нам нужен, как благословение Божье – тут ты прав. Но теперь говори, что надумал. Что и когда? Если уж ты считаешь, что со мной можно говорить откровенно.

– Что именно я надумал – ты уже и так прекрасно понял. Когда? На этот вопрос ответить не могу. Ибо даже Господу это пока что неведомо. Но готовиться нужно.

– Причем готовиться серьезно. Иначе еще одно такое восстание, какое подняли Павлюк и Остряница, и три последующих поколения разуверятся в возможности хоть когда-нибудь увидеть Украину государством, которое будет иметь свою власть, свои законы и церковь.

– С такими мыслями я и пойду сегодня на прием к послу Людовика XIV в Варшаве, – молвил Хмельницкий. – И не уверен, что поддержу его просьбу о найме казаков. Лучшие сабли Украины нужны сейчас здесь.

28

Мария-Людовика приподнялась на руках, потерлась лбом о грудь де Брежи и, повернувшись на спину, дотянулась до стоявшего на ночном столике бокала с вином. Темно-красное, освещаемое пламенем камина, оно источало багровый отблеск крови. Ноги королевы лежали теперь на прикроватном стульчике, почти над огнем, словно собиралась взойти на него, как только остынет пламя ее сладострастного греха.

– Настанет рассвет, слуги уберут постель, погаснут камины, и ты снова останешься наедине со своими распятиями, де Брежи.

– До следующего визита Людовики.

Гулко, словно взорвалось все нависшее над Варшавой поднебесье, прогрохотал гром. Они оба притихли. Молния прорезала мрак ночи, пробилась сквозь плотные занавеси окна и фиолетовым отражением прошлась по ликам и крестам.

– Не знаю, сможешь ли ты сама оставаться в Варшаве после того, как твой король уйдет вслед за предками. После беседы с лекарем Владислава IV я все чаще думаю об этом.

– Одна, без короля, я вряд ли смогу оставаться здесь, – дрожащим голосом проговорила княгиня де Невер. – Мне нужен король. Я так мечтала стать королевой! Франции, Нидерландов, да хотя бы Валахии. Скажи, разве я не рождена для того, чтобы обладать короной?

– Именно для этого Господь и создавал тебя, Людовика. – Он приподнялся и нежно провел рукой по ее бедру. Одну из заповедей своих тайных ночей – не говорить о делах и политике – они уже нарушили. Теперь ему страстно – даже сейчас, когда уже чувствовал себя истощенным, – хотелось нарушить еще одну.

Де Брежи страшно было признаваться себе, но за те несколько месяцев, что они встречаются здесь, между распятиями, он так ни разу и не овладел королевой, так и не познал ее.

Иногда он пугался дичайшей мысли, которая время от времени посещала его: вдруг Людовика, эта прекрасная женщина, все еще девственница? Каждый раз, когда ему приходило это на ум, он нервно хохотал. Не стесняясь того, что грубый мужицкий хохот может осквернить его чувство к этой женщине. «Последней женщине, которую я люблю» – как жертвенно определил он для себя то, что значила для него теперь Мария-Людовика Гонзага, княгиня де Невер.

– Людовика… – он попытался уложить ее в постель. – Ты прекрасна…

– Я всего лишь королева, Брежи. – свела она на нет все его усердие. – Но поскольку я все же королева, мое тело может принадлежать лишь королю. Ты даже не представляешь себе, как это важно для меня! Скоро мне понадобится король, Брежи. Если они прогонят меня из Варшавы, а они попытаются сделать это, потому что ненавидят и своего короля Владислава, и меня, власть в стране полностью перейдет в руки иезуитов. Франция получит еще одного мощного врага, который немедленно присоединится к германцам.

– В Париже понимают это, – задумчиво сказал граф, снова ложась.

Королева ждала, что он продолжит свой ответ. Но как его продолжишь, не зная, чем утешить… королеву?

– Они – эта потерявшая страх и стыд, зараженная иезуитством придворная шляхта, – неминуемо изгонят меня. Нас обоих, де Брежи.

– И в Париже это тоже понимают. Но, чтобы окончательно закрепиться в Польше, тебе нужен… король. К тому же у нас еще есть года полтора. Во всяком случае, так считает лекарь.

– Сделай что-нибудь, де Брежи, – Мария-Людовика сошла с кровати и приблизилась к камину. Она остановилась чуть в стороне от него, и огонь тускло освещал линии ног, изгибы живота, грудь, вновь распаляя в теле де Брежи уже основательно погасшую было страсть. Ты можешь это, Брежи. Это можешь только ты. Нужно подыскать кого-то из династии польского королевского рода: хоть старца, хоть младенца. Ведь правит же в Париже эта стерва Анна Австрийская! Удержалась-таки при младовозрастном Людовике XIV.

– При сыне, – безжалостно уточнил де Брежи. – Причем при сыне короля, имеющем все права наследования трона. Даст Господь, он и сам скоро взойдет на него, как полновластный правитель. Нельзя не учитывать таких нюансов, королева Мария-Людовика. В политике – нельзя. Пока что нужно подумать, как приблизить ко двору кого-либо из польских военачальников. Нам нужна надежная опора.

– Особенно из тех полководцев, которые способны поднять и привести в Варшаву казаков, – поддержала его идею Мария-Людовика. – Казаков много, они опытные воины, да к тому же никогда не ощущали жалости к солдатам короля.

– Назови его. Полковник Хмельницкий?

– Это имя мог назвать и любой другой, к кому бы я обратилась за советом, – мягко упрекнула его Мария-Людовика. – От тебя, де Брежи, требовалось большего.

– От меня требовалось назвать имя полководца, способного отречься от интересов Польши и в нужное время привести казаков? Но при этом считающегося в Варшаве «своим», заслуживающим доверия. И если другие советники готовы назвать это же имя, значит, Хмельницкий – действительно тот человек, который нам нужен. Другое дело, что ты хотела бы видеть при себе, ну, скажем, князя Одара-Гяура.

– Разве мне это непозволительно? – не стала юлить и оправдываться Мария-Людовика.

– Красивой женщине Марии-Людовике позволительно, но лишь как женщине. А королеве-француженке, которая вот-вот станет вдовой в чужой стране, где ее так и не восприняли как блюстительницу святости отечественного престола, – нет. Решительно нет!

Мария-Людовика грустно вздохнула и пошла к креслу, на котором покоилось скромное одеяние королевы-блудницы.

– Только поэтому ты и не хотел называть имя Гяура?

– Если бы признался, что из ревности, – опять услышал бы, что от посла графа де Брежи ты ожидала большего.

– Будь оно все проклято, Брежи. Мне иногда кажется, что можно быть или королевой, или женщиной. Соединять в себе эти две ипостаси совершенно невозможно.

– А может, все-таки стоит научиться соединять их? Мария Гонзага почти в отчаянии покачала головой.

– Странно. Мне-то всегда казалось, что эти две ипостаси неотъемлемы. А когда в моей жизни появилась ты, моя королева, – я окончательно убедился в этом. Тебе даже трудно представить себе, сколько раз я мысленно видел нас обоих на бульваре Кур-ля-Рен [18]18
  В описываемое время парижский бульвар Кур-ля-Рен, созданный в 1616 году по воле королевы-регентши Марии Медичи, был местом прогулок великосветского общества, символом красивой, праздной жизни.


[Закрыть].

– Господи, какой же вы неисправимый фантазер, граф.