Текст книги "Маньчжурские стрелки"

20

Группа уже собиралась уходить от края каньона, когда сержант Бураков, о котором, при всеобщем возбуждении, диверсанты попросту забыли, несмело спросил:

– Так что теперь со мной? – и на всякий случай приблизился в Курбатову, чтобы находиться под его защитой.

– С тобой, сержант Бураков, как видишь, ничего. В отличие от полуроты красноармейцев, которых ты только что пустил под откос. Ты же – в полном здравии.

– Вы приказали, господин ротмистр, я и пустил, – как само собой разумеющееся объяснил пленный.

– Правильно мыслишь: приказы нужно выполнять. Кстати, господа офицеры, хочу представить вам: потомственный забайкальский казак Бураков, из раскуркуленного, расказаченного, репрессированного коммунистами казачьего рода.

– И после всего этого он преданно служит в Красной армии! – проворчал Кульчицкий.

– А разве в России сейчас существует какая-то другая армия? – возразил штабс-капитан Иволгин. – Кстати, в этой же армии служат тысячи военспецов, которые в свое время получали чины в царской армии, в частях Временного правительства или Белой гвардии.

– Точно, есть такие, – поддержал его Бураков. – Какая армия есть нынче в России, такой и служим. Не во вражеской же, в своей, русской… – Произнося эти слова, сержант даже не обратил внимания на то, как белые офицеры мрачнели и отводили взгляды. Получалось, что они-то как раз «прислуживают» сразу двум вражеским, по отношению к нынешней России, армиям – японской и германской. Да и сама армия атамана Семенова тоже предстает в роли вражеской. – По правде говоря, я даже мечтал стать офицером.

– И ты тоже в офицеры?! – снисходительно удивился Кульчицкий. – Скорее выбьешься в покойники.

– Это у меня с детства, – чтобы в офицеры, значится, выйти, как дед, который был сотником. Или, как брат его, который тоже в офицерах ходил, только в артиллерийских, – как ни в чем не бывало, продолжил свой рассказ Бураков. – Отец мой из казачьей части уволился уже в чине подхорунжего. За храбрость присвоили. Однако в Красной армии до офицера мне только потому и не дослужиться, что происхожу из офицерской, да, к тому же репрессированной семьи. В штабе мне так и сказали: «Происхождением не вышел. Хвали власть советскую уже хотя бы за то, что в сержанты выбиться позволила».

– О да мы и в самом деле офицерских кровей! – все еще пытался иронизировать Кульчицкий. Однако подполковник Реутов, как самый старший по чину, резко одернул его, напомнив, что офицерское происхождение сержанта – не повод для зубоскальства, этим имеет право гордиться солдат любой армии.

Наступило неловкое молчание, выход из которого нашел сам Курбатов.

– Подпоручик Тирбах, – сказал он, – верните сержанту его автомат и диск с патронами. Я принял решение отпустить сержанта под честное слово, что впредь он не будет стрелять в казаков армии Семенова. По возможности, не будет. Разве что в крайнем случае, исключительно в целях самозащиты, – внес он поправку в это условие, понимая, насколько зыбким будет выглядеть подобная клятва. – Даете вы такое слово казака, сына офицера, Бураков?

– Так точно, даю, – неуверенно произнес сержант, нервно посматривая то на одного, то на другого маньчжурского стрелка: уж не розыгрыш ли это?!

– Подпоручик Тирбах, автомат сержанту.

Все так же недоверчиво, нервно посматривая на офицеров, Бураков принял у барона свой автомат, отсоединил пустой и присоединил полный диск и, передернув затвор, начал пятиться, пока не приблизился к кустарнику.

– Напрасно, ротмистр, – проворчал Кульчицкий. – На первом же допросе этот сержант выложит все сведения о группе.

– Не так-то просто будет схватить его сейчас, – возразил Чолданов. – Судя по всему, он действительно из местных, забайкальских казаков, края эти знает. Но еще лучше он знает, что с ним сделают энкаведисты, если попадется им в руки и откроется, что диверсанты атамана Семенова, отпустили его, сына казачьего офицера.

Войдя в пространство между двумя кустами, Бураков вдруг остановился, словно решил, что эти жиденькие кустики способны защитить его. Сержант все еще был удивлен, что вслед ему не прозвучало ни единого выстрела, а главное, он вслушивался в слова Чолданова с таким вниманием, словно произнесены они были великим прорицателем.

– Не пойду я уже к красным, – вдруг произнес он. – Не резон мне туда. Как теперь сложится моя судьба, еще не знаю, но в часть не вернусь, это точно. Сразу же под трибунал отдадут. Лучше уж умереть в бою с коммунистами, как подобает истинному казаку.

Курбатов и подполковник Реутов переглянулись.

– Погоди, сержант, – произнес подполковник. – Есть к тебе разговор. Ротмистр Курбатов, атаман дал вам право присваивать офицерские чины, разве не так?

– Он действительно дал мне такое право.

– Предлагаю на нашем военном совете, решением офицерского собрания возвести сержанта Буракова в чин прапорщика.

– Не возражаю, – мгновенно отреагировал Курбатов. – Сержант Бураков, вы согласны принять чин прапорщика армии атамана Семенова, с тем, чтобы начать борьбу против коммунистического режима уже в чине офицера белой армии?

– Конечно, готов, – подался к нему сержант. – Я же мечтал стать офицером. Настоящим русским офицером.

– В таком случае наше офицерское собрание освобождает вас от присяги на верность власти безбожников-коммунистов и их армии и возводит вас в чин прапорщика.

Не ожидая реакции других офицеров, Курбатов извлек из планшетки один из «штабных листов», на каждом из которых стояла печать атамана Семенова. Выяснив имя и отчество сержанта, он издал приказ, которым властью, данной ему Верховным главнокомандующим генерал-лейтенантом Семеновым, присвоил унтер-офицеру белой армии Буракову Ивану Прокопьевичу чин прапорщика с зачислением его в состав диверсионной группы маньчжурских стрелков.

Лишь поставив под этим приказом свою подпись и передав его на подпись начальнику штаба группы подполковнику Реутову, ротмистр поинтересовался, есть ли кто-либо, кто выступал бы против такого решения. Подъесаул Кульчицкий был единственным, кто не пожал руку «нововозведенному» прапорщику, но даже он не осмелился протестовать против решения командира группы.

– А теперь слушайте приказ, прапорщик Бураков, – произнес Курбатов, выстроив группу. – Вам приказано создать партизанский отряд, который бы действовал в районе Заурской и окрестных с ней станиц. О том, что вы приступили к действию, завтра же будет сообщено по рации в штаб атамана Семенова. Я предложу атаману прислать сюда группу диверсантов, которые составят костяк вашего отряда. На краю Заурской, неподалеку от руин монастыря, живет одинокий старик, бывший монах. На связь с вами, скорее всего, выйдут через него. Мой радист предупредит об этом штаб атамана.

– А нельзя ли мне пойти с вами, господин ротмистр? – с надеждой спросил Бураков, принимая из рук Курбатова приказ о присвоении чина.

– Это исключено. У нас свое задание, у вас свое. Вы достаточно опытный боец, прапорщик Бураков, чтобы создать собственный отряд и действовать, исходя из обстоятельств. Уверен, что вскоре Даурия узнает о появлении нового казачьего вождя – атамана Буракова. Все, расходимся.

– Благодарю за доверие, господин ротмистр, – произнес Бураков по подсказке штаб-ротмистра Чолданова. – Служу атаману Семенову, служу России!

– С Богом, прапорщик, с Богом.

Уже уводя группу по каменистой россыпи речной долины, Курбатов еще какое-то время мог видеть, как, забросив автомат за спину и опираясь на трофейный карабин как на посох, Бураков, время от времени прощально оглядываясь, поднимался пологим склоном небольшого хребта, уходившего на юг, в сторону границы. Где-то там, за этим хребтом, должна находиться непокорная, долго сопротивлявшаяся коммунии станица Заурская.

– Верите, что он действительно создаст партизанский отряд? – спросил Кульчицкий, однако на сей раз в голосе его иронии командир не уловил.

– Не могу знать, как сложится его судьба, подъесаул. Но твердо знаю, что теперь он такой же волк-одиночка, как и каждый из нас. По всей России, от границы до границы, мы будем доводить до волчьей люти и отпускать на волю, на вольную охоту, таких вот заматеревших маньчжурских стрелков.

21

Дом хорунжего Родана стоял вроде бы не на отшибе. Но усадьба врезалась в мрачноватую, поросшую высокими травами опушку кедровника, перепаханного каменистым оврагом, который тянулся до руин монастыря. Да и сама местность придавала сложенному из дикого камня дому вид отшельнического пристанища.

При последнем отступлении войск атамана Семенова его контрразведка оставила Родана в тылу большевиков. Немного подлечившись после легкого ранения, он добровольцем вступил в кавалерийский полк красных, заявив, что семеновцы мобилизовали его насильственно. Хорунжий был хоть и из зажиточных, но все же крестьянин, и это несколько размягчало бдительность чекистов. Тем более что красным позарез нужны были опытные командиры и военспецы, которых в этой отдаленной местности найти нелегко.

– По описанию узнаю, – холодно встретил хорунжий Курбатова, когда тот поздним вечером объявился у него на пороге и назвал пароль. – Сообщили уже. Могучий ты парень. Мало теперь таких – сабельными косами выкосило.

– Со мной девять бойцов. Нам нужно денек пересидеть, отдохнуть.

– Если это вы эшелон под откос завалили, деньком не обойдется. И к себе не пущу. Вас тут теперь много бродит. За каждого голову под секиру подставлять не резон.

– Я не терплю, когда со мной разговаривают в таком тоне, – с убийственной вежливостью объяснил ему ротмистр. – А все ваши желания, отставной хорунжий, способна удовлетворить одна-единственная пуля.

Приземистый, до щуплости худощавый, Родан был похож на исхудавшего мальчишку. Но рядом с гигантом-ротмистром эта невзрачность его просто-таки выпирала. Родан почувствовал это, осекся и отступил к двери, ведшей в соседнюю комнату.

– Так и зовите меня отставным хорунжим, – самым неожиданным образом изменил он ход разговора. – Мне это приятно.

– Принято, господин отставной хорунжий. Тем более что и кличка ваша, если помнится, «Хорунжий». Агент «Хорунжий».

– А вы, как мне сказали, являетесь родовым князем, – остался верным своей манере вести беседу Родан.

– В армии я стараюсь не очень-то вспоминать об этом.

– Нет, вы – русский князь, и об этом нужно помнить всегда, – почти торжественно произнес хозяин пристанища.

– Если только вы действительно князь, – вдруг донесся из соседней комнаты бархатно-гортанный девичий голос.

Курбатов оторвал взгляд от щуплой неказистой фигуры отставного хорунжего и за ней, на пороге, между двумя частями оранжевой портьеры, увидел ту, кому этот голос принадлежал.

– Это вы усомнились в моем родовом титуле?

– Но ведь вы действительно белый русский офицер и настоящий князь? – почти с надеждой спросила девушка.

– Алина… – с мягкой укоризной попытался усовестить ее отставной хорунжий.

– Но ведь ты же знаешь, как я ждала, когда в этом доме появится наконец если уж не князь, то хотя бы настоящий русский офицер, а не это недоношенное быдло в красноармейских обмотках.

– Что правда, то правда, – покорно признал Родан. – Ждала.

Наступило неловкое молчание. В сумраке комнаты Курбатов едва различал черты лица девушки, но все равно они представлялись ему довольно миловидными и даже смазливыми. Ротмистру стоило мужества, чтобы в ее присутствии строго спросить хозяина дома:

– Кто эта женщина? Мне ничего не было сказано о ней.

– Эта женщина в шестнадцать лет уже была сестрой милосердия в войсках Врангеля, – ответила вместо Родана Алина. – Надеюсь, такая рекомендация вас устроит?

– Сколько же вам лет? – не сдержался Курбатов, извинившись, однако, за столь неуместный вопрос. Но в ответ услышал гортанный смех Алины.

– Этого уже не помнит даже мой ангел-хранитель.

– Дело не в том, сколько ей сейчас лет, ротмистр, – молвил Родан, вмешиваясь в их разговор, – а в том, что кроме сестры милосердия она была еще и разведчицей. Причем ее специально готовили к этому. А в Киев ее заслали уже из Югославии, после окончания разведывательно-диверсионной школы, и продержалась там Алина до взятия этого города немцами.

– Почему же не перешли на их сторону? – поинтересовался Курбатов.

– Зачем? Чтобы меня опять заслали в тыл красным? Но ведь во второй раз укореняться будет сложновато.

– Вместе с красным госпиталем она отошла в глубокий тыл, в Самару. Там относительно безопасно: и до линии фронта далековато, и подозрения ни у кого не вызывает.

– Позвольте, так вы должны были находиться сейчас в Самаре? – насторожился Курбатов. – Странно. Дело в том, что именно в Самаре я должен был встретиться с фельдшером Гордаевой.

– Вам дали мою явочную квартиру?! – вскинула подбородок Алина. – И Хорунжего, и мою?! Чтобы, в случае вашего провала, энкаведисты могли раскрыть всю нашу сеть?!

– Не волнуйтесь, Фельдшер, – вспомнил Курбатов, что псевдоним этого агента тоже соответствует ее профессии. Те, кто присваивал их этим двум агентам, особой фантазией себя не утруждали. – Мне доверяют. К тому же у меня есть предавший наше движение агент, которого я должен буду сдать красным в случае своего провала. Сам этот жертвенный баран к коммунистам с повинной пока что не явился, однако же и работать на нас отказывается.

– Прекрасный ход, – удивленно повела подбородком Алина. – Надо бы взять его на вооружение. А приехала я сюда не потому, что сдали нервы. Обычная побывка, если к тому же учесть, что хорунжий – мой кузен.

– Мой вам совет: поскорее успокаивайте свои нервы и возвращайтесь в Самару. Вы нужны мне там. А еще лучше – в Киев.

– Уже пытаетесь командовать? – игриво удивилась Алина.

– Она прибыла сюда в мундире младшего лейтенанта медицинской службы, – вмешался Хорунжий.

– Вот как? – окинул взглядом фигуру женщины Курбатов и только теперь обратил внимание, что любимая казачками просторная цветастая кофта соединялась на ее теле с ушитыми солдатскими галифе.

– Причем мундир этот – не из новогоднего маскарада, она и в самом деле служит в военном госпитале, – назвал истинную цену этого одеяния Родан. – И здесь она в отпуске. В родные края перед – отправкой на фронт. Правда, в родной станице своей, что в соседнем районе, ей лучше не показываться, но все же… Да и мы тоже много лет не виделись. Так что вернуться будет несложно. Прикиньте, может быть, лучше возвращаться вместе: офицеры, земляки, едут на фронт… А то ведь она прибыла сюда еще и с умыслом.

– Уйти за кордон, к Семенову?

– Так точно: добраться до Маньчжурии, под крыло атамана, – подтвердил Родан.

– Как жаль, что вы не в том направлении движетесь, ротмистр, – молвила военфельдшер. – Может, действительно пора возвращаться к маньчжурским сопкам атамана?

Курбатов задумчиво осмотрел Алину. Все же она была поразительно, и просто неправдоподобно молодой для женщины, которая в шестнадцать лет, в Гражданскую, могла быть сестрой милосердия в войсках «черного барона». Слишком молодой и слишком красивой. Что-то не складывалось в этой версии Родана, что-то не стыковалось.

…А вот мысль Хорунжего относительно совместного похода за Урал ему понравилась. Алина, женщина, прошедшая специальную подготовку в разведывательно-диверсионной школе, вполне могла бы прижиться в его группе. Кроме того, появление среди маньчжурских стрелков настоящего красного военфельдшера, с безупречными документами и столь же безупречной армейской легендой, могло бы служить дополнительной маскировкой для его группы, а красота ее отвлекала бы внимание патрулей и энкаведистов.

Вот только для самой женщины этот поход конечно же оказался бы тяжелым и тягостным. Курбатов ведь не собирался прокатить свою группу от Байкала до Смоленска в каком-нибудь попутном эшелоне или на случайных товарняках. Все это пространство он стремился пройти так, как полагалось пройти истинному диверсанту, то есть, как любит выражаться атаман Семенов, сабельно пройти, чтобы огнем и мечом…

– Да не смотрите вы на меня с такой подозрительностью, ротмистр, – хитровато блеснула родниковой голубизной своих глаз Алина. – Все никак не можете подогнать меня по возрасту и внешнему виду под участие в Гражданской войне? И не сумеете. Да только, помилуй Бог: не собирались мы вас дурачить-обманывать. Просто брат забыл уточнить, что сестрой милосердия в войсках Врангеля я стала не в двадцатом, в Крыму, а значительно позже, когда остатки его армии оказались за рубежом, в Болгарии да в Югославии, считайте, уже в тридцать четвертом. А курсы радисток-разведчиц и курсы медсестер, а затем и разведывательно-диверсионную германскую школу я закончила уже в тридцать девятом году. Тогда же и была заброшена в Украину. Почему именно в Украину? Да потому что по матери корни у меня украинские, к тому же я немного владею украинским языком, и даже успела пообщаться с украинскими эмигрантами из свиты гетмана Скоропадского, украинского правителя времен Гражданской войны.

– В таком случае все сходится, – облегченно улыбнулся Курбатов, и не только потому, что открылась «врангелевская тайна» этой фельдшерицы. – Вот только в подробности будем ударяться позже.

– Но обязательно… будем, – стрельнула своими голубыми глазищами Алина.

Все это время не только Курбатов разглядывал военфельдшера, но и она внимательно разглядывала фигуру Курбатова. И хотя, отправляясь в Совдепию, Алина поклялась не увлекаться мужчинами, используя свои женские чары только в разведывательно-диверсионных целях, ротмистр решительно нравился ей. Тем более что он был «свой», красивый и крепкий, да к тому же пребывал в княжеском достоинстве, а к офицерам-аристократам она питала особую слабость.

– Так что мы с вами решим, Хорунжий? – обратился князь к хозяину дома, пытаясь развеять при этом чары этой диверсионной красавицы. – Я имею в виду приют для моих смертельно уставших маньчжурских стрелков.

– Будет вам приют.

– Где именно?

– Вскоре покажу, – уклончиво ответил Родан, предостерегающе оглянувшись на сестру, очевидно, не желал, чтобы о будущем пристанище диверсантов-семеновцев знала даже она.

– Но сначала вы, лично вы, отдохнете хотя бы пару часов у нас, – отозвалась Алина уже откуда-то из-за двери. Причем голос ее вновь звучал бархатно, с томным придыханием. У этой женщины и в самом деле был прекрасный, воистину завораживающий голос.

– Принято. Схожу к своим, прикажу пока что отдыхать в том укрытии, где находятся, пока для них приготовят место ночлега и еду.

– Только сразу же возвращайтесь сюда, – предупредила Алина. – Мы вас будем ждать.

– Вернусь. Тем более что стрелки мои расположились недалеко.

– Скажите им, что, как только стемнеет, так сразу же и определим их на ночлег. По походно-армейским понятиям вполне даже пристойный.

22

Как только Курбатов вновь вернулся в дом Родана, тот свернул себе огромную самокрутку и, уже взяв ее в рот, пробубнил:

– Я, наверное, пойду к Коржуну, обещался помочь ему. А вы, князь-ротмистр, действительно часок-другой… передохните. Видно, никуда уж вам от этого… Я тут рядом побуду, заодно присмотрю за подходами к усадьбе, чтобы никто чужой…

Отставной хорунжий потоптался по комнате, словно что-то искал, покряхтел, закурил и, так ничего и не сказав больше, вышел.

– Кстати, вам, князь-ротмистр, повезло, – бросил уже из-за порога, – в баньке вода поспевает. Самый раз смыть с себя пыль закордонную.

– Оказывается, бывают дни, когда сказочно везет даже нам, диверсантам, – мечтательно повел плечами Курбатов.

– Причем замечу, что вы пока еще даже не представляете себе, как вам сегодня везет, – метнулась присутствовавшая при этом разговоре Алина в соседнюю комнату.

Не сдержав любопытства, Курбатов шагнул вслед за ней, однако девушку это не остановило. Отодвинув в сторону сундук, Алина открыла дверцу, под которой обнаружился еще один сундук, только уже подпольный.

– Этот не подойдет, – швырнула она на кровать офицерский мундир дореволюционный времен. – Этот тоже. Зато этот, очевидно, в самый раз. Большего размера попросту не оказалось.

Она храбро ступила к ротмистру и приложила к его груди неношеный, пахнущий нафталином офицерский френч.

– Наденьте же.

– Зачем?

– Наденьте, наденьте, хотя бы набросьте.

– Чей это? Что за причуды? Вы хоть понимаете, что за само хранение офицерского мундира царской армии…

– Бросьте, князь! Нам лучше знать, что бывает, когда большевики обнаруживают в доме подобное добро. Но есть «легенда», согласно которой группа местной молодежи готовит самодеятельный спектакль времен белогвардейщины. Я же помогаю им. И приобрели мы этот мундир у одного местного больного старика, некогда служившего каптенармусом казачьего полка. Впрочем, это уже не ваши хлопоты, ротмистр. Главное, наденьте. Не могу я по-настоящему воспринимать вас в этом вот красноармейском облачении. Тем более что вы ведь и в самом деле являетесь белым офицером.

Она вложила в руки ротмистра мундир и скрылась за портьерой. Почти с минуту князь стоял посреди комнаты, не зная, как поступить, но в итоге решил, что предстать перед прекрасной казачкой, сестрой белого офицера, не выполнив ее просьбы, пусть даже сумасбродной, будет неловко. Да и самому хотелось хоть на несколько минут избавиться от ненавистного красноармейского одеяния.

Когда Алина вновь появилась в комнате, Курбатов уже был в мундире белого офицера с погонами поручика. Казачка остановилась в шаге от него и обвела восхищенным взглядом.

– Вы прекрасны, господин офицер, – тихо, почти шепотом произнесла она по-французски. – Вы великолепны, мой поручик!

Только сейчас Курбатов по-настоящему осознал, насколько красива эта девушка: спадающие на грудь, слегка вьющиеся золотистые волосы; белая, с розоватым отливом на украшенных ямочками щеках, кожа открытого славянского лица, на котором контрастно выделялись почти классической формы римский нос и слегка выдвинутый вперед не то чтобы упрямый, скорее вздорный подбородок. А еще – голубые, с лазурной поволокой и словно бы озаряемые каким-то внутренним сиянием глаза…

Бедрастая и полногрудая, Алина кому-то, возможно, показалась бы слегка полноватой, но только не Курбатову. Уж его-то не удивишь естественной завершенностью форм даурских девушек, доставшейся им от украинско-кубанских прабабушек-казачек, в среде которых салонная худоба горожанок всегда была проявлением женской хилости и уродливости.

– Вы неподражаемо великолепны, мой офицер, – с волнением подтвердила младший лейтенант медицинской службы, слишком храбро для подобной ситуации положив руки на плечи ротмистра.

– Но ведь вы же видите меня впервые. И вдруг этот, словно бы специально для меня сшитый мундир. Как и почему он все-таки оказался у вас? Что-то я не совсем улавливаю…

Куда проще было бы сразу же взять ее на руки и уложить в постель. На такое Курбатов не решился, но прежде чем Алина успела ответить, все же не сдержался и, прижав ее к себе, нежно, почти по-детски, поцеловал в губы. Страстно закрыв глаза, девушка ответила ему сугубо гимназическим «поцелуем девичьей скромности».

– Не пугайтесь, князь, я не сумасшедшая, – тихо, доверчиво проговорила она. – Просто у каждого своя мечта. У нас в роду все мужчины были военными, решительно все – по отцовской и материнской линиям. За границу я ушла с отцом, тоже военным, полковником. Да к тому же – вслед за прапорщиком, в которого, уж простите, ротмистр, по девичьей глупости своей была страстно влюблена. Причем влюблена давно, чуть ли не с пеленок, когда он еще был гимназистом. Кстати, погиб он уже в Югославии, в одной из дурацких стычек с местными парнями, и вовсе не из-за меня, что, как вы понимаете, воспринималось мною с глубочайшим прискорбием.

– Обычная житейская история.

– Для дочери белого офицера – да, почти обычная. Странность всей этой ситуации заключается разве что в том, что теперь я понимаю: на самом деле я была влюблена в вас, а не в того хилого, романтически безалаберного прапорщика. Это не его, а вас я ждала по ночам, не ему, а вам страстно отдавалась в предутренних грезах.

Курбатов взял Алину на руки и несколько минут стоял, уткнувшись лицом в ее грудь.

– Мой офицер, мой князь… – нежно шептала девушка, обхватывая руками его голову. – Это были вы, ротмистр. Всякий раз это были только вы. И ждала я только вас, всякий раз – только вас. Даже когда встречалась с юнкером, на самом деле встречалась с вами, с таким, каким хотелось видеть этого недоученного юнкера, ставшего со временем прапорщиком.

Насладившись духом женской груди, Курбатов хотел уложить Алину на кровать, но в это время в комнату ворвался отставной хорунжий.

– Князь! – прокричал он. – К усадьбе приближается патруль красных. Из наших бойцов вроде бы, из местного гарнизона.

– Сколько их? – спокойно спросил Курбатов, все еще не опуская девушку на пол, словно боялся расстаться с этим немыслимо ценным приобретением.

– Как водится, трое. Они теперь по всей округе шастают, диверсантов выслеживают. Тут у нас роту недавно расквартировали, учебную. Чтобы подучить, а затем уже перебросить то ли на западный фронт, то ли поближе к маньчжурской границе, японца подпирать.

– Пусть эти красные считают, что уже нашли, – молвил Курбатов, освобождая наконец военфельдшера.

– Но-но, князь, только не вздумай палить! Открой окно, вон то, и затаись. Даст бог, все обойдется. Уйдут с миром, так хоть в бане отмоешься.

* * *

Уже затаившись в кустарнике неподалеку от дома Родана, Курбатов слышал, как старший патрульный спросил:

– Эй, беляк-хорунжий, твои однокровки здесь поблизости не проходили?!

– Теперь здесь поблизости даже волки не бродят, – громко, чтобы мог слышать и ротмистр, ответил тот.

– Чаво так?

– Вас, тигров уссурийских, опасаются.

«Не слишком ли смело он задирается?! – подумалось Курбатову. – Совсем озверел, что ли?!»

И только теперь он вспомнил, что по воле безумного случая облачен в белогвардейский мундир. В то время как его, красноармейский, вместе с документами остался в доме. С документами и пистолетом. Более дурацкой ситуации придумать было невозможно.

– Смотри, хорунжий, если эти беляки-семеновцы, диверсанты хреновы, обнаружатся, сразу же нам стучи, как полагается. Не то на одной ветке вешать будем. – Судя по мягкому, казачьему говору, этот старшой патруля тоже происходил из местных.

– Это уж как водится. Мы с вашими, считай, так же поступали.

– Во беляк хорунжий дает! – удивился старшой патруля. – Совсем страх потерял.

– Ага, – поддержал его кто-то из рядовых, – так ведет себя, будто не мы их, беляков, побили в Гражданскую, а они – нас.

– И ведь уцелел же, скажи на милость, каким-то макаром! – вновь послышался голос старшого. – Известно же, что в прапорщиках ходил, а, поди ж ты, уцелел!

Однако говорили они все это незло, скорее добродушно, что очень удивило Курбатова. «Похоже, что и на эту землю когда-нибудь снизойдет великое примирение», – молвил он про себя, когда патруль развернулся и пошел в сторону центра станицы.